– Это и есть мальчик, которому известно, куда ушла Ли Цзяци? – поинтересовался у полицейского твой дедушка.
Неужели он не знает, что я – Чэн Гун? Потрясающе. Мы столько лет живем в одном районе, столько раз встречались на улице, он часто видел, как мы с тобой идем в школу, разве может быть, чтобы он меня не знал? Твоя бабушка и Пэйсюань все время пытались нас рассорить, неужели он и этого не знает? Не может быть. Он наверняка притворяется, просто боится посмотреть мне в лицо.
Полицейский ответил утвердительно и сказал, как меня зовут.
Я слегка обернулся, чтобы боковым зрением ухватить перемену в его лице, когда он услышит мое имя, – пусть он не помнит меня в лицо, но имя не может не знать. Это одно из нескольких имен, которые должны внушать ему тревогу. Но ожидания снова меня обманули, твой дедушка остался абсолютно спокоен.
– Чэн Гун. – Он даже повторил мое имя вслух. – Ты тоже из семьи работников медуниверситета? – дружелюбно спросил он.
Либо он так хорошо притворяется, либо действительно не знает, кто я. Я и правда немного смешался, но это не могло оправдать моей слабости, потому что в ответ я просто кивнул: да. Вместо этого я должен был впиться глазами в его глаза и сказать, что мой дедушка – Чэн Шоуи! Почему же я не смог? Чего испугался?
– Чэн Гун! – Полицейский постучал по столу. – Я задал вопрос.
Я вытер липкие ладони и в замешательстве поднял глаза на полицейского. Наверное, он решил, что я конченый трус. Я совершенно в себе разочаровался.
Я сказал полицейскому, что после уроков ты пошла в книжный магазин на улочке за Наньюанем, потому что еще несколько дней назад обмолвилась, что собираешься купить там последний выпуск “Дораэмона”. Раньше в конце каждого месяца мы действительно ходили в тот магазинчик и покупали в складчину свежий “Дораэмон”. Полицейский спросил, видел ли я, как ты туда направляешься, или это всего лишь моя догадка. Я сказал, что догадка. Он спросил, почему я сразу не сообщил о ней Пэйсюань, я ответил, что не был до конца уверен, все-таки своими глазами я тебя там не видел.
– И еще один вопрос, – сказал полицейский. – Говорят, ты близко дружишь с Ли Цзяци. Замечал ли в последнее время какие-то перемены в ее настроении?
Я ответил, что ничего такого не замечал. Затем полицейский спросил твоего дедушку, есть ли у него вопросы ко мне, вопросов не оказалось, тогда полицейский захлопнул папку. Сказал, что я могу идти, но тут же снова меня окликнул:
– Если узнаю, что ты, паршивец, нам соврал, мигом посажу тебя под арест. Не вздумай что-то от нас скрывать. Понял?
В тот день я впервые узнал, что такое абсурд, – это когда полицейский произносит такое, стоя рядом с преступником, который больше двадцати лет разгуливает на свободе.
– Понял, – ответил я.
В дверях я столкнулся с женщиной, она шагнула внутрь, задев меня рукавом. Так спешила, что я даже лица ее не разглядел.
– Цзяци нашлась?
Я заглянул в кабинет через приоткрытую дверь, женщина была очень взволнована, она подскочила к твоему дедушке, вцепилась в его рукав:
– Где моя дочь? Куда она ушла?
Твой дедушка с каменным лицом сбросил ее руку и поправил свитер. Полицейский отвел женщину в сторону, сказал, что тебя уже ищут, велел ей не беспокоиться. Узнав, что поиски продолжаются целых два дня, она снова разволновалась, рванулась к твоему дедушке и схватила его за руку:
– Вы меня обманули! Ведь я звонила вчера вечером, почему же вы ничего не сказали? Морочили мне голову, что она ушла к однокласснице! Да что у вас на уме?
Твой дедушка побагровел.
– А толку тебе говорить? Прибежала бы на ночь глядя, чем бы это помогло? Посмотри, на что ты похожа! Не позорься, хочешь скандала – ступай и скандаль дома!
Твоя мама как будто испугалась его слов и на секунду затихла, а потом усмехнулась:
– Я давно не член вашей семьи. И позорю уже не вас. Чего вы боитесь?
Твой дедушка покачал головой:
– Горбатого могила исправит.
Он подхватил куртку со спинки стула и направился к выходу. Твоя мама хотела пойти за ним, но полицейский ее остановил:
– Погодите, нам нужно записать показания.
Он проводил твоего дедушку на улицу, обнаружил, что я все еще торчу у двери, и вытаращился:
– Ну-ка марш домой!
Полицейский закрыл дверь. А я все стоял там и смотрел на твоего дедушку, как он седлает старый велосипед с 28-дюймовыми колесами и отъезжает в сторону Наньюаня. Во время этой перепалки я смутно почувствовал его величие, хотя на первый взгляд казалось, что победу одержала твоя мама. Наверное, на самом деле она тоже его боялась, если не сейчас, то раньше, и ее отвага больше напоминала пробившийся наружу страх. Что-то возвышало твоего дедушку над простыми смертными, рядом с ним люди чувствовали себя неполноценными. По крайней мере, я в себе разочаровался изрядно. Сегодняшняя трусость – клеймо, которое останется со мной до конца жизни, и при каждом напоминании о нем меня будет охватывать стыд.
