Небо продолжало хмуриться. Часов в комнате не было, я не знала, наступил ли уже полдень. Очень хотелось пи́сать, я открыла дверь, метнулась в туалет и заперлась там на щеколду. В темноте долго шарила по стенам, но выключателя так и не нашла. Я уже расставила ноги над напольным унитазом и собралась присесть, как вдруг увидела его – сгусток окровавленной плоти.
Унитаз, сиявший ледяным фаянсовым блеском, напоминал холодный операционный стол. Его бросили там, инородный организм, извлеченный из человеческого тела.
Я могла притвориться, будто не поняла, что это. Его было невозможно опознать. Ни тела, ни имени, оно еще не успело этим обзавестись. Оно находилось на пути в наш мир, когда ему объявили, что приходить не нужно.
Оно не понимало, в чем причина. И крепко ухватилось за борт сливного отверстия, сжавшись в окровавленный кулачок, цепляясь за край этого бессердечного мира и не желая ослабить хватку.
Оно задрало голову и обратило на меня пустое лицо, заставляя признать родство между нами. В моих жилах и в его несформировавшихся сосудах течет общая кровь. Я уже не вступлю в эту кровную связь, но никогда не смогу ее отрицать. Оно хотело, чтобы я это помнила.
Оно смотрело на меня. Я почти видела виноградные косточки его глазок, с ненавистью взиравшие на меня из кровавой лужи.
Я отскочила и забилась в угол, прижалась спиной к стене. Глаза почти привыкли к темноте, и тут что-то ударило меня по голове. Я едва не взвизгнула. Взяла себя в руки, оглянулась – это был шланг от душа, пластиковая лейка покачивалась в воздухе. Набравшись смелости, я схватила лейку и с силой потянула вниз.
Струя воды с шумом ударила в унитаз, окружила существо, затопила его макушку, разжала его пальцы и заставила отпустить руку.
Шестым чувством я поняла, что оно было моей сестренкой.
Струя слизала последние следы крови, приставшие к фаянсовым стенкам, закрутилась воронкой и ушла в слив. Потревоженная вода в сливе постепенно успокоилась, осталась только глубокая черная дыра с бликами света, из которой в любую секунду мог выпрыгнуть этот сгусток. Я не отважилась мочиться в унитаз и пулей вылетела из туалета.
В гостиной я долго стояла перед балконной дверью, наконец потянула ее на себя, сделала шаг наружу, подошла к перилам и присела на корточки у желоба для воды. Сидя на суровом ветру, я слушала свою звонкую струю, смотрела на пар, поднимавшийся из-под ног, и чувствовала в этом саму жизнь, мужественную и печальную. Потом встала, пошаркала мокрыми подошвами о пол. Хотела вернуться обратно в гостиную, но за прикрытой дверью увидела бледную тень, которая пристально за мной наблюдала. Я вскрикнула.
– Не бойся, – сказала тень, но сама явно испугалась – ее здорово трясло.
Держась за дверью, я заглянула в гостиную. Это была женщина, очень-очень старая, время выжало ее, превратив в пучок сушеных водорослей.
– Не бойся, не надо бояться, ничего страшного… – Повторяя это, как заклинание, она отступила на несколько шагов в комнату. – Не бойся, не бойся… – Она пятилась, отчаянно мотая головой.
Заколки-невидимки выскочили из ее волос и с тихим звоном упали на пол. Звук напугал старуху, она опустила голову, пытаясь отыскать заколки, а потом принялась яростно топтать их, будто давила невидимых насекомых. Потопав, замерла, резко вскинула голову, увидела меня и в ужасе выбежала из гостиной. Раздался грохот захлопнувшейся двери.
Много лет спустя Тан Хуэй не поверил, когда я рассказала ему эту историю, он уверял, что Ван Лухань не могла оставить этот сгусток в унитазе и я все придумала. Но если я его не видела, почему же так перепугалась и убежала справлять нужду на балкон? А если бы я не сбежала на балкон, как бы увидела за балконной дверью матушку Цинь? Эти воспоминания связаны друг с другом в одну цепочку. И еще: как тогда объяснить, что с тех пор я боюсь сливных отверстий в унитазах? Не могу смотреть туда даже при свете. Слива в раковине я тоже боюсь, поэтому никогда не наклоняюсь, чтобы умыться, и вечно мочу рукава.
Но Тан Хуэй сказал, что ложные воспоминания, пустив однажды корни, начинают переплетаться с воспоминаниями настоящими и точно так же могут послужить причиной появления самых разных привычек и внутренних запретов.
– В твоем подсознании с самого рождения живет необъяснимое чувство вины. – Встречаясь со мной, Тан Хуэй поднаторел в психоанализе. – Ты считаешь себя соучастницей ошибок, допущенных взрослыми, поэтому твои воспоминания постепенно искажаются, и ты убеждаешь себя, что не просто видела абортированный плод, а еще и расправилась с ним.
Чувство вины. Да, оно у меня есть. Но разве оно врожденное? Или я приобрела его, раз за разом погружаясь в воспоминания? Честно, не знаю. Но я действительно испытываю страстное желание встать в их ряд и разделить с ними вину. Наверное, моя собственная жизнь слишком пуста, потому я стараюсь пробиться в другой, не принадлежащий мне мир, чтобы наделить ее смыслом.
