Промозглыми осенними вечерами бабушка в своих тоненьких кофтах дрожала от холода.
– Завтра будем доставать сундуки, – стиснув зубы, говорила она.
Но потом наступало утро, пригревало солнце, и бабушке начинало казаться, что это дело подождет еще пару дней.
– Слышала сказку о ленивой птичке?[53] – однажды спросил я ее.
– Я же тебе ее и рассказала, – закатила глаза бабушка.
– Не ты, а тетя.
– А тете я рассказала, – проворчала бабушка. – Ничего ты не понимаешь, говорят же – весной утепляйся, а осенью раздевайся, тогда и болезни не страшны.
Она поменяла ногу на педали и снова налегла на машинку. Трудно было представить, что моя ленивая бабушка готова несколько недель потратить на пошив стеганого лоскутного одеяла, которое к тому же совсем не грело. Но она где-то услышала, что работа за швейной машинкой предупреждает старческое слабоумие. Бабушка боялась, что однажды выживет из ума и мы станем ее обижать, поэтому не жалея сил давила на педаль.
Нитки закончились. Машинка замолчала. Я услужливо побежал за коробкой со швейными принадлежностями.
– Бабушка, – как ни в чем не бывало спросил я, подавая ей коробку, – ты, наверное, ждешь не дождешься, когда дедушка придет в себя?
– Жду не дождусь, когда он помрет, – не поднимая головы, ответила бабушка. – Кости у старикана крепкие, столько лет пролежал, а все не развалится. Умри он раньше, больница выплатила бы нам много денег, а с тех пор руководство столько раз менялось, поди знай, вспомнят ли старый должок.
– Ты совсем не хочешь, чтобы он очнулся? Если он придет в себя, то наша семья… – я искал подходящее слово, – воссоединится.
– Воссоединится? Ха-ха-ха!.. – Из бабушкиной гортани снова вырвался турачий клекот. – А где он будет жить? И что мы будем есть? Больница-то пособие перестанет выплачивать! Или, может, ты нас будешь кормить? – Бабушка злобно сплюнула, буравя меня своими маленькими круглыми глазками.
Я прошел во внутреннюю комнату, огляделся – повсюду громоздились сундуки, для второй кровати и правда не было места.
Скоро домой вернулась тетя. Я встретил ее, взял сумки с продуктами и отнес их на кухню.
– Тетя, ты обрадуешься, если дедушка очнется? – закинул я удочку, отмывая огурец.
– Это невозможно, – сказала тетя. – Ему весь мозг вырезали.
– Весь мозг вырезали? – Я-то думал, дедушку просто ударили чем-то тяжелым, не знал, что ему еще и мозг вырезали.
– Не весь, но больше половины.
– Но если он все-таки очнется, ты представь…
– Ага. – Тетя включила плиту, не прекращая энергично взбивать яйца. – Тогда я потеряю работу. Ведь меня устроили в больницу вместо дедушки[54]. А с тех пор пришло столько новых сотрудников, все молодые, с хорошим образованием, ждут не дождутся, чтобы занять мое место. И если папа очнется, у них появится повод меня уволить… – Распущенные в раскаленном масле яйца пошли золотистыми пузырями, словно подгоревшее солнце. Тетя с лопаткой в руке задумчиво стояла перед плитой. По кухне поплыл запах гари, и она вдруг резко вздрогнула: – Не может такого быть, это невозможно. Половину мозга отрезали, он не очнется. Ты же знаешь, я человек трусливый, больше меня не пугай.
Я поел горелых яиц и ушел обратно в комнату. Библиотечные книги лежали на столе, но у меня не было сил их читать. Я пытался убедить себя, что человек, которому вырезали половину мозга, уже не сможет очнуться. И еще мне следовало признать твою правоту: никто не хочет, чтобы дедушка очнулся. Ты снова учла то, что я упустил из виду, снова обогнала меня – как же это бесило.
Ни в нашей семье, ни в целом мире уже не было места для дедушки. При мысли об этом меня охватило уныние. В комиксах детей постоянно уводили с собой разные оборотни, небожители или инопланетяне, переносили в царство бессмертных либо на другую планету, там их ждали разные приключения, а потом дети возвращались домой. Я завидовал героям и на улице всегда следил за подозрительными и чудаковатыми людьми, надеясь, что они заберут меня с собой. Только теперь я понял, что нельзя просто так перенестись в другой мир, ведь потом окажется, что здесь твое место уже заняли. И еще я вдруг осознал, что, лежа без движения на больничной койке, дедушка кормит всю нашу семью. Не превратись он в растение, не видать бабушке пособия, а тете – работы, тогда мы даже за школу не смогли бы заплатить. И пособие, и тетина работа получены в обмен на половину дедушкиного мозга. Без этой половины у нас ничего бы не было. Погоди-ка, половина мозга… Я вдруг вспомнил бледный мозг в банке из Башни мертвецов, может быть, это дедушкин? Меня бросило в дрожь. Как все-таки дедушка превратился в растение? Я должен это выяснить.
Перед сном я пристал к тете, требуя рассказать о дедушкином превращении.
– Гвоздь, – пробормотала тетя и почти сразу уснула.
С тех пор каждый вечер перед сном я принимался вытягивать из тети подробности. Она рассказывала кое-что, если была не очень уставшей, но это давалось ей нелегко. По тетиной памяти будто проехались танком, все воспоминания разбились на мелкие осколки. Постепенно я привык к ее путаным объяснениям, к длинным паузам посреди рассказа и к храпу в самый неожиданный момент.
