в боку невыносимо закололо и она задышала в такт своим шагам, Мэгги услышала, как ноги преследователя мягко и ритмично ударяются о тротуар невдалеке за ее спиной. Он настигал ее.
Наконец до метро осталось бежать всего квартал. Лицо заливал пот, в бок словно воткнули раскаленную скобу, но локти так же ритмично работали, а колени поднимались и опускались. Юнцы, все еще занимавшие середину тротуара, увидели, как она мчится к ним, и неимоверно взбодрились.
– Косоглазенькая!
– Крошка, ты вернулась!
Широко улыбающийся парень в толстовке с надписью Fila пританцовывал перед ней, делая руками широкие жесты «иди ко мне». Толстая золотая цепочка с именем, выгравированным буквами размером с передние зубы, подпрыгивала у него на груди. Мэгги что-то кричала, и парни пытались сблизиться с ней, но когда она оказалась в нескольких ярдах от парня, он увидел ее лицо и отпрянул в сторону.
– Убийство! – пронзительно закричала она. – Остановите его!
Ни на секунду не замедляясь, Мэгги уже летела вниз по ступеням, двигаясь так, будто гравитации не существовало. Сверху из-за спины прилетели крики и звук падения. Прежде чем ступени закончились, Мэгги услышала шум прибывающего на станцию поезда и через мгновение уже вновь бежала по горизонтальной поверхности. Человек пятнадцать находилось на станции, еще столько же или около того ожидали на платформе. С верхней части лестницы все еще доносились голоса. Справа от нее остановился поезд и со скрипом распахнул двери. Мэгги продолжила пробираться сквозь толпу, а когда дошла до турникета, сделала вид, будто опустила жетон, а сама быстро и незаметно прошмыгнула под неподвижной штангой ограждения. Преодолев таким образом турникет, она рискнула еще раз оглянуться и увидела лишь стену людей, спешащих к поезду. Через мгновение за спиной мужчины в черном пальто возникла и растаяла серая тень, Мэгги даже почудилась улыбка на лице преследователя, когда тень двинулась к ней. Существо бесшумно и как будто радостно подпрыгивало на ходу, и она, ускорившись, преодолела последние несколько ярдов, отделявших ее от ожидающего поезда.
Мэгги вбежала в вагон и метнулась к ближайшему окну – двери между тем закрылись. Мужчина в черном пальто как раз приближался к турникету, а из-за его спины снова возникла и растаяла серая тень и потекла-заскользила между мужчинами и женщинами, ожидающими выхода на платформу, ухмыляясь ей и пританцовывая, – сама почти не видимая, но видящая ее… В это мгновение поезд тронулся.
Мэгги рухнула на сиденье. Через некоторое время осознала, что вся дрожит. «Он убил его», – напомнила она самой себе. Когда она повторила эти слова, несколько сидевших рядом человек поднялись со своих мест и перешли в другой конец вагона. Мэгги сейчас казалось, что то, что убило ее любимого и преследовало ее до станции, – не человек, а некая сверхъестественная сила, ухмыляющаяся злобная тварь, способная изменять свою форму и становиться невидимой. Единственным доказательством человеческой сущности твари был звук, с которым горшок встретился с ее головой, и как она растянулась, рухнув на стеклянный столик Пумо. Волна тошноты и неверия в случившееся охватила Мэгги, и она разрыдалась. Тыльной стороной ладони смахивая слезы, она наклонилась и посмотрела на свои туфли. Крови не было даже на подошвах. Ее снова передернуло; она проревела весь остаток долгой дороги к центру города. Слезы безудержно текли по ее лицу, когда она пересаживалась с поезда на поезд. Она чувствовала себя как побитое животное, возвращающееся домой. Порой она вскрикивала в те моменты, когда ей казалось, что она мельком увидела сумасшедшего призрачного убийцу Тины, крадущегося за спинами людей, держащихся за ременные петли в вагоне, но когда люди расступались или уходили, выяснялось, что никто за ними не прятался: серая тень таяла снова.
На Сто двадцать пятой улице она сбежала вниз по ступенькам, прижимая руки к груди, чтобы хоть чуть-чуть согреться. «Вот сейчас, – подумала она, – слезы замерзнут, и лицо покроет ледяная маска».
Она распахнула двери помещения на первом этаже, где находилась церковь генерала, и скользнула внутрь так тихо, как только могла. Тепло и аромат горящих свечей мгновенно окутали ее, и она едва не лишилась чувств. Генералова паства спокойно и солидно сидела на стульях. Мэгги остановилась у входа: вся дрожа и обхватив себя руками, она не знала, что делать дальше. Очутившись здесь, она даже не понимала, зачем вернулась в крохотную, залитую светом свечей церковь. Слезы катились по ее лицу. Генерал наконец заметил Мэгги и приподнял бровь с добрым вопросительным, не без доли тревоги, взглядом. «Он не знает… – подумала Мэгги, по-прежнему обнимая себя руками, дрожа и беззвучно плача. – Как же он может не знать?» В этот момент Мэгги, словно очнувшись, осознала, что там, в своей квартире, все еще сидит на стуле мертвый Тина Пумо, и никто, кроме нее и убийцы, об этом не знает. Надо звонить в полицию.