В тот день папа долго не возвращался. Перепуганная, я убежала в свою комнатку и легла на раскладушку в обнимку с Татой. Очень хотелось есть, раскладушка была холодная, а вместо подушки я положила пузатый плетеный баул, но мне все равно удалось уснуть. Сквозь сон я услышала, как кто-то поет. Подумала, что мне это снится, открыла глаза, но голос не исчез. Жалобная, печальная песня, сладкий, густой женский голос патокой лился в уши. Хотелось еще немного поспать под эту песню, но я уже окончательно проснулась.
“Небо усыпано звездами, месяц сияет, блестит…” В песне была только эта строчка, и она раз за разом повторялась, рождая смутную тревогу.
Я встала с раскладушки и после непродолжительной борьбы с собой набралась смелости, открыла дверь и вышла из комнаты. В гостиной Ван Лухань расчесывала волосы безумной старухе, которая меня напугала. Прямая как палка, старуха сидела на деревянной табуретке у окна, держа в ладони кучку черных невидимок. Старуха впилась глазами в эти невидимки, словно боялась, что их отнимут. И только тут я увидела, что ее губы шевелятся, – оказывается, вот кто пел. Я никогда бы не поверила, что такой нежный голос может выходить из сморщенных старых губ, если бы не увидела это собственными глазами.
Песня свободно лилась откуда-то из глубины старухиного тела, как будто там была заключена другая женщина, не старая и не сумасшедшая. Ван Лухань стояла за ее спиной, роговой гребень в форме полумесяца цветом напоминал прозрачный мед, и медовые солнечные лучи струились из окна, вплетаясь в сухие и жидкие седые волосы.
“Небо усыпано звездами, месяц сияет, блестит…” Не знаю, сколько раз повторила старуха эту строчку, пока не вспомнила следующие слова: “Митинг идет в бригаде, справедливости ищет народ. Проклятое старое общество, бедняки отомстят за слезы и кровь. На сердце нахлынули старые воспоминания, старые воспоминания. Не сдержать горьких слез, они бьются в груди…”[68]
Меня бросило в дрожь – до чего же страшная песня. Хорошо, что старуха скоро опять забыла слова и стала тихо повторять первую строчку: “Небо усыпано звездами, месяц сияет, блестит…” Ван Лухань рассеянно водила гребнем по седым волосам.
Старуха была матерью Ван Лухань, носила фамилию Цинь. Много лет спустя Се Тяньчэн рассказал мне ее историю. Вроде бы Ван Лухань заметила у матери душевное расстройство, когда та перестала спать по ночам. Вечером еще не успевало стемнеть, а она садилась у окна и, не сводя глаз с неба, заводила эту песню.
Не знаю, сколько прошло времени, но песня наконец смолкла. Ван Лухань отложила гребень, взяла у матери невидимки, пригладила выбившиеся пряди и заколола у висков. Растрепанные старухины волосы теперь были собраны невидимками, в их обрамлении морщинистое лицо напоминало голый сухой колодец.
Ван Лухань взяла с подоконника ручное зеркальце и подала старухе. Матушка Цинь приняла его двумя руками, внимательно всмотрелась в свое отражение, потом зацепила мизинцем прядь над левым ухом и сообщила Ван Лухань:
– Одна прядка выпала.
Та сняла две невидимки и переколола их заново.
– Теперь хорошо, – заключила Ван Лухань.
– Теперь хорошо, – повторила матушка Цинь, подхватывая ее слова. Но зеркальца не отпускала, так и вертела головой, осматривая себя со всех сторон.
Ван Лухань отложила гребень, подошла к дивану и села. На ней был бледно-сиреневый домашний халат из тонкого флиса, запахнутый на груди, ключицы были открыты, и ямки над ними походили на пустые чаши весов. Она была совсем худой и напоминала какой-то холодный лабораторный инструмент. Ко всему прочему, слегка тронутый ржавчиной: на виске у нее я увидела несколько бурых пятнышек. Яркое послеполуденное солнце заливало комнату, Ван Лухань, явно страдая от его лучей, передвинулась на самый край дивана, но и там от них было не спрятаться. Тогда она сдалась, закрыла глаза и устало откинулась на спинку, а лучи бросились клевать ее лицо, точно стая обнаглевших голубей.
Старуха так и возилась с зеркалом. Долго терла щеку, пока не поняла, что грязные пятнышки пристали не к лицу, а к зеркалу, потом оттянула рукав и старательно протерла отражение.
Ван Лухань открыла глаза и потянулась к сигаретной пачке на журнальном столике, достала оттуда сигарету и зажала ее в зубах. Чиркнула спичкой, наклонилась к огоньку и глубоко затянулась. Потом приподняла подбородок и через сомкнутые губы выпустила тонкое облачко белого дыма.
Тогда я впервые увидела курящую женщину, если не считать тех, что показывали по телевизору. Мне вдруг вспомнилась Цзян Лайлай, девочка из параллельного класса. Она перевелась в нашу начальную школу почти одновременно со мной, из-за домашних неурядиц Цзян Лайлай в предыдущей школе скатилась на двойки и осталась на второй год. Но я догадываюсь, что на второй год она оставалась не однажды: у Цзян Лайлай была фигура вполне сформировавшейся девушки, блузка едва не лопалась на груди. Ее парень учился в средней школе, он постоянно болтался в бильярдных и видеосалонах и заправлял компанией местной шпаны. После уроков Цзян Лайлай, не стесняясь одноклассников, усаживалась на заднее сиденье мопеда своего парня и приникала к его спине. Ты еще рассказывал, что однажды дождливым днем видел, как они стояли под козырьком бильярдной и парень пер