В тонком сером сне я смутно различила человека в черном одеянии с длинными рукавами, он подошел к моей раскладушке, наклонился и внимательно меня оглядел. Я не пробовала запомнить его лицо, как будто знала, что его невозможно запомнить. Человек протянул руку, словно приглашая меня пойти за ним. Рука была такой белой, казалось, с нее стерли сто слоев кожи. Кружа как птица, она медленно опустилась мне на лоб и заскользила вниз, по шее и плечам, будто хотела в чем-то удостовериться. Когда рука оторвалась от моего тела, пальцы были красными. Человек в черном одеянии поднес их к глазам, затем развернулся и вышел из комнаты.
Я проснулась. Из гостиной доносилась ругань. Папа вернулся. Плечи и спина болели, казалось, еще немного, и я развалюсь на части. Переставляя отяжелевшие ноги, я как можно тише подошла к двери.
– Я этого не говорил! – кричал папа. – Я сказал только, что сейчас неподходящее время для ребенка. Ведь это правда! – Наверное, папа выпил уже немало, лицо его полыхало, стакан в руке дрожал, содержимое едва не выплескивалось наружу.
– Правда в том, что ты не хотел этого ребенка. Боялся, что он станет обузой, свяжет тебе руки, – холодно ответила Ван Лухань, сидя на диване с сигаретой в зубах.
– То есть лучше родить ребенка и поселить его с психопаткой, у которой в любой момент может начаться припадок?
– Психопатка! Ха-ха, теперь ты от нее нос воротишь! А что говорил, когда предлагал перевезти ее к нам? Нужно восполнить ее утрату, дать ей пожить спокойно. И что теперь? Прячешься, видеть ее не хочешь, а когда начинается приступ, требуешь, чтобы я ее увела! Ха, ты говоришь, что она психопатка, но скажи на милость, как она такой стала?
– Опять началось, да что ты будешь делать! Я должен каждый день ходить с повинной головой, только тогда ты будешь довольна? – Папа быстро прошел к шкафу, взял бутылку и, качая головой, набулькал из нее в стакан. – Ни капли смысла.
Эта фраза показалась мне очень знакомой, раньше он тоже так говорил.
Папа стал большими глотками заливать в себя водку. Ван Лухань наблюдала за ним с каменным лицом. Я подалась вперед, раздумывая, нужно ли выбежать в гостиную и отобрать у него стакан.
Ван Лухань собралась с духом, выпрямилась и сказала:
– Давай все-таки расстанемся.
– Решилась?
– Да.
– Отлично.
– Мы знали, что нам нельзя быть вместе, но все равно решили попробовать, в итоге пострадали оба. После каждого скандала ты уходишь, хлопнув дверью, а я сижу в этой квартире с чувством, что вот-вот умру… – У Ван Лухань перехватило дыхание, и несколько секунд она молчала. – Ты никогда не поймешь моего отчаяния. Рано или поздно все это кончится чьей-то смертью, я не шучу. Так что лучше нам расстаться, это освободит и тебя, и меня.
Я слушала, затаив дыхание. Речь Ван Лухань тронула меня за душу, поначалу я не верила, что она решится на этот шаг.
– Ага, сегодня ты трезво рассуждаешь. – Папа размахивал стаканом, на дне которого еще плескалось немного водки.
– Я всегда трезво рассуждаю, это ты каждый день напиваешься допьяну.
– Ты вдруг решилась. Отлично. Да. Может, есть другая причина?
Ван Лухань вскинула голову:
– Какая причина?
– Нет? Неужели тебя никто не ждет? – Папа рассмеялся.
– О чем ты говоришь?
Папу сильно качнуло, и он привалился к шкафу.
– Так быстро решилась, да еще сделала аборт у меня за спиной. Ждешь не дождешься, чтобы сбежать к своему кавалеру?
Ван Лухань схватила со стола пепельницу и запустила ей в папу, пепельница ударилась о шкаф рядом с ним и разбилась. На шкафу осталась большая вмятина.
– Ли Муюань, ты подлец, – отчеканила Ван Лухань.
– Ты хотела одного – разрушить мою жизнь. Теперь довольна?
– Кто чью жизнь разрушил? Кто уничтожил нашу семью?
Сзади хлопнула дверь, матушка Цинь пробежала мимо меня в гостиную и обняла Ван Лухань.
– Что такое, Сяо Хань? Не бойся, ничего…
– Ван Лухань, да кем ты себя возомнила? Ты сама – дочь преступника!
Ван Лухань оттолкнула старуху, бросилась на папу, вцепилась в его рубашку:
– Небо все видит! Имей совесть! Не боишься наказания за такие слова?
Старуха зарыдала, зажав ладонями уши и повторяя:
– Ничего, не бойся…
– Быть с тобой – вот худшее наказание. Нет ничего страшнее! – Папа оттолкнул ее, качнулся пару раз и двинулся к двери.
Тут он увидел меня, на миг замер, словно только сейчас вспомнил, что есть еще и я.
– Цзяци, пошли!
Я бросилась в маленькую комнату за курткой. Старуха засеменила следом, ухватила меня:
– Хорошая девочка, не бойся, ничего. Злые люди нас не найдут!
– Это ты злая! Чокнутая старуха!
Я с силой разжала ее пальцы. Матушка Цинь попятилась и загородила дверь. Я схватила ее за руку, пытаясь оттащить в сторону.
– Опасно, очень опасно! Хорошая девочка, всегда слушайся взрослых… – Старуха стойко держала оборону, как я ни колотила ее кулаками, как ни лягалась.