В половине первого ночи, еще не зная об этих событиях, которые вскорости приведут его обратно в Нью-Йорк, Майкл Пул уже второй раз за день вышел из Банг Лук – переулка, в котором располагались цветочный рынок и комнаты Тима Андерхилла, – и повернул на север по Чароен-Крунг-роуд. Улицы казались перегруженными еще больше, чем накануне вечером, и при нормальных обстоятельствах даже такой горячий энтузиаст пеших прогулок, как доктор Пул, вне всякого сомнения подошел бы к проезжей части, поднял руку и сел бы в первую остановившуюся перед ним машину такси. Влажная жара все еще владела городом, его гостиница была в двух-трех милях, а Бангкок не слишком подходил для долгих пеших прогулок. Но эти обстоятельства никак не назовешь нормальными, к тому же доктору Пулу никогда не приходило в голову запереть себя в машине по пути в свою постель. В любом случае, ложиться спать он не спешил – он знал, что уснуть не сможет. Он только что провел чуть больше семи часов с Тимоти Андерхиллом, и ему необходимо было время как на то, чтобы подумать, так и на то, чтобы просто прогуляться, ни о чем не думая. По большому счету, за эти семь часов мало что произошло: двое мужчин разговаривали за напитками на террасе; продолжая разговаривать, они отправились на тук-туке в «Золотой дракон» на Сухумвит-роуд, отведали превосходной китайской стряпни, продолжая беседу; на другом тук-туке вернулись в маленькую комнату над «Джимми Сиамом» и все говорили, говорили, говорили. Вот и сейчас голос Тима Андерхилла все еще звучал в ушах Майкла Пула: ему даже казалось, будто он шагает в такт словам во фразах, произносимых этим голосом.
Андерхилл был замечательным. Замечательным человеком с ужасной жизнью, замечательным человеком с ужасными привычками. Он был ужасен и в то же время – удивителен и прекрасен. (За эти семь часов Майкл выпил больше, чем обычно, но алкоголь только воодушевил и согрел его, лишь немного сбив с толку.) Пул чувствовал, что он тронут, потрясен, даже в каком-то смысле благоговеет перед своим старым товарищем – благоговеет перед тем, чем тот рисковал и что преодолел. Но более того, Андерхилл его убедил. Было абсолютно ясно, что Тим Андерхилл – не Коко. Весь их разговор подтверждал то, что почувствовал Пул на террасе, услышав первые слова Андерхилла.
Несмотря на все потрясения своей жизни, Тим Андерхилл практически не переставал думать о Коко, размышляя и удивляясь этой фигуре анархичной мести: он не только опередил в решении этой проблемы Гарри Биверса, но и конкретно разъяснил поверхностность методов Биверса. Пул брел на север по темному бурлящему городу, со всех сторон окруженный спешащими равнодушными людьми, и чувствовал, насколько он согласен с Андерхиллом. Восемь часов назад доктор Пул шел по шаткому мосту и чувствовал, что идет на новый компромисс со своей профессией, своим браком и, прежде всего, смертью. Это было почти так, как если бы он наконец взглянул на смерть с достаточным уважением, чтобы постичь ее. Он стоял перед ней с открытым сердцем, распахнув душу, – совсем не «по-докторски». Благоговение и ужас были необходимы – такие мгновения восторженного осмысления со временем меркнут, оставляя лишь чистые капли «перегонки» воспоминаний, но Пул помнил резкий, злой, отчетливый вкус реальности и свою покорность перед ней. Что убедило его в невиновности Андерхилла, так это ощущение, что в течение многих лет, в книге за книгой, Андерхилл по сути перелезал через перила и преодолевал ручей. Он распахнул свою душу. Он сделал все возможное, чтобы взлететь, и Коко фактически подарил ему крылья.
Андерхилл летел столько, сколько хватило сил, и если бы он потерпел катастрофу, то жесткая посадка могла бы стать лишь одним из последствий полета. Пьянство и наркотики, все его эксцессы – все это было не для того, чтобы продлить полет, как тотчас предположили бы Биверс и ему подобные, а для того, чтобы притупить боль и отвлечь человека, который зашел так далеко, как только смог, и все равно потерпел неудачу, не долетел. Андерхилл зашел дальше, чем доктор Пул: Майкл использовал свои разум, память и любовь к Стейси Тэлбот, бережно обернувшей, словно слой бинтов, его старую любовь к Робби, – Андерхилл же до последней капли использовал свое воображение, а воображение было его всем.
Это, как и многое другое, выплеснулось на террасе, во время их ужина в шумном, праздничном огромном китайском ресторане и в немыслимом беспорядке маленькой квартиры Андерхилла. Тим рассказывал о себе, не соблюдая никакой хронологии, и печальные подробности жизни писателя зачастую уводили мысли Пумо от Коко. Жизнь Тима напоминала череду лавин. В настоящее время, однако, он жил в спокойствии и делал все возможное, чтобы снова начать работать.
– Знаешь, это как учиться ходить заново, – признался он Майклу. – Я спотыкался, падал… Мышцы ныли, и казалось, все тело работает не так, как надо. В течение восьми месяцев если я, прокорпев шесть часов, писал хотя бы один абзац, я считал, что день задался.
Он написал странную повесть под названием «Голубая роза». Он написал еще более странную повесть под названием «Можжевельник». Сейчас он писал диалоги с самим собой, вопросы и ответы, и вовсю шла работа над очередным романом. Он дважды видел девушку, производившую неземной шум и всю в крови бежавшую по улице ему навстречу. Девушка та была частью ответа, – сказал он Майклу. Потому он ее и видел. Она была вестником близости «конечных пределов». Коко был для Андерхилла способом возвращаться в Я-Тук, как и видение панически бегущей по городской улице девушки, как и все, что он написал.