Двор – единая семья. Наступал штиль. И вот уже отчётливо слышался звон спасительного мангала, извлекаемого из подвала. Дзиа Михо наведывался к своему холодильнику, куда ежедневно выгружал полную сумку ещё тёплой вырезки с мясокомбината (его зять работал контролёром). Дети отправлялись в подвал за луком и углём. Дзиа Шота, лысый, в спортивной пижаме и китайских кедах, подстрекаемый молодёжью, перекинув через шею шланг, шёл к заветной бочке с вином (покупаемым, как и лук с углём, каждый год вскладчину всем двором).
Стол для пинг-понга застилается газетами, и женщины идут посмотреть, что у кого есть вкусного, хотя это и так всем известно по запахам из кухонь. И скоро от мангала начинает тянуть божественным ароматом жареного мяса, столь полюбившегося питекантропам, когда они научились возжигать огонь и ворошить угли…
…Он проснулся ночью. Темно. Сполз к параше – и обомлел: на табурете Расписного сидит серая недвижная фигура! От страха застыл. Но фигура сказала:
– Не бойся, это я, Савва… Не могу лежать, бока болят, спина, ноги…
– За что тебя сюда? За что мучают? – Кока успокоился.
– Да ни за что! – вдруг жарко и громко заговорил Савва. – Я её пальцем не тронул! Я с ней ходил! Я её любил! Она была моя чувиха! Хотели пожениться! А что на ней мой волос оказался, так на дискаче же прыгали, потом в тачке на задняке целовались всю дорогу!.. Она пошла домой, а её заволокли в кусты и вчетвером того… с особой жестокостью… до смерти, бутылку вбили, ножами изуродовали… Она маленькая, щуплая… бутылка всё внутри порвала… Потом эти гады отвезли её на свалку и бросили там умирать…
– Ты при чём? Тебя за что? – ошарашенно спросил Кока.
Фигура качнулась.
– Меня? За волос. Её сосед меня заметил, когда мы к дому на тачке подъехали… Я хотел до подъезда проводить, но она сказала: не надо, брат увидит, будет ругаться, что поздно пришла… Я и уехал на том же такси… А с ней вот что сотворили, гады, твари… Вот и всё. А как не будет моего волоса, если мы с ней всю дорогу взасос лизались? И за это – пулю? За что?.. Да, моя вина, что до подъезда не проводил, – но расстрел? Зачем?..
– Расстрелы отменят, все говорят, – постарался ободрить Савву Кока, только сейчас понимая, что значит быть “на волосок от смерти”.
– Я, я виноват, до подъезда не довёл… А они её на мусорную свалку… как кусок дерьма… Жив останусь – порешу кобелюг!.. О господи!..
Савва начал всхлипывать всё громче – и вдруг взвыл протяжным звериным воем, отчего Расписной и Беспал разом подскочили на нарах, а из коридора послышалось:
– Эй, придурки, кончай бузить! В карцере места много!
Савва смолк. Зэки улеглись обратно – видно, Савва уже не первый раз выл по ночам. А он сидел в полутьме, как мумия, тихо всхлипывал, что-то приговаривая и качаясь из стороны в сторону.
Где-то хлопает кормушка. Из коридора звучат приглушённые голоса. Ночная птица одиноко крякает за окном. Крытник Граф тоже проснулся, шуршит и скребётся в своей стеклянной тюрьме. А сон всё не идёт, хотя только во сне можно забыть, что твоя жизнь превращена в долгую, мучительную гибель, только сон не могут отнять тюремщики…
Кока опять провалился в ловушку сна, где увидел сон во сне, как он во дворе играет с соседскими детьми в выбивалки…
Во дворе принимали и понимали правду разных людей, а на поступки смотрели общими глазами – без скидок, утаек и поблажек. Детей никто не стеснялся, всё обсуждалось при них – пускай знают. Они были в курсе всех дворовых дел и склок, целыми днями крутясь среди взрослых, – мало кто из них ходил на работу. А если и ходил, то так, на пару часов. Однако в каждой семье был один опорный человек, который всех кормил и одевал, а дальше – их дело: “Сыты-обуты – и хорошо, живите себе под солнцем. Шмоток у вас столько, что впору продавать старику с хурджинами[183], что орёт по улицам «Стары адёжь пакупай!»”.
И жили. Взрослые занимались кто чем, а дети целыми днями играли в мяч, прятки, жмурки, пинг-понг, выбивалки, “стоп”, баскетбол. Отрывало от игр только что-нибудь интересное, вроде появления районных психов или бешеной собаки, драки в соседнем дворе или аварии на улице, громкой перепалки в пекарне или дебоша в парикмахерской (смотреть бежали все, от мала до велика).
Во дворе праздновались все праздники, и соседи поочерёдно угощали друг друга куличами, крашеными яйцами, мацой, козинаками, сухофруктами, новрузским пловом. Больше всех получали дети – они целый день грызли что-то во дворе, засоряя всё кругом крошками мацы, бараньими косточками или разноцветной скорлупой, с трудом, давясь, заглатывая пятое яйцо без соли.
Важные дни для двора – приходы разных служб. Притаскивался, подволакивая калечную ногу, всегда подшофе, электрик, чтобы за червонец вместо контроля за счётчиком отматывать показания сколько не жалко. Эта операция проходила из месяца в месяц. Все уже сами научились этому нехитрому делу, но электрик с упорством алкоголика считал своим святым долгом оказать уважение и за червонец и стакан вина хоть сколько-нибудь да уменьшить показания. Приходил домоуправ с пустым левым рукавом в кармане сталинского френча, после него обычно появлялись рабочие: или рыли канаву, или клали трубы, или чинили дворовый кран столетней давности, или лезли на электрический столб искать замыкание, а соседи все вместе во дворе со свечками пили и закусывали в ожидании, когда “придёт свет”.