И еще тете приходилось подолгу объяснять мне значения разных слов из своих рассказов. Например, что такое “культурная революция” и “коровник”[55]. С коровниками я в конце концов разобрался, а вот с “культурной революцией” было сложнее: чем дальше тетя объясняла, тем хуже я понимал, потому что каждое ее объяснение только прибавляло новых непонятных слов. “Дацзыбао”, “цзаофани”[56], “хунвэйбины”… Я то и дело перебивал ее просьбой объяснить очередное слово. Но все равно так до конца ничего и не понял. К счастью, даже не разобравшись с “культурной революцией”, я все равно смог узнать, что случилось с дедушкой.
Дедушка превратился в растение в 1967 году, в начале “культурной революции”. Сотрудники больницы разделились на две противоборствующие группировки. В то время дедушка был руководителем больницы и принадлежал к группировке “охранителей”. А люди из второй группировки назывались цзаофанями, бунтарями. Для меня эти слова были не такими уж новыми: когда папа играл в карты со своими приятелями, они тоже делились на “охранителей” и “бунтарей”. Я не знал, в чем разница между карточными группировками и настоящими, но, во всяком случае, было ясно, что они враждуют. Поэтому “цзаофани” начали критиковать “охранителей”. Слово “критиковать” тоже было непонятным, тетя объяснила, что это значит изводить человека морально и физически. Вот так дедушку и критиковали, а потом заперли в коровнике. И поначалу я думал, что в коровнике были настоящие коровы, что это загон, где держат домашний скот, но оказалось, все совсем не так. Любое место могло стать “коровником”. Например, Башня мертвецов. Оказалось, дедушку держали в той самой Башне мертвецов, куда мы каждый день приходили играть. Правда, тогда она была еще ничем не примечательной водонапорной башней, там не было ни трупов, ни бассейна с формалином. Во время одного из митингов борьбы дедушку серьезно избили, а потом заперли в Башне. Бабушка пришла за ним на другой день, а он уже был не в себе, не мог двух слов связать, а от яркого света у него начиналась рвота. Бабушка списала это на испуг и решила, что он полежит пару дней дома и поправится. Но дедушке становилось все хуже, у него отказала рука, и ноги стали неметь, теперь он не мог подняться с кровати. Спустя еще несколько дней дедушка стал ходить под себя, а от речи осталось только нечленораздельное мычание.
Дедушку доставили в больницу при медуниверситете. Врачи тоже не могли понять, чем он заболел. Состояние с каждым днем ухудшалось, и скоро дедушка стал полностью парализован, только моргал, и сердце продолжало биться, а так – от мертвого не отличишь.
В больнице собрали консилиум, пригласили врачей разных профилей, провели всестороннее обследование и с помощью рентгена обнаружили в дедушкином черепе железный гвоздь в два цуня длиной, скорее всего, он вошел в голову через висок. На виске у дедушки была небольшая ранка, дома ей не придали значения, приняли за простую царапину. Ржавчина вызвала заражение и гниение мозговой ткани, которое постепенно распространялось, нужно было немедленно провести трепанацию и извлечь гвоздь. Операция была рискованная, но результаты многочисленных обследований, проведенных в больнице, показывали, что она необходима как можно скорее. Вот только бабушка ни в какую не соглашалась.
– Сейчас он, по крайней мере, живой, а если умрет у вас на столе, что тогда? – раз за разом повторяла она.
Очевидно, в то время бабушка еще не в полной мере понимала, что такое “живой труп”. Она хотела только одного – не остаться вдовой. Если бы она знала, что все ее дальнейшие беды будут от того, что муж выживет, то не стала бы мешать врачам – наоборот, молилась бы, чтобы операция прошла неудачно и бессмысленное сердцебиение в дедушкиной груди поскорее прервалось.
Руководство больницы отправило дедушкиного сослуживца поговорить с бабушкой, он обещал, что больница выплатит семье компенсацию и позаботится о вдове и детях, если операция пройдет неудачно. Бабушка очень устала, у нее не осталось сил на скандалы и споры, и она подписала разрешение на операцию.
Операция прошла успешно, гвоздь удалось извлечь. Он сработал как миксер: вмешал в дедушкин мозг ржавчину и бактерии, вызвав в сером веществе брожение, изменившее его свойства. Сгнившая часть мозга уже дурно пахла. Врачи сделали все возможное, чтобы удалить как можно меньше ткани, в результате удалось сохранить треть мозга. Но дедушкино состояние осталось в точности таким же, как до операции, – он не умирал, но и не приходил в себя.
Тетя говорила, что в медицинской практике встречалось немало примеров, когда после удаления части мозга пустоты заполнялись спинномозговой жидкостью, а оставшаяся часть мозга компенсировала недостающие функции. Поэтому такие пациенты сохраняли и подвижность конечностей, и способность выражать собственные мысли, даже внешне они совсем не отличались от обычных людей. Правда, в большинстве случаев это были дети, у которых мозг еще не успел окончательно сформироваться, да и функции, за которые отвечали удаленные ткани, имели второстепенное значение. Ясно, что с дедушкой такое чудо случиться не могло. Поэтому врачи считали, что он уже никогда не очнется.