— Что ты хотела сказать?
Голос Дмитрия вернул ее в настоящее.
— Не помню, — пробормотала она, вздрогнув, будто просыпаясь от кошмарного сна.
Некоторое время только шум мотора и ветер за окном нарушали тишину, повисшую между ними. В конце концов, Габриэль повернула голову и нерешительно взглянула в его сторону. Рассердило ли Дмитрия то, что ее мысли витали где-то далеко — не здесь и не с ним? Их связь была пока такой же непрочной, как наспех приколотая к ткани выкройка. Слишком мало времени они провели вместе. Выражение его лица было непроницаемым, взгляд устремлен на дорогу, Ничто не указывало на то, что он испытывал досаду или обиду. Она закрыла глаза, мечтая поскорее оказаться на месте.
— Я тут подумал: ты ведь так и не сказала, зачем тебе Эрнест Бо, — неожиданно произнес Дмитрий. — Когда я договаривался о встрече, то сказал, что приеду с дамой, которую очень интересуют духи «Буке де Катрин». Но ты до сих пор не говорила почему.
— О, мне казалось, я говорила тебе в Венеции, что хочу создать свою туалетную воду.
— Ты тогда не рассказала ничего конкретного.
— Да тут в общем-то нечего рассказывать. Я хочу выпустить сотню флаконов. В качестве рождественского подарка моим лучшим клиенткам.
Дмитрий повернулся к ней.
— То есть ты хочешь сказать, что вся эта затея лишь для того, чтобы порадовать тех дамочек, которым мы попортили кровь тогда, у замка Терн?
— Да, получается, что так, — подумав, ответила Габриэль. — Поэтому-то мне и нужна особая туалетная вода — самая лучшая, какую не делала еще ни одна лаборатория.
— Ну что ж, раз так — буду рад помочь тебе и в этом деле тоже, — ответил Дмитрий с широкой улыбкой.
— В таком случае, будь добр, смотри на дорогу. А то туалетная вода нам уже не понадобится.
Расхохотавшись, он последовал ее совету.
Глава пятая
Раздался треск, и дирижерская палочка в руках Игоря Стравинского сломалась пополам. В остолбенении он посмотрел на обломок в своей руке.
В следующее мгновение он закричал, злобно глядя на музыкантов:
— Вы что, не видите? Здесь размер меняется на шесть четвертей! Будьте любезны играть то, что написано в партитуре!
Размахнувшись, он в бешенстве швырнул обломок палочки в оркестр. К счастью, тот со стуком приземлился на пол, никого не задев. Сергей Дягилев с облегчением вздохнул. Он только что прокрался в аванложу Королевского театра и уселся на стул в ее глубине в тот самый момент, когда у композитора случился приступ ярости. Конечно, после телеграммы из Парижа Дягилев и не ожидал ничего другого, именно поэтому он и решил прийти сегодня на репетицию. Оказывается, дела действительно плохи.
— У него нервный срыв, — прошептала Бронислава Нижинская, сидевшая в ложе. Балерина, с недавних пор пробующая себя и в роли хореографа, произнесла это спокойно, по-видимому, нисколько не сомневаясь в поставленном диагнозе.
— Он ревнует, — тихо сказал Дягилев. Он вдруг мысленно перенесся на несколько лет назад, когда работал с братом Брониславы, гениальным Вацлавом Нижинским. Это сотрудничество закончилось для них глубоко трагичной любовной связью.
Да, Бронислава знала, что говорит. Два года назад во время выступления в Санкт-Морице с Нижинским случился нервный срыв, после чего его отвезли в психиатрическую клинику в Цюрихе. Ему поставили диагноз шизофрения. Дягилев был потрясен до глубины души, потрясен даже больше, чем когда Нижинский ушел от него к женщине, на которой вскоре женился. Вацлав, вдохнувший жизнь в балет Стравинского «Петрушка», почитаемый всем миром как лучший танцор на планете, так и не смог справиться со своим безумием и до сих пор находился в клинике.
Неужели Стравинскому грозит такая же участь? Дягилев судорожно вытащил платок из нагрудного кармана и прижал его ко рту.
Глядя, как Стравинский орет на испанского работника сцены, требуя, чтобы ему сию минуту принесли новую дирижерскую палочку, Бронислава спросила:
— Это все из-за мадемуазель Шанель?
Дягилев с тревогой наблюдал за музыкантами: в оркестровой яме нарастало волнение. Они сыграли все так, как было в партитуре. Еще не хватало, чтобы они сейчас взбунтовались против дирижера. Турне шло отлично — пока не пришла эта злополучная телеграмма. Поскольку она была анонимной, импресарио посоветовал Стравинскому попросту выбросить все это из головы. Но обманутый любовник и слушать его не хотел.
— Он навел кое-какие справки в Париже. — Через платок покойной Марии Павловны голос Дягилева звучал глухо. — И, очевидно, убедился, что все написанное в телеграмме — правда. Игорь Федорович просто позвонил Коко в ее дом в Гарше. Супруга Екатерина рассказала ему, что недавно в «Бель Респиро» поселился некто Петр, слуга великого князя Дмитрия Павловича Романова. Здоровенный детина, при этом отлично ладит с детьми. Якобы они часами играют с дочкой прислуги, и Федор, Людмила, Святослав и Милена его обожают. Слава богу, хоть кто-то в этой ситуации по-настоящему счастлив.
— Но слуга в доме — это же еще не доказательство романа.
Дягилев сокрушенно покачал головой.
— Да, верно. Это лишь доказательство того, что Коко и великий князь укатили на Ривьеру. Вдвоем.
