[63]. Все окна были зашторены, не разберешь, что внутри, но свет в комнатах подсказывал, что хозяева дома. Осторожно ступая по осколкам черепицы, я подобрался к краю крыши, спрыгнул на карниз, а оттуда во двор. Ногу все-таки подвернул, но не сильно. А вот шуму наделал много, люди в доме наверняка меня услышали. Я посидел недолго, припав к земле, но наружу никто не вышел. Тогда я подкрался к освещенному окну с восточной стороны и через щелку в шторах заглянул внутрь. В комнате я увидел толстуху, которая гонялась за мной по церковному двору, теперь она спала, навалившись грудью на стол. Рядом лежали блокнот в твердой обложке и раскрытая Библия. Страницы дрожали от воздуха, вылетавшего из толстухиного рта. Комната была крохотная, в углу стояла односпальная кровать, видимо, толстуха жила здесь одна. Я подошел к двери, она оказалась не заперта, скрипнула и открылась. На цыпочках я подкрался к столу. Толстуха храпела, огромное тело вздымалось и опускалось, источая насыщенное тепло, даже воздух вокруг казался горячим. Я взял из блокнота ручку и с силой перечеркнул открытую страницу Библии огромным крестом.
Потом вернулся во двор, прошел полкруга вдоль стены и обнаружил в углу калитку. Через нее можно попасть на улицу. Я взялся за толстый тяжелый засов и осторожно потянул, стараясь не шуметь. И тут из дома раздался женский крик:
– С ума сошел? Вижу, ты совсем рехнулся!
Кричали в южной комнате. Я подошел поближе. Шторы были плотно задернуты, ничего не разглядеть.
– Считай, что это в долг Хуэйюнь… Она сейчас лежит дома, восстанавливается после болезни, не могу же я идти к ней и просить денег? – Это был голос священника.
– Так подожди, пока она поправится. Вели мальчику зайти попозже.
– Ты не понимаешь, если я не дам ему сейчас, он решится на воровство или грабеж… – Опять голос священника. – Этот ребенок в шаге от преступления.
– Так скажи ему правду. Скажи, что все подарки покупала Сюй Хуэйюнь. А теперь она заболела и не может дать денег.
– Нет. Я обещал Хуэйюнь, что мальчик ничего не узнает.
– Да что там у вас за тайны?
– Я же тебе рассказывал, у нее с семьей этого мальчика… Хуэйюнь уже много лет не знает покоя, видит, как плохо ему живется, чувствует за собой вину… Она даже исповедовалась. – Священник понизил голос: – Вроде какой-то человек по их вине впал в кому… Ай, это еще при “культурной революции” случилось, кто его разберет. Тем более это ее муж…
– Ли Цзишэн? – спросила женщина.
Услышав имя твоего дедушки, я вздрогнул.
– Так иди к Ли Цзишэну, пусть он даст денег.
– Нет. Он не знает, что Сюй Хуэйюнь покупала мальчику подарки.
– Почему? Ведь это он виноват?
– Он за собой вины не признает. Сам в Бога не верит и Хуэйюнь не позволяет. Если я сейчас явлюсь к ним на порог, он меня просто выгонит…
Всю дорогу домой я бежал; не снимая рюкзак, кинулся на кухню, затолкал в рот миску холодного жареного риса, оставшегося с обеда. Съел две сосиски, несколько жестких бисквитов и мешочек свадебных конфет, которые сто лет назад подарили тете. Съел все, что было в холодильнике. Ел я быстро, чтобы не оставалось времени думать. Потом заперся в туалете и встал под душ[64]. Я долго не выключал воду: ее шум сдерживал мысли. Потом лег в постель, закрыл лицо подушкой и не убрал ее, даже когда стал засыпать. С крепко прижатой к лицу подушкой получалось не думать.
Той зимой постоянно стоял густой туман. Утром откроешь окно, а весь двор затянут серым, словно мир превратился в сломанный телевизор. Туман все предметы окрашивал в белесый. Крыши, улицы, провода и даже голуби в небе будто разом оделись в траур[65]. Туман отличается от других явлений природы, так мне всегда казалось. Дождь и снег опускаются с неба и несут с собой чистоту и далекие ароматы, а туман – это секрет, сочащийся из городских пор, мирская грязь. В 1993 году казалось, что наш промышленный город находится при смерти. Подземные источники пересохли, городской канал источал зловоние, пузатые трубы электростанции извергали густой дым, повсюду строились высотки, краны поднимали в небо песок и камни, а вместо них на землю ложились дым и пыль. Я не мог удержаться от мысли о скором конце света.
На следующий день священник нашел меня в школе. Он отвел меня в угол у лестницы и с серьезным лицом протянул конверт. Внутри было четыреста юаней. Не знаю, как ему удалось уговорить жену, а может, где-то занял. Было уже неважно.
– Извини, что так поздно, – сказал он.
Скорее, рано. Правда отыскала меня слишком рано, и узнать ее оказалось так легко, от меня даже не потребовалось никаких усилий. Ее приход положил конец всем моим ретивым замыслам. Я был подобен воину, который облачился в доспехи, схватил оружие и отправился принять страшную битву, а по пути узнал, что война закончилась. Какое беспощадное везение! Лучше бы я “погиб на поле боя”. Лучше бы потратил все силы на испытания “устройства для связи с душой” и, оставшись ни с чем, никогда не узнал бы правды. Как было бы хорошо.
– Теперь ты каждое воскресенье должен приходить в церковь, договорились? – выдвинул условие священник.
