Я думала, папа приехал, потому что бабушка сломала ногу, но оказалось, он впервые об этом слышит. Ему никто не сообщил, и папа даже не планировал заходить к дедушке с бабушкой.
– Надо бы ее навестить, да? – пробормотал он, словно хотел, чтобы я придала ему решимости. Я предложила зайти вечером вместе, папа согласился. Потом я спросила, когда он уезжает в Пекин.
– Через пару дней, – ответил он уклончиво – наверное, еще не купил билет. У меня мелькнула скверная мысль: если бы бабушка чувствовала себя хуже, может, это бы его задержало.
– На следующей неделе мама выходит замуж, – как бы между делом сказала я, украдкой наблюдая за его лицом, мне хотелось понять, знал ли он о маминой свадьбе. Про себя я предположила, что он мог приехать, чтобы поздравить маму и дядюшку Линя, вот только на свадьбу они его не пригласят.
– Правда? И как тебе жених?
– Самый обычный.
– Не нравится?
Я покачала головой и сорвала с клубня кусочек шкурки.
– Они хотят забрать меня от дедушки и со следующей четверти перевести в другую школу. – Я спешила поделиться этой новостью, ведь папа может не застать меня, если снова придет в старую школу.
– Школу уже подыскали?
– Да, рядом с домом дядюшки Линя. – Я решила, что нет нужды объяснять, кто такой дядюшка Линь.
– Замечательно, – помолчав, сказал папа. Он выглядел немного рассеянным, как будто его не интересует ни мамино замужество, ни дядюшка Линь. Видимо, он приехал все-таки не из-за свадьбы, но тогда зачем?
– А ты? – спросила я. – Ты женился?
– Ага. – Папа стряхнул пепел, искорки упали на землю, корчась в предсмертной агонии.
– Тебе хорошо живется в Пекине?
– Нормально. – На этом слове его рот немного скривился, как будто папа глотнул горького лекарства.
Из-за синеватых мешков под глазами папин профиль выглядел немного странно. Я всматривалась в него, стараясь запечатлеть в памяти новые приметы. Папа был несчастлив, я видела это совершенно ясно и даже ощутила некоторое удовлетворение. Мы не смогли сделать его счастливым, но и женщине по имени Ван Лухань это оказалось не под силу. Наверное, никому не под силу – папа несчастлив по самой своей природе. И очень возможно, что я пошла по его стопам, от этой мысли мне стало тоскливо.
Холодный ветер зарылся худыми руками в папины волосы, поднял их дыбом. Я смотрела на его щетину, она доходила до самых ушей и напоминала жесткую непослушную траву в бескрайней степи, из-за нее папа был похож на беглеца, на преступника, который скрывается от правосудия. У меня даже появилось странное чувство, что человек рядом – не мой папа, а какой-то чужой мужчина. Я представила, что он возьмет меня в заложники и куда-нибудь увезет.
Пусть везет куда хочет, главное, подальше отсюда.
– Прокатишься на колесе обозрения? – спросил папа. – Вон там. А я здесь подожду.
Я отказалась и опустила голову, ковыряя сморщенную шкурку от батата. Сам батат я уже съела, и он горел в желудке, как огненный шар. Мы посидели еще немного, потом папа как будто внезапно понял, что ему не скрыться от ответственности за повисшее между нами молчание, и заговорил:
– Ты не замерзла? Давай прогуляемся вокруг озера?
Я очень замерзла, но сказала, что мне не холодно. Мы зашагали вдоль берега, я незаметно втянула руки в рукава. Пасмурное небо отливало синим, как ушибленная коленка. В парке не было ни души. И с тех пор как мы вышли из школы, нам не встретилось ни одного человека. Поэтому у меня были причины верить, что в этот день все устроено специально для нас. Небо постепенно темнело, папа зашагал быстрее, под конец мне уже приходилось бежать, чтобы поспеть за ним. Я видела, что он поставил перед собой цель и очень хочет до нее добраться. Я чувствовала, как сильно это желание, папа будто спешил что-то себе доказать и сражался сам с собой.
Мы прошли от западного берега озера до северного. Последние солнечные лучи исчезли. Папа вдруг резко остановился.
– Ладно, все равно не дойдем, – объявил он. – В прошлый раз мы плыли на лодке, тогда мне не показалось, что эта беседка так далеко.
Тяжело дыша, он достал сигареты и печально посмотрел вдаль. Я очень расстроилась: неужели он так быстро признал поражение и сдался?
– Пойдем, осталось немного, – предложила я.
– Нет. – Он покачал головой.
– Мы дойдем, ну пожалуйста, пожалуйста, – взмолилась я и неожиданно расплакалась.
Папа не просто несчастлив. От него веет распадом. Что-то в нем уже умерло. Страсть, вера, воля к борьбе. Они погибли безвозвратно. Кажется, папа сам это хорошо понимал, но в этот раз, не желая сдаваться, решил сделать еще одну попытку. Я не знала, что изменится, если мы дойдем до беседки, но видела, что для него это очень важно. Даже такая ничтожная, мелкая победа могла послужить утешением и снять груз с его сердца.
Я сказала, что сама хочу дойти до беседки, умоляла его пойти со мной. Я плакала, тянула его за плащ, но папа стоял на месте.
– Хватит. Может, перестанешь капризничать? – раздраженно оборвал он меня. – Ты уже большая, должна понимать, что к чему.
Я застыла как оглушенная. Эти слова были страшнее всего на свете. Я надеялась, что папа увидит, какая я взрослая и понятливая, и полюбит меня. Но теперь все было испорчено.
