к. Да… Мы могли бы изменить ему имя, знаете ли. Дать мальчику законное немецкое имя. Но он должен был знать, что он наполовину Мануэль Ороско, даже если другая половина его фамилии станет Денглер. А Мануэля Ороско нужно было приручить и заковать в цепи. Кто бы что ни говорил. Вы делаете это из любви и из чувства долга. Позвольте мне показать вам, какие плоды это принесло. Вот, взгляните.
Она принялась перелистывать страницы старого альбома, рассматривая их с восторженным и в то же время абстрагированным выражением на лице. Пул с интересом бы поглядел на все фотографии в этом альбоме. С того места, где он сидел, ему казалось, что он мельком видит костры и большие флаги, но на самом деле – лишь нечеткие фрагменты снимков.
– Вот, – сказала она. – Нашла. Смотрите. Мальчик, занятый мужской работой.
Она показала газетную вырезку, хранимую за прозрачным листом так же, как ее мебель хранилась под пластиковыми чехлами.
«„Милуоки Джорнал“, 20 сентября 1958 года», – гласила надпись чернилами в верхней части страницы. Под фотографией – напечатанная сопроводительная подпись: «Мальчик-мясник: восьмилетний Мэнни Денглер помогает в папином магазине на Маффин-стрит. Он самостоятельно разделывает оленью тушу! Это можно расценивать как настоящий рекорд».
А между двумя надписями, на полстраницы старого альбома, помещалась фотография маленького черноволосого мальчика, стоящего лицом к камере в окровавленном фартуке, настолько большом, что дважды обвивал его, завернув, как оболочка сосиску. В своей поднятой правой худенькой детской руке он держал огромный тесак. Фотограф попросил его подержать тесак, потому что инструмент слишком велик как для его руки, так и для предстоящей работы с тушей, аккуратно разложенной перед ним, – обезглавленного туловища оленя, с которого содрали шкуру и аккуратно разрезали на три части: плечи, длинная изящная грудина, изогнутые бока, широкие влажные бедра, напоминающие женские. У маленького мальчика было лицо Денглера, и на нем – пронзительное выражение, в котором смешивались тихонравная слащавость и неуверенность.
– Из него мог выйти прок, – сказала мать Денглера. – Вот доказательство. Самый маленький мальчик в штате Висконсин в одиночку разделывает оленя, – ее лицо на мгновение осветилось радостью, и Пул подумал, переживает ли она горе сейчас или просто вспоминает о своем горе. У него же было такое чувство, будто он глотал огонь.
– Позволь они остаться мальчику дома вместо того, чтобы забрать его в армию воевать там вместе с вами против… – леденящий взгляд на Мэгги. – Если бы не это, он мог бы сейчас работать в нашей лавке, а я могла бы иметь заслуженную старость. Вместо вот этого. Нищенского существования. Правительство украло у меня сына. Разве они не знали, чего ради мы взяли его к себе?
Сейчас она презирала их всех. Румянец окрасил ее лицо и в следующее мгновение исчез, словно оптическая иллюзия.
– После всего того, что они понарассказывали, – Хельга говорила по большей части для себя самой. – О, в этом-то вся прелесть! После того, что они сказали, стало ясно: это они убили его.
– Что же они сказали? – спросил Пул.
Он похолодел от взгляда, который она буквально метнула в него.
Пул встал и почувствовал, что у него дрожат колени. И огонь, что он проглотил, все еще обжигал ему горло.
Прежде чем Пул смог заговорить, Андерхилл попросил разрешения заглянуть в комнату мальчика.
Старая женщина поднялась на ноги.
– Они украли у меня сына, – повторила она, все еще недобро глядя на Мэгги. – Они оболгали нас.
– Армия лгала, когда призвала Мэнни? – спросил Пул.
Полный презрения и озарения, взгляд Хельги переполз на него.
– Не в одной лишь армии было дело, – сказала она.
– Комната Мэнни? – напомнил Андерхилл старой женщине, вокруг которой словно клубилось морозное искрящееся облако.
– Да, конечно, – сказала она, на самом деле улыбаясь. – Вам покажу. Никому другому не позволила бы. Ступайте за мной.
Она развернулась и, тяжело ступая, вышла из комнаты. Пул представил, как из центра своих паутин в уголки убегают пауки, как удирают в норы крысы, когда шаги хозяйки приближаются к ним.
– Мы, стало быть, идем наверх, – сообщила она и повела их в прихожую и к лестнице. Запах плесени и древесной гнили ощущался здесь гораздо сильнее. Скрипела каждая ступенька лестницы, а от головок гвоздей, крепивших линолеум к ступеням, расплывались неровные коричневые пятна ржавчины.
– У мальчика была своя комната, у него было все самое лучшее, – рассказывала она. – Совсем недалеко от нас, по коридору. Мы могли поселить его в подвале, а могли и на задах мясной лавки. Но ребенок должен жить рядом с родителями – там ему место. Уж это я точно знаю: рядом с родителями. Как говорят, яблочко от яблоньки. И Карл мог видеть мальчика в любое время. Каждого здорового ребенка надо не только наказывать, но и хвалить.
Скат крыши понижал потолок коридора, и Пулу с Андерхиллом пришлось пригибаться. В самом конце узкого коридора из единственного оконца, серого от пыли и водяных знаков потеков, открывался вид на телефонные линии, покрытые длинными снежными шапочками.