Из-за двери донесся плач твоей мамы. Она рыдала так надсадно, что на миг я даже засомневался: может, стоит рассказать ей, куда ты сбежала? Но уже в следующую секунду отбросил эту мысль, и как раз из-за ее надсадного плача. Она так сильно тебя любит, но ты никогда об этом не говорила, как будто для тебя это совсем не важно. Мне же такая любовь казалась огромной роскошью. Помнишь, как мы с тобой заспорили, чья мама красивее? Я не успокоился, пока все не признали, что моя мама гораздо красивее твоей. До чего смешное тщеславие, и где эта самая красивая на свете мама? Меня никогда не любили так, как тебя, и лучше бы я вообще не видел, что так бывает. Я развернулся и не оглядываясь зашагал прочь.
На четвертый день твоего побега после уроков я заметил у школьных ворот Пэйсюань. Пока я проходил мимо, она так и сверлила меня взглядом. Я отошел от школы уже на несколько сотен метров, когда заметил, что она идет следом. Прибавил шагу и спустя какое-то время присел, якобы хочу завязать шнурок, а сам ненароком обернулся – Пэйсюань по-прежнему была сзади. Я обогнул рощицу и двинулся к Башне мертвецов.
Небо было затянуто тучами. Спустившийся утром густой туман так до конца и не рассеялся, а между тем уже начинало темнеть. Долгожданного снега все не было, в прогнозе опять наврали.
Дорога постепенно сужалась, превращаясь в тропинку, деревья встречались все реже, в конце тропинки возвышалась свинцово-серая Башня. Старая кирпичная стена, низенький одноэтажный барак, большое черное окно, из которого выпирают осколки стекла, – все в точности как летом, когда мы были здесь в последний раз. На этом клочке земли, спрятавшемся на задворках кампуса, не росло ни травинки, поэтому смена сезонов проходила мимо Башни, время как будто не могло проникнуть за ее стены и текло снаружи. Но Башня существовала отнюдь не для того, чтобы хранить память о былом веселье, и хотя вокруг до сих пор гуляло эхо наших игр, для меня Башня превратилась в навечно опечатанное место преступления, я уже не мог воспринимать ее иначе.
Я сбросил рюкзак и прислонился к стене, глядя на Ли Пэйсюань. Белая курточка, аккуратный хвостик – скучнее ее красоты представить ничего невозможно.
– Ты не сказал правды. – Пэйсюань подошла и остановилась в пяти метрах от меня.
– И что?
– Дедушка-вахтер сказал, что в школу за ней приходил мужчина. Ты его видел? Как он выглядел, это был ее папа?
– Почему его не спросишь?
– С ним нет связи, мы много раз звонили на пейджер, но он не перезванивает. И никто не знает его пекинский адрес. – Она взглянула на меня: – Цзяци ушла с ним, так?
Не обращая на нее внимания, я подошел к стене и стал стаскивать кирпичи под окно барака.
– А если с ними что-нибудь случилось? Ты об этом подумал? – Пэйсюань опасливо сделала два шага вперед. – Ты ведь ее друг, неужели совсем о ней не беспокоишься? Быстро рассказывай все, что знаешь!
По сложенным кирпичам я забрался на карниз, а там зацепился за крышу и оказался на стене.
– Лезь сюда, и я все тебе расскажу.
Я болтал ногами, глядя вниз. На стене было и правда хорошо.
Пэйсюань побледнела.
– Тебе не кажется, что это ребячество?
– Мертвецы все равно не вылезут из Башни, чего ты боишься?
Дернувшись, Пэйсюань строго сказала:
– Все ужасно беспокоятся! Ее мама чуть с ума не сошла! А ты тратишь время на детские забавы. В твоем сердце нет ни капли сочувствия!
И она направилась прочь.
– Ты права, у меня в сердце одна грязь. – Я расхохотался.
Последний свет рассеялся. На небе тигриным клыком проступил бледный молодой месяц. По бассейну с формалином скользили черные блики, от его сверкающей глади тянуло холодом. Ли Пэйсюань удалялась, белоснежная, как ложь. Я крикнул ей в спину:
– Я знаю секрет о твоем дедушке. Огромный секрет, об одном… – Я сделал паузу и повысил голос: – Одном очень низком поступке, который совершил твой дедушка…
Ли Пэйсюань остановилась, оглянулась.
– Чэн Гун, я тебя предупреждаю: прекрати болтать всякий вздор!
– Почему ваша бабушка целыми днями торчит в церкви? Она кается в этом грехе, прошло много лет, но ее совесть до сих пор неспокойна.
Она развернулась в мою сторону.
– Ай, такой большой секрет, одна ты не знаешь, – добавил я.
Поколебавшись, Пэйсюань вернулась к стене:
– Это Цзяци тебе рассказала? Поэтому она и сбежала из дома?
– Не устала стоять, задрав голову? Забирайся наверх, поговорим нормально. Я не желаю тебе зла, просто, по-моему, ты слишком загордилась.
Она медленно и с явной неохотой подошла к стене.
– Не бойся. Ты правда думаешь, что там лежат трупы? Мы тебе наврали.
– Что тебе сказала Цзяци?
– Можешь положить свой рюкзак на мой. Иди сюда, я помогу тебе забраться. – Я перекинул одну ногу через стену, уселся боком и протянул ей руку.
Она пристально смотрела мне в глаза, пытаясь прочитать в них, правду я говорю или лгу. Потом пожала плечами, встала на кирпичи, схватилась за оконную ручку и, стараясь не задеть торчащие из рамы осколки, влезла на карниз. После чего в ней, похоже, развернулась идеологическая борьба по вопросу, принять ли протянутую мной руку, – это была грязная рука