Особая радость – появление почтальонши с пенсией. Она садилась на скамью под сиренью, выкладывала на стол тоненькие пачки денег, лист для подписей, а к ней уже поспешали старики. Они брали деньги, оставляя почтальонше рубль, и тут же отправлялись за покупками. Из своей квартиры вылезали братья, обезумевший Сашик и спившийся Юрик, – им после смерти родителей назначены пенсии, которые Юрик в тот же день пропивал. Дети бежали отнести деньги тем, кто ходить уже не может. Бабушка сама спускалась во двор, широким жестом оставляла почтальонше рубль и перекидывалась с ней парой одних и тех же фраз:
– Как жизнь? Как дома? Никто не в больнице, не в тюрьме, не в морге?
– Живём – хлеб жуём. Все дома, здоровы, спасибо, калбатоно Саломея! – благодарила почтальонша, утираясь платком от жаркого солнца, бьющего сквозь сирень, а Кока со второго этажа подсматривал, куда бабушка прячет деньги, чтобы позже разжиться хоть трёшкой…
Но главным аттракционом года было, ближе к параду 9 Мая, сошествие танков с Вознесенской куда-то вниз, к Куре. Обычно ночью, шипя, грохоча, звеня, лязгая, скрежеща, пуская клубы чёрного едкого дыма, танки шли колонной сверху, с Комсомольской аллеи. Весь Сололаки стоял и глазел, а после схода этой железной лавины асфальт оказывался покорёжен, в бороздах и ямах, и его как раз успевали отремонтировать до следующего сошествия танков, при виде которых дзиа Шота (отсидевший пару лет после войны) нервно закуривал, бормоча:
– Коммунисты, мать их так! Всё никак не успокоятся!..
Кока то засыпал, то приходил в себя. Под утро очнулся от тихого разговора.
Расписной:
– Посадишь его перед собой. Говоришь с ним. А потом начинаешь отрубать ему пальцы…
Беспал:
– Кровь не шпарит?
Расписной:
– Заматываешь тряпками. Отрубаешь ногу, руку, перетягиваешь жгутом, чтоб он, сука, видел, как от него один обрубок остаётся… Обрубил ноги, руки… Что осталось – до утра пусть лежит, а утром прикончишь, если сам не сдохнет…
Беспал:
– И кто же такое делает?
Расписной:
– Есть любители. Я раз видел – больше не хочу. Тошно смотреть, как один зверь над другим изгаляется… Ясно, чтобы змея не кусала, ей надо отрубить голову, – но не так же…
Беспал:
– Вот гады, в натуре, что удумали!
Расписной:
– Это ещё что! Говорят, был один шейх или паша, так он приказывал врага разрубать поперёк пополам, верхнюю часть тела, ещё живую, сажать на раскалённую жаровню, кровь стопорилась, враг ещё жил какое-то время, а шейх требовал, чтобы тот отказался от Христа. Вот методы! Сталину и не снилось!
32. Секир-башка
Кока перестал считать дни. Часов нет – да и зачем они? Времени в тюрьме навалом. Если надо – можно спросить у Расписного, у него на руке болтаются японские бочата.
Была середина декабря. Зэки мёрзли на прогулках, бегали и прыгали, чтобы согреться, крича:
– Веди в хату, начальник! Помидоры помёрзли! Звенят! – А сверху, сквозь потолочную решётку, вместе с плевками и пеплом, сыпались злые слова Какуна:
– Привыкайте, крысы! На северах не то ещё будет! На лесоповале!
– Вот сволочь елдаш, грязь подноготная! – шипел Расписной. – Его б в зону на один день! Мигом бы мозги через жопу вправили!
Кока спросил:
– Почему эта тварь Какун ещё жив? Разве трудно проследить, куда он идёт после работы? Найти дом, ну и обработать, как полагается… как он зэков метелит. Или вообще того… мордой в реку…
Расписной проникновенно вгляделся в Коку:
– Э, да ты, я вижу, прозревать начинаешь? К нашим понятиям тянешься? А почему Какун жив… Кто сидит – достать его не может, а кто уходит – им не до Какуна. Пока ЦК не цыкнет, ЧК не чикнет! Но мысль правильная – такая сволочь жить не должна!
Сегодня с утра Расписной и Беспал опять схлестнулись – на этот раз из-за уборки хаты (хотя убирать почти нечего: помахать огрызком веника по двум метрам свободного пола, а сор собрать в ржавый совок и кинуть в очко). Расписной сказал, что плохо себя чувствует, не мог бы Беспал за него подежурить? Тот ответил, что уже на прошлой неделе отдежурил за него, добавив:
– Ты раб СССР, не я!
– Базар фильтруй, чтоб языка не лишиться, кикимора! – тихо прошипел Расписной, угрожающе шевеля спицами.
Беспал вдруг развернулся к Коке:
– Ты ещё на неделе не убирал! Давай мети!
– Тебе сказали – ты и мети! – огрызнулся Кока, уже понимая, что в тюрьме нельзя оставлять последнего слова не за собой.
Расписной довольно повёл глазами, кивком одобрил Кокины слова, а Беспал, ухватив тремя пальцами веник, начал злобно гнать пыль по полу, ворча, что, по правилам, должен дежурить Савва, но Савва вчера, задрав грязную рубаху и неснимаемый свитер, спросил, что у него на спине. Там обнаружилось несколько язв, отчего Расписной забеспокоился: “Пролежни! Срочно на больничку!” Язвы показали Моське Поносу, тот увёл Савву в санчасть.