Затем происходит нечто удивительное.
Когда Паркер достигает бриджа[147], все это открытое пение превращается в противодействие угрозе и разрешается впечатляющим великолепием. Паркер меняет ритм так, что кажется, будто эта «торопливость» поглощается моцартовским изяществом его мыслей, наполненных великим спокойствием и красотой.
То, что творит Чарли Паркер на «мостике» «Чероки», напоминает мне сон Генри Джеймса – тот, о котором я рассказывал Майклу в больнице. Темная фигура барабанит в дверь его спальни. Джеймс пытается держать дверь и не впускать. Неожиданность, угроза. Во сне Джеймс совершает необычайное. Он поворачивается к фигуре и в смелом и дерзком порыве распахивает дверь. Но неизвестный уже скрылся, сделавшись лишь уменьшающимся пятном вдалеке. Это был сон-мечта о восторженном триумфе, о славе.
Вот что мы слушали в пропитанной влагой палатке в 1968 году во Вьетнаме, М. О. Денглер, и Спэнки Барридж, и я. Образно говоря… мы слышали, как высшее мастерство растворяет страх.
Видите ли, я хорошо помню старину М. О. Денглера. Я помню человека, которого мы любили. Там, в подвале многоквартирного дома на Элизабет-стрит, если бы я столкнулся с выбором, убить его или позволить ему уйти (если только убийство не оставалось единственным способом спасти мою собственную жизнь), я бы отпустил его. Сам он хотел сдаться. Он хотел сдаться, и если бы Гарри Биверс не предал его, он, возможно, сам подошел бы к нашему миру, миру нормальных людей. Я верю в это, потому что должен в это верить и потому что знаю: Коко мог легко убить всех нас троих там, в подвальной комнате. Но решил этого не делать. Он подошел достаточно близко к нашему миру, чтобы сделать выбор – оставить нас в живых. Вот почему у нас с Майклом одинаковые шрамы, которые превратили нас в братьев: шрамы стали знаком того, что Коко решил оставить нас в живых. У него оставалась «еще работа», и, возможно, это была работа…
Пока я не могу этого сказать.
Через шесть месяцев после нашего освобождения из подвала Гарри Биверс поселился в роскошном новом отеле, только что открывшемся на Таймс-сквер, – в одном из тех новомодных, что с атриумом в вестибюле и водопадом. Ему предоставили номер, который он просил; Гарри поднялся в прозрачном пузыре лифта, дал на чай портье, который нес его чемодан – десятидолларовую купюру, – вошел в номер и запер дверь. Он открыл чемодан и отхлебнул водки из квартовой бутылки – одного из двух предметов, находившихся в чемодане; разделся, лег на кровать, помастурбировал, достал из чемодана револьвер «полицейский специальный» 38-го калибра, являвшийся вторым предметом, вынесенным из своей квартиры, приставил дуло к виску и нажал на спуск. Он умер четыре часа спустя. На простыне рядом с его головой нашли игральную карту, – думаю, она вылетела у него изо рта вследствие выстрела. Гарри счел, что жизнь для него потеряла смысл, и решил расстаться с ней.
Гарри открыл дверь и отступил назад, позволяя темной фигуре войти. Он потерял работу, денег осталось мало, и воображение, плодом которого были его иллюзии, потерпело крах. Он почувствовал себя безмерно нищим.
Возможно, Коко, будучи во власти такого же отчаяния, как Гарри, однажды открыл дверь, отступил назад и позволил темной фигуре войти.
Майкл Пул каждый день ездит на работу в Бронкс, где в помещении на первом этаже занимается тем, что он называет «терапией первой линии». Мэгги учится на курсах в Нью-Йоркском университете и, хотя обладает безошибочной внешностью человека, у которого есть цель, никогда не говорит о своих планах. Майкл и Мэгги выглядят очень счастливыми. В прошлом году мы построили для них новый лофт на этаже под бывшими апартаментами Тины, в которых сейчас живут Винь, Хелен и я. Сам я веду размеренную, простую жизнь среди этих милых людей и иногда в шесть часов спускаюсь в бар, чтобы пропустить стаканчик с Джимми, братом Мэгги, он работает барменом в «Сайгоне». Джимми персонаж отрицательный, и теперь, когда я знаю так мало отрицательных персонажей да и сам не являюсь больше таковым, я, пожалуй, дорожу им.
Думаю, Коко хотел уехать в Гондурас – возможно, слышал зов Центральной Америки, возможно, родная кровь – Росита Ороско, – возможно, потому, что он воображал, что там сможет найти свою смерть. А в Гондурасе не так уж сложно найти способ умереть. Возможно, именно это и произошло и уже два года Коко покоится в наспех вырытой могиле, застреленный полицией, или воровской бандой, или боевиками, или пьяным фермером, или испуганным мальчишкой с пистолетом. У него ведь еще «оставалась работа», и, возможно, эта работа заключалась в том, чтобы найти собственную смерть. Может быть, на этот раз его поймала толпа, разорвала на куски и разбросала части тела по жирному полю.