– Дайте мне выйти, умоляю. Папа меня ждет… – сказала я сквозь слезы.
– Опасно, опасно… – механически повторяла матушка Цинь.
Ее трясло словно одержимую, лопатки бились о дверь, взгляд впился в одну точку на потолке. Казалось, еще немного – и ужас вырвет ее глаза из орбит. Там, наверху, старуха будто в самом деле видела опасность, о которой говорила. Я замерла, испуганно глядя на матушку Цинь, и пришла в себя только от хлопка входной двери.
– Папа ушел… Пустите меня, пустите!
Я снова и снова бросалась в атаку, тянула ее за ногу, била в живот, подпрыгивая, царапала ей лицо. Но старуха, не чувствовавшая боли, не сдвинулась с места, точно обратилась в статую. Из ужасающих царапин на лице сочилась кровь.
Обессилев, я опустилась на пол и разрыдалась. Не знаю, сколько прошло времени, но матушка Цинь наконец отошла от двери, наклонилась и погладила меня по голове. Я отбросила ее руку и выскочила из комнаты.
Открыла входную дверь, выбежала в подъезд, закричала:
– Папа, папа!
Никто не ответил. Он давно ушел. В подъезде было тихо, как в могиле. Окно на лестничной площадке было разбито, рама вонзала острые осколки глубоко в небо. Через дыру ворвался порыв ветра, дверь за моей спиной распахнулась.
Волоча одеревеневшие ноги, я вернулась в квартиру. Свет от торшера как будто еще потускнел, раскаленные нити в лампочке слабо постанывали. Ван Лухань лежала на диване – глаза закрыты, голова запрокинута, руки притиснуты к груди, губы вздрагивали от судорожного дыхания, и помада исчезала с них прямо на глазах. И вот от нее не осталось и следа, будто ее кто-то сожрал.
Спустя пятнадцать минут в четырех кварталах от дома “сантана”, за рулем которой сидел мой папа, врезалась в грузовик. “Сантану” отбросило далеко в сторону и перевернуло. Папин череп оказался раздроблен, осколок ветрового стекла пробил ему лоб, кровь хлестала фонтаном. Напитанная алкоголем, она стекала по лицу, словно хотела в последний раз напоить папу.
Когда “скорая”, мигая холодным фиолетовым маячком, выезжала из ворот больницы, в воздухе закружил мелкий снежок. Папино дыхание затихло. Пассажирское сиденье рядом с папой было пусто. Смерть приготовила его для меня.
Водитель грузовика отделался ссадиной на лбу. По его словам, мой папа вовсе не выглядел пьяным. Стоя на светофоре, водитель увидел, как на встречной полосе остановилась “сантана”. Загорелся зеленый, машины тронулись с места и с небольшой скоростью поехали каждая в свою сторону, между ними была еще целая полоса. И когда грузовик с “сантаной” уже должны были разъехаться, папа вдруг выкрутил руль, выжал газ и врезался в грузовик.
Прошло много лет, но, вспоминая эту аварию, я не могу отделаться от иллюзии, что тоже была там. Что в ту минуту я сидела в перевернувшейся машине, что я застряла на пассажирском сиденье, болтаюсь вниз головой, не в силах пошевелиться, перед глазами покачиваются разбитое ветровое стекло и поблескивающий чернотой пятачок асфальта.
Становится все холоднее, пахнет кровью и влажным снегом. Я не знаю, где мои пальцы, но, скорее всего, они в крови. Кровь остывает, густеет. На пятачке асфальта появляются ноги. Они идут к нам, но почему-то не приближаются, наоборот, с каждой секундой становятся меньше. Мне это не кажется странным – как во сне, когда ничему не удивляешься.
Разумеется, это всего лишь иллюзия, но я ее не придумала. Выдумка с каждым обращением к ней неизбежно становится другой, и самое уязвимое в ней – детали, они постоянно меняются и множатся. Но сколько бы раз я ни представляла себе эту аварию, картина перед глазами всегда одна и та же. Поэтому я верю, что действительно однажды умирала – в той машине.
Наверное, я погналась за папой, приехала в далекий Пекин, чтобы встретить смерть вместе с ним. Долгие годы я пытаюсь разгадать смысл своего побега. Причина – не твои слова или мой случайный каприз, нет, я услышала зов судьбы, это он привел меня на вокзал и усадил на пекинский поезд. А конечным пунктом этого внезапного путешествия была папина “сантана”.
Меня спасла матушка Цинь. Что видели ее остекленевшие глаза, пока она отчаянно обороняла дверь?
Вспоминая эту аварию, я не могу отделаться от угрызений совести, ведь мне удалось спастись, а папе – нет. Тан Хуэй объяснял, что именно поэтому я представляю себя в папиной машине, и так появляется иллюзия, что я тоже была там. Возможно. Все эти годы я не могла и не хотела выбраться из этой аварии, мне казалось, что я тоже должна была стать ее частью. Смерть была так близко, она промчалась мимо, коснувшись моего рукава.
Следующим полднем раздался стук в дверь. Я не вышла из маленькой комнатки, даже к двери не приблизилась. Сидела на раскладушке и слушала разговор гостя и Ван Лухань. Папино имя, название улицы, больница, морг… Словно папа – груз, ползущий по конвейеру. Потом дверь закрылась – похоже, Ван Лухань ушла вместе с человеком, в квартире стало очень тихо.
Я легла на раскладушку, замерла, не смея пошевелиться. Известие о папиной смерти опускалось как свежий снег, еще пушистый, не тронутый промозглым воздухом. Я боялась случайно задеть его, примять.