Я не хотела переезжать к дедушке. Я была согласна даже на школу-интернат, откуда домой отпускают раз в две недели, лишь бы они взяли меня с собой в Пекин. Но моего мнения никто не спрашивал, да я и не помню, чтобы сама высказывалась против. Не уверена, что у меня было такое право. Скорее всего, начни я спорить, мама сказала бы: это нужно для твоего же будущего. Очень странные слова. Я хотела, чтобы они сделали мою жизнь счастливее в настоящем. Связь с родителями теснее всего в детстве, ребенком я не могла сама распоряжаться своей судьбой, все решения принимали они. И если родители были не в силах сделать меня счастливее на подвластном им отрезке, о каком будущем могла идти речь?
Оформив перевод в новую школу, мама собрала мой чемодан и перевезла меня к дедушке. Она обещала, что это временно, что они устроятся в Пекине и обязательно заберут меня к себе.
Ты был прав, я совершенно не хотела приспосабливаться к среде. Я знала, что скоро снова уеду, поэтому ничего не ждала и не требовала от новой жизни. Я даже не хотела завести здесь друзей. Играла с вами только для того, чтобы насолить Пэйсюань и дедушке с бабушкой. Иногда в самый разгар веселья я вдруг оглядывала вас, удивляясь, как вообще могла с вами подружиться. Часто я без малейшего повода начинала визжать, заходилась долгим пронзительным криком. Наверное, мне хотелось отгородиться от вас, закрыть себя в этом крике и побыть немного одной. За те два года я стала совершенно неуправляемой, росла буйным сорняком, но теперь, оглядываясь назад, вижу, что это было самое счастливое время в моей жизни. Однако каким было то счастье, совсем не помню. Память всегда кроит прошлое так, как ей угодно, а моей памяти больше по душе страдания.
Они рассказывали, что папа заработал большие деньги. Я знала только, что ему приходится часто ездить в Москву, возить много товара. Его поезд проезжает мимо Байкала и Енисея и через шесть дней и шесть ночей прибывает в Москву.
– Он потерялся в жизни, – говорил за ужином дедушка.
– Подожди, вот помыкается немного и образумится, – отвечала бабушка.
– Разве мало он мыкался? Все без толку.
На моей памяти за тот год папа возвращался домой лишь однажды. Бизнес рос и требовал больше оборотных средств, так что папа решил продать квартиру, в которой мы жили до этого. В тот раз он приехал без мамы, оформил документы и вывез все вещи и мебель на склад к какому-то своему приятелю. Альбомы с семейными фотографиями, журналы, в которых были напечатаны его стихи, все мои старые дневники и игрушки. Через два года, зимой, на том складе случился большой пожар и наши вещи сгорели. Все свидетели тех лет, что мы прожили вместе с папой, были уничтожены огнем, все до одного.
В благодарность за заботу обо мне папа подарил дедушке с бабушкой видеомагнитофон, который ему привезли из-за границы. Это был его первый подарок родителям за долгие годы. Правда, держался он по-прежнему холодно, поставил коробку на пол и сказал: это вам. Дедушка ушел в свою комнату, даже не взглянув на подарок. Папа посидел с минуту и стал прощаться, бабушка пыталась оставить его на ужин, но он отказался наотрез, сказал, что уже условился поужинать с приятелем. Я знала, что это неправда. За столом я не могла отделаться от мысли, что папа сейчас сидит в какой-нибудь уличной забегаловке и в одиночестве ест лапшу.
Тем вечером мы с Пэйсюань решили опробовать подарок и впервые в жизни посмотрели фильм на видеокассете. Кассету тоже привез папа, фильм назывался “Муха”. У героя выпали зубы, по всему телу начала расти шерсть, и постепенно он превращался в муху. Каждый день он вставал перед зеркалом и с нелюдимой усмешкой во взгляде спокойно исследовал изменения в собственном теле. Не знаю почему, но его отколотость от остального мира напомнила мне о папе.
А мама навещала меня довольно часто, привозила разные деликатесы из магазина “Дружба”: шоколад, швейцарские леденцы, мясные рулеты фирмы “Мэйлинь”. Она немного похудела, сделала завивку, купила высокие сапоги на небольшом каблучке, а в разговоре у нее стали проскакивать гортанные окончания[38]. Я умоляла маму рассказать, как они путешествуют на поезде. Но она повторяла одно и то же: в поезде опасно, обманывают на каждом шагу. Было видно, что ей ни капельки не нравится ездить в Россию, всех рассказов о Москве было: холод, холод, холод. Однажды я подслушала, как она жалуется тете, своей старшей сестре, будто папа каждый день где-то напивается, потом не может отыскать дорогу домой, так и сидит у обочины, пока она его не заберет. Еще говорила, что в Москве он всегда идет в казино, порой спускает там всю выручку до последнего рубля. Тетя охала и причитала, что деньги портят людей.
Я им не верила. И мне было все равно, испортился папа или нет. В то время я не представляла большего счастья, чем поехать с папой на поезде в Россию. Наверное, из тех, кто никогда не ездил поездом К-3, я знала его лучше всех. Знала, что в среду утром он отправляется из Пекина, а в следующий вторник прибывает в Москву. Я знала каждую станцию на маршруте, а еще знала, что в четверг вечером поезд пересекает границу в Мохэ, в субботу из окна можно полюбоваться озером Байкал, а в воскресенье поезд подъезжает к Енисею. Я видела железнодорожный маршрут между Пекином и Москвой так ясно, будто это линия пересекала мою ладонь. Садилась на корточки перед раскрытой картой и вычерчивала этот маршрут фломастером. Байкал контуром напоминал узкий серп луны, я закрашивала его синим, представляя, как сияет в морозной ночи широкая водная гладь, покрытая толстым слоем льда и снега.
