– Война поселилась и живет в нем самом, он повсюду носит внутри себя смерть, все вокруг себя он видит словно вывернутым наизнанку. И сдается мне, что единственный человек, которого он любит здесь, – это умирающая от рака девочка, он души в ней не чает, он носит ей книги и находит предлоги, чтобы видеться с ней, и это ужасно, потому что она умирает, потому что она как Робби, наш повзрослевший Робби… – Джуди снова плакала. – Ах, я ведь тоже любила нашего бедного мальчика. Но когда он умер, я убрала все его вещи, я велела себе забыть обо всем, бросить все в прошлом и заняться своими делами – просто жить дальше. Ох, боюсь, ты никогда не простишь мне, что я так расклеилась…
– О чем ты, конечно прощу, тут и прощать-то нечего. Ты очень расстроена. А ты не думала, что расстройства Майкла вызваны каким-то заболеванием вследствие воздействия «Эйджент оранжа»?
– Ты когда-нибудь жила с врачом? – Джуди неприятно рассмеялась. – Знаешь, как невероятно трудно затащить врача на прием к врачу? Майкл нездоров, я это точно знаю. Он откажется от обследования, он похож на какого-нибудь упертого недалекого старика – ждет, когда все само пройдет, но я-то знаю, что его гложет! Это Вьетнам, это Я-Тук! Он проглотил Я-Тук, он сожрал его целиком, высосал, выпил его, как пьют яд, и теперь это гложет, сжигает его изнутри. Мало того, я точно знаю, что во всех своих бедах он винит меня. – Джуди немного помолчала, будто пытаясь взять себя в руки. – И как будто мало мне всего этого, появилась еще одна проблема. Телефонные звонки. Анонимные. У тебя когда-нибудь было такое?
– Знаешь, пару раз кто-то звонил, нес какую-то похабщину, – сказала Пэт. – Еще пару раз звонил Гарри – после того, как я заставила его съехать из моей квартиры. Правда, он всякий раз молчал в трубку, просто дышал, наверное, надеялся, что я испугаюсь, либо пожалею его, либо еще что-нибудь в таком роде.
– Так может, это Гарри мне названивает! – Джуди издала глухой звук, означавший, по-видимому, смешок.
Предчувствие, что что-то не так, не оставляло Мэгги всю дорогу до самой двери Пумо. Едва она поднялась по ступеням на выходе из метро, ее окружила толпа юнцов. Пританцовывая рядом, они какое-то время сопровождали ее, выкрикивая:
– Эй, китаяночка, пойдем с нами, крошка… Оттянемся… Не пожалеешь…
Это были всего лишь одуревшие от безделья подростки, слишком боявшиеся женщин, чтобы заговаривать с ней по одному, но Мэгги неожиданно почувствовала, что очень боится их, чтобы отважиться на что-либо кроме как засунуть поглубже руки в карманы, отвернуться и, не сбавляя шага, идти вперед. Запах марихуаны, словно облако, окутывал стайку мальчишек. Где Пумо? Почему не отвечает на звонки?
– Посмотри на меня, посмотри на меня, посмотри на меня! – умолял один из юнцов, и Мэгги подняла голову и посмотрела на него таким властным взглядом, что тот запнулся и упал.
Остальные тащились за ней почти целый квартал, издавая нечленораздельные рыки и вопли. Вечерний воздух вдруг заметно остыл; лицо Мэгги обжигал ветер. Уличные фонари роняли унылый, какой-то нездоровый желтый свет.
Ей понадобится время, чтобы обдумать предложение генерала. Она не станет отвергать его, не обдумав хорошенько, и, вероятно, вообще не отвергнет. Возможно, со временем генерал согласится на ее обучение в медицинском колледже в Нью-Йорке, если, конечно, в какой-нибудь такой колледж ее примут. Будь она студенткой-медиком с собственной комнатой в Вашингтон-Хайтс или в Бруклине, будь она занята больше, чем четыре владельца ресторанов, если Тина увидит, что у нее есть своя жизнь… тогда он не станет обвинять ее в том, что ему приходится готовить еду себе самому.
Тревожный звоночек о том, что что-то не так, прервал приятные картины, которые ей рисовало воображение. Еще с конца квартала Мэгги видела полоску желтого света у входа в «Сайгон» и сочла само собой разумеющимся, что это отражение в оконном стекле либо какая-то деталь конструкции из полированного металла, которую оставили рабочие, чтобы потом занести в вестибюль. И только сейчас Мэгги сообразила, что уже по крайней мере полчаса, как рабочие должны были разъехаться по домам. К тому же в этом районе они никогда ничего не оставляли на ночь на улице.
Уже подойдя ближе к ресторану, Мэгги поняла, что желтая полоска – это свет с лестницы, падающий на тротуар из приоткрытой на полдюйма входной двери. И уже не звоночек тревожил душу, а гудел набатный колокол. Ни за что на свете Пумо не оставил бы свою дверь открытой. Мэгги трусцой побежала к лучу света.
Взявшись за ручку двери, она поняла, что если открытой ее оставил не Пумо, то кто-то другой. Она едва успела нажать на кнопку звонка, но тотчас отдернула ее, однако прежде, чем она это сделала, тот успел подать коротенький, как точка азбуки Морзе, сигнал.