– А вот и комната Мэнни, – объявила Хельга и стала у двери, как экскурсовод в музее, когда они вошли.
И попали словно в чуланчик или стенной шкаф – комнатенку футов, наверное, восемь на десять. Пул потянулся к выключателю и щелкнул им, но свет не зажегся. Затем он увидел свисающий с потолка провод с пустым патроном. Заколоченное досками два на четыре дюйма окно выглядело как прямоугольная деревянная коробка. На какую-то секунду у Пула мелькнула безумная мысль о том, что вот сейчас мать Денглера захлопнет дверь, заперев их троих в этой клетушке без окон, – и тогда они действительно окажутся в детстве Денглера. Но Хельга Денглер застыла у открытой двери, опустив глаза, поджав губы, безучастная к тому, что они видели и что думали.
С тех пор как Денглер покинул комнату, в ней мало что изменилось. Узкая кровать, накрытая армейским одеялом. Детский столик у стены, рядом с ним – детский книжный шкаф с выстроившимися на полках немногочисленными книгами. Пул склонился над ними и удивленно хмыкнул. На верхней полке стояли «Бабар» и «Король Бабар» в красных переплетах, точно такие же, как те, что остались лежать в багажнике его машины. Мэгги подошла к нему и тихонько охнула, когда увидела книги.
– Читать мальчику мы не мешали, не подумайте о нас плохо, – сказала миссис Денглер.
На полках была представлена своеобразная диаграмма предпочтений Мэнни: от «Сказок братьев Гримм» и «Бабара» до Роберта Хайнлайна и Айзека Азимова. «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна». Рядом с этими книгами пристроилась игрушечная машинка, где-то потерявшая два колеса, – ее краска почти вся облезла от частого использования. Книги о фоссилиях, птицах и змеях. Несколько религиозных трактатов и карманная Библия.
– Бывало, он проводил здесь день-деньской, когда мы позволяли, – рассказывала Хельга. – Ленивым он был. Или, скорее, стал бы таковым, если бы мы допустили это.
Комната-клетушка показалась Пулу невыносимо клаустрофобной. Ему вдруг захотелось обнять маленького мальчика, укрывшегося в этой конуре без окон, утешить его, сказать, что он вовсе не плохой, не ленивый, не обреченный.
– Мой сын тоже любил Бабара, – сказал он.
– Ничто не заменит Писания, – отчеканила Хельга. – Впрочем, нетрудно догадаться, откуда это все взялось, – в ответ на вопросительный взгляд Пула она сказала: – Его мать. Это она купила книжки про слонов. Хотя, скорее всего, стащила откуда-нибудь. Как будто ребенку под силу одолеть такую толстую книгу. Они лежали у нее там, в больнице, а когда она сбежала, оставила их с младенцем. Я тогда сказала: «Выбросьте их, это такая же грязь, нечисть, нечисть, как и все там, откуда пришла она сама», но Карл сказал: «Нет, пусть у мальчика останется хоть что-то от его родной матери».«Неродной матери! – сказала я. – Кислое вскорости испортит сладкое», но того хотел Карл, так мы и поступили. Карл знал, что похожие книжки пропали из ящика в церкви, в котором валялся всякий хлам, но то были другие экземпляры.
«А она вообще видит ли меня сейчас, – подумал Пул, – или у нее перед глазами только эти мраморные шарики, готовые дать трещины на раскаленной сковороде и затем быть склеенными в бесконечные повторения одного и того же узора?» Затем он понял: она не войдет в комнату. Ей очень хотелось бы войти и вытащить их оттуда, но ноги не несли тело внутрь, ноги отказывались переступить через порог.
– …все листал, смотрел и смотрел в эти книжки, мальчик-то. «Что ты там ищешь, ничего там не найдешь», – твердила я ему. – Неразумие одно. Слоны не придут тебе на помощь, говорила я. Это все вздор, мусор, который в конечном итоге оказывается в сточной канаве. Вот что я ему говорила. И он понимал, о чем я. О да, он знал.
– Пожалуй, нам пора уходить, – сказал Андерхилл.
Мэгги пробормотала что-то – Пул не расслышал, до него только сейчас дошло, что он все еще смотрит на Хельгу Денглер, стоявшую лицом к нему, но видевшую перед собой лишь то, что видела она одна.
– Он был всего лишь маленьким кукушонком, которого мы взяли к себе, – продолжила она, – принесли в наше гнездо. Мы были благочестивыми людьми, мы поделились с мальчиком тем, что имели, дали ему собственную комнату, хорошо кормили и заботились… А он обратил все в пепел. – Она отступила в сторону, давая гостям выйти из комнаты сына, а затем обвела их взглядом и сказала: – Он ведь тоже кончил дни свои в канаве, не так ли? Как и его мать, да? Карл всегда был слишком добр.
Они спустились по лестнице.
– Что ж, теперь ступайте, – проговорила она и прошаркала мимо них к входной двери.
Ледяной воздух гулял по коридору, пока они застегивали свои пальто. Когда Хельга улыбнулась, ее белые щеки сдвинулись, словно посыпанные мукой плиты.
– Мне бы хотелось поговорить с вами подольше, но я должна вернуться к работе. Поберегите себя, застегнитесь хорошенько, как следует.