Этот железнодорожный маршрут вмещал все мои фантазии о далеких краях. Я представляла, как папа в драповом пальто и кожаных сапогах стоит на открытой ветру платформе, держит в руке чемодан; а вот какой-то мужчина, надвинув кепку на глаза, сидит и курит в углу качающегося на рельсах вагона-ресторана – это опытный и умелый карманник; вот проститутка с изумрудными глазами шагает на огромных каблуках по алому ковру, постеленному в проходе поезда, и каблуки ее глухо стучат; а это номер в московской гостинице, папа снимает пальто и разливает водку по стаканам; а вот знаменитое казино “Корона”, папа двигает на поле огромную гору фишек и смотрит, как девушка с волнами золотистых волос ловко тасует колоду.
Карманники и проститутки, пьянство и казино – вся эта разжигающая воображение фактура, конечно же, поступала от мамы. Иногда в ее рассказах проскакивало что-нибудь этакое. Обмолвившись о проститутках, она наверняка тут же пожалела – маме казалось неподобающим говорить при мне о таких вещах. В общем, она имела в виду, что их с папой жизнь полна опасностей. А дедушка сказал бы, что они очень низко пали. Но сколько соблазнительной экзотики таят в себе опасности и падение! Они дразнят детское сердце, как цветок ароматного мака.
Я так ни разу и не побывала ни в поезде К-3, ни в Москве. Поэтому те образы уцелели и выросли вместе со мной. Наверное, это трудно представить, но при слове “Сибирь” у меня к глазам подступают слезы, оно всегда наводит меня на мысли о конце. Папа умер не в Сибири, но когда я вспоминаю его смерть, перед глазами расстилается безбрежное белое поле, а в ушах раздается легкий звон, как будто рельсы дрожат под колесами поезда.
Поезд К-3, курсировавший между Москвой и Пекином, вместил в себя последние годы папиной жизни. В холодной России поезд – метафора судьбы, и дух Анны Карениной до сих пор бродит там по перрону. Впервые прочитав эту книгу, я подумала, что могла бы встретить Анну, если бы поехала с папой в Россию. Жаль, тогда я еще ничего о ней не слышала и при встрече не узнала бы. Но сейчас я обязательно подошла бы и спросила у нее, что же такое душа.
Последняя папина поездка в Советский Союз случилась в ноябре 1993 года. Огромное тело этой страны к тому времени с грохотом рухнуло, флаг спустили и спрятали в дальнем углу, серп и молот на нем начали покрываться ржавчиной, и только через месяц двуглавый орел Византийской империи вновь взлетел на государственный герб. А в этот последний месяц люди лежали среди родных руин, прятались в психоделически долгих ночах, гнали дурной самогон, справляя тризну по большевизму. Папа приехал туда, когда его собственная жизнь почти подошла к концу, наверняка он разделил боль и смятение этих людей, потому что сам он был таким же – человеком, который ни во что больше не верит.
Но это просто мое воображение. Смешно, да? Я спрашиваю, потому что когда-то рассказала то же самое Тан Хуэю, и он ответил, что эта история столь же трогательна, сколь и смешна.
– Я кое-что заметил, – сказал Тан Хуэй. – Ты всегда пытаешься связать жизненный путь своего отца с какими-то глобальными историческими событиями, как будто только в этом случае его жизнь обретает смысл. И, не находя таких событий в китайской истории, ищешь в истории других стран. Ты можешь хоть ненадолго отвязать его судьбу от истории? Дай ему немного свободы!
Потом Тан Хуэй напомнил мне, что папа ездил в Москву для того, чтобы русские делились с ним деньгами, а вовсе не болью и смятением. Он был челноком, дурачил русских и горстями греб деньги из их карманов. Я возмутилась: папа никого не “дурачил”! Но Тан Хуэй отказался брать свои слова назад:
– Именно что дурачил. Русским они продавали низкопробные подделки.
Тан Хуэй родился и вырос в Пекине, один из его родственников в девяностые занимался оптовой торговлей на Ябаолу[39], продавал товар перекупщикам вроде моего папы, а те везли его в Россию. Поэтому Тан Хуэй знал, что там творилось. Рассказав ему эту историю, я сама встала под дуло.
– Пуховики, которые продавали русским, были набиты раскисшими куриными перьями, в ход шли и больные курицы, и чумные… Вот только утиного пуха там не было ни грамма. А с кожаными куртками еще смешнее, их вообще делали из строительной бумаги, а снаружи прокрашивали бесцветным лаком. Только представь: русские, которых ты описала, с болью и смятением бродят в таких кожанках по снегу среди родных руин и дрожат от холода. Они не подумают, что мерзнут из-за плохой одежды, скорее решат, что сами стали слабее. Добредут до теплого жилья, внутри снег на одежде растает, вода впитается в куртку, и так называемая кожа тут же пойдет трещинами и рассыплется в труху. Ты говоришь, что они ни во что больше не верили, – конечно: когда у тебя на глазах кожаная куртка превращается в клочки бумаги, последняя вера исчезнет…