— Да, — задумчиво произнесла Бронислава. — Значит, это и правда конец. Конец истории Игоря Стравинского и Коко Шанель.
— Люблю твою прямоту, — со вздохом ответил Дягилев.
Благодаря прекрасной акустике оперного театра взбешенный голос Стравинского достигал даже задних рядов самого верхнего яруса.
— Идите! Идите и посмотрите партитуру! — кричал он на первую скрипку. — Нужно работать, чтобы музыка звучала так, как я ее написал, а не так, как хочется вам!
В знак протеста против оскорблений в адрес концертмейстера музыканты застучали смычками. Жест, который обычно используют, чтобы выразить восхищение, превратился в бунт скрипачей, альтистов и виолончелистов, занимающих первые ряды. Поскольку на репетиции присутствовал весь оркестр, то и духовые застучали по пюпитрам, поддерживая протест.
— Это что, бунт?! — орал Стравинский. — Я композитор! Я тот, кто знает, как надо играть эту музыку! А вы этого не понимаете! Вы ничего не понимаете!!!
Дягилев встал.
— Нужно привести Игоря в чувство, пока он не разогнал весь оркестр.
Стравинский вертел в руках стакан, который велел до краев наполнить водкой. Лучи послеобеденного солнца, падающие через витраж потолка, окрашивали содержимое стакана голубыми, желтыми и красными бликами. Они сидели за столиком между колонн, украшавших вестибюль отеля. Вернее, Стравинский, скорее, полулежал на своем стуле. Бедняга, подумал Дягилев и сделал глоток шампанского из своего бокала, набираясь мужества для предстоящего тяжелого разговора. Он хотел как-то приободрить своего композитора, но при всем желании даже не представлял себе, как это сделать. Сказать что-нибудь вроде «Забудь, Она того не стоит» или «Да она просто шлюха» у него не поворачивался язык. Хотя, возможно, именно это и было бы сейчас лучше всего. Но Дягилев не мог так поступить по отношению к своей меценатке.
— Обманщица! — вдруг в бешенстве рявкнул Стравинский. — Лживая тварь!
— Да перестань, — отмахнулся Дягилев. — Все женщины такие. Сегодня им нужно одно, завтра что-то другое… — «Или кто-то другой», добавил он про себя.
— Я убью эту предательницу! — прорычал Стравинский, сделав большой глоток из стакана.
— Убей, конечно, если это тебе поможет. Но только мысленно, ладно?
— Что за вздор! — Стравинский метнул на него злобный взгляд. — Я говорю тебе, я убью ее! — С грохотом поставив стакан на стол, он растопырил дрожащие пальцы. — Я сдавлю ее красивую белую шею и… Я задушу ее!
Тон, которым он произнес эти слова, заставил Дягилева вздрогнуть. Война и кровавая революция в России унесли слишком много жизней, после этого ужаса нельзя вот так сидеть и хладнокровно рассуждать об убийстве близкого человека.
Конечно, Дягилев знал, каково это, когда тебя бросают, предают. Мучимый ревностью он сам выгнал Нижинского. А Леонид Мясин ушел потому, что он, Дягилев, был слишком уязвлен его романом с танцовщицей. Теперь он жалел и о том, и о другом. Но жалел лишь как импресарио. И он мог с этим жить. Если когда-нибудь ему пришлось бы из ревности убить человека, он вряд ли смог бы спокойно спать по ночам.
— Оставь ее в покое, — устало сказал он. — Это все равно ничего не… — но не договорил, потому что в этот момент пианист отеля вдруг начал играть и вестибюль наполнили звуки музыки.
Традиционному джазу музыкант предпочитал фольклор. Сначала сыграл импровизацию в стиле фламенко, потом исполнил арию из оперы «Кармен». «Все же это удивительно, что самая испанская из всех опер на свете была написана французом Жоржем Бизе», — подумал Дягилев.
Стравинский проигнорировал его слова. Очевидно, под влиянием музыки, он продолжал:
— Я, конечно, мог бы ее зарезать.
Он снова уставился в стакан, словно надеясь разглядеть там ответ.
— Друг мой, я понимаю, для тебя это трагедия. Но ты не на сцене, не забывай об этом.
— Интересно, какой длины должно быть лезвие ножа, чтобы можно было зарезать человека?
— Игорь, я прошу тебя! Прекрати! Ты сошел с ума?! Ты сейчас говоришь о живом человеке, о женщине! Это тебе не театр. Кровь человека гораздо неприятнее, чем та смесь глицерина, желатина и фуксина, которую используют в спектаклях.
Стравинский на секунду задумался.
— Хорошо, обойдемся без крови. Я ее задушу, — спокойно сказал он и одним глотком осушил свой стакан.
«Боже мой, да он не шутит!» — вдруг с ужасом понял Дягилев.
Глава шестая
Ментона, как оказалось, была далеко не лучшей идеей. Выбранный Габриэль отель «Ривьера-Палас», весьма живописный, тесно прижавшийся к скале, чем-то напоминал средневековую крепость, но при этом имел роскошный сад и великолепные террасы с пальмами и лимонными деревьями в огромных глиняных горшках. Однако сумрак, царивший повсюду в этом отеле, куда больше подходил какому-нибудь замку в Шотландии и никак не вязался в представлении Габриэль с жизнерадостностью солнечного Лазурного берега и той легкостью, которой она наслаждалась рядом с Дмитрием. Отчасти атмосфера уныния создавалась здесь и постояльцами — многочисленными гостями из Северной Европы, облюбовавшими это место из-за его особенно мягкого климата в надежде излечиться от испанки, туберкулеза и ревматизма.