Всхлипывая, я шагала за ним из парка. Он увидел свет в ресторанчике напротив и направился туда. Я спросила, пойдем ли мы к дедушке, – если нет, надо позвонить и предупредить их. Но папа как будто не слышал, вместо ответа он поспешно зашел внутрь.
Ресторанчик оказался совсем маленький, всего на четыре стола, кухня была устроена прямо в зале. Средних лет женщина стояла в дверях и перебирала овощи. Второй хозяин, молодой паренек, выудил из чана с водой живую рыбу, швырнул на доску и со всех сил стукнул ее по голове кухонным ножом. Рыба яростно била хвостом, брызги летели во все стороны. Мы сели, и папа нетерпеливо потребовал бутылку байцзю[61]. Парень был занят рыбой и не мог сразу к нам подойти. Папа сидел как на иголках, то и дело озираясь по сторонам и вертя в руках зажигалку. Дождавшись байцзю, он выпил все в несколько больших глотков и тогда наконец успокоился, глаза заблестели, скопившийся в них за день туман рассеялся. Папа мало-помалу развеселился и теперь сидел, покачиваясь на стуле.
– Может, и тебе немного плеснуть? – Он помахал передо мной рюмкой. – Согреешься.
Не дожидаясь ответа, он попросил вторую рюмку. Разливал папа очень осторожно, но все равно расплескал немного водки. Я снова заметила, как дрожат у него руки.
– Столько хватит? Ага, хватит, – ответил он сам себе, оглядел рюмку и протянул ее мне.
Я сделала маленький глоток, и язык обожгло огненными искрами. Нам выносили новые и новые блюда, скоро весь стол был заставлен, но ели мы мало. Папа едой явно не интересовался. А у меня в желудке будто разрастался тот печеный батат. К тому же мне не хотелось смотреть, как тарелки пустеют, – когда все съедено и выпито, сердце наполняется грустью, ведь это значит, что застолье окончено и пора прощаться.
Я изводилась от беспокойства, а папа, наоборот, казался расслабленным, щеки у него покраснели, а взгляд стал очень нежным.
– Выше нос, – сказал он. – Знай, какого бы мужчину твоя мама ни выбрала, он все равно окажется лучше меня. – Эти слова как будто немного его огорчили, и он поспешил улыбнуться.
– Мне все равно, что у нее за мужчина, все равно. – Я взяла рюмку и отпила еще глоточек. – И все равно, нравлюсь я ему или нет. Даже если не нравлюсь, какая разница.
Папа выглядел рассеянным, он не мигая смотрел на свою рюмку, не слушая меня.
– Но я не хочу менять школу, – тихо сказала я. – Мне очень не хочется разлучаться с друзьями.
– Друзья! – вдруг опомнился папа. – Это неважно, совсем неважно. – Он замотал головой.
Когда бутылка почти опустела, он снова заерзал на стуле.
– Пожалуй, надо еще одну заказать? Да, возьму еще. – Папа полюбил разговаривать сам с собой. Предупреждая возможные протесты, он быстро добавил: – Это ведь немного? Да, я же сегодня днем вообще не пил.
Я молча смотрела, как нам несут вторую бутылку. Я понимала, что для папы это вредно, зато он хоть немного развеселился. Правда, веселье это было непрочным, как тонкий лед, расколется от малейшего удара.
У папы запищал пейджер. Он отключил его, сделал большой глоток, но не успел опустить рюмку, как тот снова заголосил. Папа шлепнул его экраном на стол, но пейджер не умолкал. Не обращая на него внимания, папа сосредоточился на водке, однако я видела, что он злится, от его хорошего настроения уже ничего не осталось.
– О чем мы сейчас говорили? – Он поднял голову и посмотрел на меня. – Ах да, новая школа. Это ерунда, пустяки. Однажды ты узнаешь, что везде одинаково, никакой разницы нет. И это будет значить, что ты поняла жизнь.
Пейджер продолжал жужжать и вибрировать, как умирающее животное, которое из последних сил пытается ползти по столу.
– Да что ты будешь делать! – Папа тяжело сплюнул, поднялся на нетвердые ноги и сказал, что выйдет позвонить. Сделав несколько шагов, вернулся и забрал со стола початую бутылку.
Он ушел, а я сидела и смотрела, как хозяин забивает курицу. Я впервые видела это вблизи, длинная жесткая шея мгновенно обмякла, из нее захлестала кровь. Курица была умнее рыбы, подумала я, она знала, что перед смертью надо закрыть глаза. Я наблюдала, как ее ощипывают, потом отрезают голову, прокалывают гузку, затем разделывают мясо на мелкие кусочки и бросают в котел. Вода быстро закипела, хозяин подошел к котлу и снял пенку.
Мой папа – алкоголик, это было уже совершенно ясно. Я почти ничего не знала об алкоголизме, но смутно чувствовала, что эта привычка может разрушить человека до самого основания. Наверное, папу она уже разрушила. Прежнего трезвого, дальновидного, честолюбивого человека больше не существовало. Новый папа был неповоротливым, глупым, безвольным… Впервые мне открылось, как хрупко и зыбко все, чем владеет человек. Наши врожденные черты не высечены в камне, таланты исчезают, а добродетели превращаются в пороки. Человек может измениться и стать кем-то совершенно другим. Я испытала ужас от того, что папа превратился в незнакомца, но с удивлением и нежностью обнаружила, что вовсе не перестала его любить. Да, он теперь совсем другой, он изменился до неузнаваемости, но моя любовь не исчезла и ни капельки не ослабла. Она была прочной, как утес, и это вселяло гордость. Такая крепкая любовь просто не может оказаться бесполезной. Поэтому я верила, что все равно сумею чем-то помочь папе.