«Стоп».
«Воспроизведение».
Я прилетел в Новый Орлеан и подошел к кассе, где мужчина, назвавшийся Роберто Ортисом, купил билет в один конец до Тегусигальпы. Я купил билет до Тегусигальпы. Через два часа я занял свое место в маленьком самолете, а еще через три мы приземлились в Белизе. Влажное тепло вкатилось в салон самолета, когда открыли дверь и несколько пассажиров, летевших до Белиза, покинули борт. Когда мужчины в коричневой униформе открыли грузовой отсек в хвосте самолета, чтобы вытащить несколько единиц багажа, жесткий слепящий свет ударил в белый бетон и срикошетил прямо в салон. Самолет снова загерметизировали, и мы полетели в Сан-Педро-де-Сула, где нас встретил квадратный белый терминал с уныло обвисшим флагом. К рейсу присоединились гондурасцы с оранжевыми посадочными талонами. Мы снова поднялись в воздух и почти так же быстро сели в Ла-Сейбе. Я снял с полки свою дорожную сумку и двинулся вперед по салону. Бесстрастная стюардесса распахнула дверь, и я спустился по подвижному трапу в мир, который выбрал Коко. Жара, пыль, жесткий застывший свет. В конце взлетно-посадочной полосы на другой стороне летного поля стояло приземистое здание из некрашеных серых досок, устроенное на платформе, похожей на погрузочную площадку, которое могло быть и баром, и обанкротившейся гостиницей. Но нет, оказалось – местный аэропорт. Коко шел тем же путем – по этой взлетно-посадочной полосе к зданию аэропорта. Подошел к нему и я, поднялся по деревянным ступеням, чтобы пройти через здание.
Темноволосые девушки в синей форме авиакомпании сидели на упаковочных коробках, вытянув перед собой стройные ноги. Коко тоже шел мимо отдыхавших девушек. Совсем молоденький солдат ростом не выше своей винтовки едва взглянул на какого-то североамериканца: настолько цепко держала солдатика в своих объятиях скука. Он даже не посмотрел на мой посадочный талон. Его презрение к гринго непоколебимо, он просто не видел нас в упор. Интересно, оборачивается ли в этот момент Коко? Что он видит? Ангелов, демонов, слонов в шляпах? Думаю, он видит необъятную и вселяющую надежды пустоту, которая может вновь принести ему исцеление. Как только я прошел мимо солдатика, я очутился в задней части аэровокзала и через несколько шагов подошел к двери, открыл ее и попал в зал ожидания.
Мы находились в длинном, тесном, жарком помещении. Все места были заняты, повсюду тучные смуглые мамаши и раскормленные смуглые дети. Мужчины-латиноамериканцы в широкополых шляпах стояли у пыльного бара, несколько молодых солдат с пустыми взглядами зевали и потягивались, пара порозовевших на солнце североамериканцев смотрели куда-то: один – вверх, другой – в сторону. Нас здесь больше нет, мы исчезли.
Опередив меня во времени и пространстве, Коко выходит из аэропорта Голосон и возвращается на жесткий солнечный свет. Он моргает, он улыбается. Солнцезащитные очки? Нет, пока что нет, он улетал в такой спешке, что не подумал об очках. Из кармана рубашки я достаю свои – с круглыми очень темными стеклами размерам с четвертак и зацепляю концы проволочных дужек за уши. В притемненных тонах я вижу то же, что и Коко: пейзаж, который его поглотил. Смело и легко, не оглядываясь, удаляется он от здания аэровокзала. Он не ведает, что через год, а затем и через несколько лет буду стоять здесь я и глядеть вслед ему – уверенно шагающему по узкой проселочной дороге. Перед нашими глазами укороченный ракурс плоской долины – земля Нигде, очень зеленая и очень жаркая. Менее чем в миле отсюда маячат спины невысоких поросших редким лесом холмов. Я думаю о Чарли Паркере, который, словно заключенный в объятия, сливается с мелодией и инструментом; я думаю о старом толстом Генри Джеймсе, который распахивает дверь и устремляется вперед; как бы хотелось мне наполнить страницы моей книги многогранной радостью этих образов. Длинные, почти безлистные ветви палисандрового дерева поникли от изнуряющего зноя. Это лес земли Нигде, не имеющий значения сам по себе: просто лес, что растет на низких холмах и к которому неспешно движется невысокая худощавая фигура.