Его преисполненное сострадания лицо выглядело довольно потешно. Неужели он впрямь считает, что способен меня спасти? Я смотрел на священника, очень хотелось что-то ему сказать. Сделать так, чтобы он испугался, оскорбить его или его Бога, а потом швырнуть конверт на пол, развернуться и уйти. Но я ничего не сказал и молча принял конверт. Это была не подачка, а улика. Нужно держать конверт при себе, даже если я не смогу доказать их вину. Священник ушел, я постоял немного в коридоре и зашел в класс только после второго звонка. Вернулся на свое место и взглянул на тебя. Тайна, сотрясающая небо. А ты ни о чем не подозреваешь, сидишь со скучающим видом и листаешь комикс.
Рука у меня то и дело соскальзывала вниз и ложилась на конверт. В ладонь что-то ритмично билось. Тайна металась в конверте, как зверь в клетке, искала выход наружу. Только я знал, что она там. Только я знал, как больно она может ранить. Сердце бешено стучало, казалось, я не смогу его удержать и в следующую секунду, уже в следующую секунду оно выпрыгнет наружу. Руки начали подрагивать, как будто надо мной нависла огромная опасность. Я душил в себе страх и украдкой посматривал на тебя. Ты сидела над книгой, клевала носом, снимала резинку с распустившейся косички и заплетала заново, выщипывала катышки из рукава. Я сидел рядом, касался локтем твоего локтя, вдыхал воздух, который ты выдыхала, и вдруг почувствовал бесконечное одиночество. Мой мир перевернулся. Раньше рядом с тобой я не знал, что такое одиночество. А сейчас был одинок как никогда прежде, и все из-за тебя. Это одиночество отличалось от того, что я испытал после бойкота одноклассников или маминого ухода. Пожалуй, то чувство можно назвать одинокостью. А теперь на меня нахлынуло настоящее одиночество, бездонное и до удушья густое. Про себя я кричал в голос, но не мог издать ни звука, все попытки выразить его таяли в воздухе. Полная изоляция, как если бы меня заморозили в огромной льдине. Но я не сопротивлялся и не пытался сбежать. Я должен был оставаться в своем одиночестве и не мог сделать даже шага в сторону. Ведь если я избавлюсь от него, мне придется расстаться с тобой. Наверное, я должен тебя ненавидеть? Исполинская родовая вражда накрыла наши семьи огромной плотной сетью. И никому не спастись.
Твой дедушка. Его образ стоял у меня перед глазами. Вот он, прямой как палка, шагает по улице. Худое узкое лицо, испещренное таинственными морщинами, холодные бочаги никогда не улыбавшихся глаз. Все эти годы они тайком следили за нашей семьей. Смотрели, как глубоко засосала нас жалкая, нищая жизнь, дарованная его милостью. Наверняка под своей строгой маской он так и покатывается от смеха. Я не понимал, почему он не убил моего дедушку, почему нужно было загонять ему в череп гвоздь? Может, быстрая смерть не доставила бы ему такого удовольствия? И он нашел оригинальный способ растянуть забаву? Эта комедия продолжалась уже почти тридцать лет, неужели он до сих пор не насмотрелся? Почему его совесть так спокойна, почему его не гложет вина? Я не мог этого понять. А твоя бабушка все знала, и добрые дела ей нужны были только для того, чтобы скрыть злодеяние мужа. Да, ее терзала вина, она даже ходила к священнику на исповедь. Но эта исповедь была слышна только Богу. А при встрече со мной твоя бабушка не чувствовала стыда и не выказывала жалости, а старалась поскорее обойти меня стороной, как зачумленного. Я помнил ее брезгливый взгляд. Она сказала, что у меня нечистое сердце, запретила тебе со мной играть, боялась, что я тебя испорчу. И все эти годы тайком дарила мне подарки, только для того, чтобы моя жизнь не превратилась в полный кошмар, чтобы я не пошел на грабеж или воровство, чтобы не стал преступником. А скорее всего, она боялась другого, она боялась, что я начну мстить.
Я помнил тот сон, густой, как суп. Синий костер. Прозрачные люди. Ладони на моих плечах. Я не мог это забыть. Но раньше моя ненависть была абстракцией, грубой силой, не направленной ни на кого конкретно. Затем она превратилась в жажду изобрести устройство для связи с душой, в романтический порыв, в игру, захватившую все мои детские помыслы. Мне эта ненависть даже нравилась, с ней жизнь перестала казаться скучной и бессмысленной. Было бы так и дальше. Но с тех пор как я узнал имя преступника, все изменилось. У ненависти появился запах крови и острый оскал. И она день и ночь тянула из меня душу: “Теперь ты знаешь, кто преступник, пришло время мстить”.
Ночь за ночью я не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, тело пылало, приходилось прижиматься к стене и разглядывать кровавое пятнышко, оставшееся на штукатурке от прибитого летом комара. Тетя ворочалась на нижнем ярусе, скрипела зубами, храпела, изводя меня этими мелкими безмятежными звуками. Хотелось разбудить ее и спросить, как бы она поступила, случись ей узнать имя второго преступника. Но я не мог ни о чем спрашивать. Она бы поняла, что мне что-то известно. Я не мог открыть ей свою тайну. Тайна эта измучила меня до предела, но я все равно крепко сжимал ее в ладони и не смел ослабить хватку. Какой смысл в обладании этой тайной? Непонятно. Но я смутно чувствовал, что эта ненависть – только моя, что на мне лежит мис