На мгновение Мэгги задержалась в дверях, задыхаясь от нерешительности. Затем отошла на несколько шагов в сторону и нажала кнопку звонка ресторана, полагая, что Винь там. Затем вновь надавила кнопку и подержала несколько секунд, но никто не отозвался. Виня дома не было.
За углом, на Западном Бродвее, стоял телефон-автомат, и Мэгги было направилась туда, чтобы позвонить в полицию. Но затем подумала: а что если Пумо просто забыл запереть дверь и сейчас сидит там наверху, грустит в одиночестве.
А вдруг это Дракула вернулась, чтобы опять перевернуть квартиру вверх дном? Воспоминание о том, как она нашла Пумо лежащим на простынях, жестких от запекшейся крови, заставило Мэгги вернуться к двери и вновь поднять руку к звонку. Она нажала кнопку и удерживала дольше, чем когда звонила в ресторан, прислушиваясь к трели в квартире и на лестнице.
– Вы только посмотрите на нашу неуловимую Мэгги. Зуб даю, она за кем-то шпионит!
Мэгги оглянулась через плечо и увидела Перри, ее приятеля из Ист-Вилледж, стоявшего с длинным черным портфелем под мышкой. Рядом с ним гримасничал Жюль— выражение его физиономии как бы вопрошало: «Разве это не ужасно? Разве это не кошмарно?» Оба, по-видимому, вышли из офисного здания напротив «Сайгона», в котором размещались несколько художественных галерей. Скорее всего, Жюль и Перри решили продать свои работы.
– А давай пошпионим вместе с ней, – предложил Жюль. – Куда веселее, чем выслушивать, как тебя гнобят эти галерейные засранцы. – Перри был англичанин, и Жюлю давненько передался лексикон друга.
– Пожалуй, я не прочь сейчас малость пошпионить, – подхватил Перри. – Тогда кто наш объект? Враг государства? Эрнст Ставро Блофельд[107]? Итальянские постэкспрессионисты?
– Ни за кем я не шпионю, – сказал Мэгги. – Просто жду друга.
На мгновение она подумала, а не попросить ли их подняться с ней наверх, но слишком живо представила, как поведет себя Перри, очутившись в лофте Пумо: станет бродить по комнатам, задевая и роняя все подряд, выдует все спиртное, какое ему попадется, при этом без устали оскорбляя вкусы и эстетические претензии Пумо.
– Странно ты как-то ждешь его, – заметил Перри. – Что за друг? Тот старикашка, что в том году таскался за нами по магазину спиртного? Такой с выпученными глазами?
– Это был не он, его знакомый, – ответила Мэгги.
– Идем с нами, – сказал Жюль, делая шаг к восстановлению их прежней дружбы. – Заберем наши картины, а потом покажем тебе классный новый клуб.
– Я не могу.
– Ты не можешь? – Перри выгнул бровь. – Уж мы-то точно не убивали азиатских детей ни на войне, ни в какой другой фигне. Пошли отсюда, Жюль! – он отвернулся от Мэгги, а Жюль, быстро шагнув за ним, даже не удостоил ее взглядом.
Мэгги смотрела, как ее приятели удаляются по вечерней улице, время от времени выныривая в свет фонарей – их поношенная одежда придавала им вид своенравных королевских особ – и знала: они никогда не простят ей, что не пошла с ними. Такие, как Жюль и Перри, уверенно считали себя людьми адекватными, в то время как всех остальных людей – больными на голову, и Мэгги, только что переступив границу, очутилась в стране «всех остальных».
Эти размышления промелькнули в ее голове за секунду-другую. Мэгги распахнула дверь Пумо настежь и застыла в дверном проеме. С верхней площадки лестницы не доносилось ни звука.
Мэгги вошла и закрыла за собой дверь. Затем крепко ухватилась рукой за перила и стала медленно и тихо подниматься по ступеням.
Коко чувствовал себя в зените славы: и ярмо стало легче, и бремя задачи уже так не тяготило его.
«Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых»[108]. Тридцать жизней, за которые надо расплатиться. Пумо был десятым, а будь с ним его женщина – стала бы одиннадцатой.
«Ни одна часть животного не пропадет понапрасну». Джокер закрыл глаза и дремал в своей колоде.
Когда Пумо-Пума открыл дверь и взглянул в лицо Коко, он тотчас все понял. Ангелы проводили его обратно вверх по лестнице, ангелы вернули его в большую раскаленную пещеру. Слезы лились из глаз Коко, потому что он вновь убедился, что Бог делает все одновременно, и сердце Коко захлестнуло жалостью к Пумо, который все понял, который улетел – вслед за своей душой, вознесшейся и упокоившейся навеки.
Глаза, уши, карту со слоном в рот.
Затем Коко услышал оглушающий рокот, тревожный гул внешнего мира, алчущего бессмертия, и быстро подошел к шнуру выключателя, и потянул его вниз, погасив верхний свет в комнате. И пещера погрузилась в темноту. Коко вышел в коридор и там тоже погасил свет.
Затем вернулся в гостиную и стал ждать.
Рев моторов проезжавших по улице машин казался ему ревом огромных зверей в джунглях. К нему склонился отец и проговорил:
– Поспешишь – людей насмешишь.
Вновь оглушающе загудел дверной звонок, но, постепенно утихая, обрел свой истинный голос – жужжание гигантского насекомого, наматывающего круги между стенами комнаты: наконец оно опустилось на тело Пумо и сложило огромные сильные крылья.