Папа видел, что она злится. Каждый новый приступ был напоминанием, кто разрушил ее семью, указывал на природу их “отношений”. Болезнь матери была вечным клином, вбитым между ними. Если приступов не было несколько дней, они снова сближались, но очередной припадок у матери немедленно отдалял их друг от друга. И оттаявшее было сердце Ван Лухань снова покрывалось льдом.
Потом Ван Лухань придумала не давать матери спать днем, а ближе к вечеру поила ее успокоительным, чтобы она уснула и пропустила наступление сумерек. Матушка Цинь просыпалась к полуночи и снова засыпала только на рассвете. Но ради спокойных вечеров Ван Лухань была согласна не спать ночью. Эти вечера принадлежали только им. Она стирала и слушала, как он читает, особенно выразительные места просила прочесть еще раз, помедленнее. Комичные сценки он разыгрывал в лицах, и Ван Лухань покатывалась со смеху. Они ели одно яблоко на двоих, мерились, у кого ленточка кожуры получится длиннее. Она так натренировалась, что кожура опадала с ее яблок единой лентой. В солнечные дни она не могла удержаться и сдергивала с окон ткань, напевая, протирала подоконники, мыла пол. Радостные солнечные зайчики скакали по ее лицу, будто предлагая поиграть. Стоило Ван Лухань забыть ненадолго о матери, и природная живость брала свое, она становилась улыбчивой. Много лет спустя он скажет ей, что тогда каждая ее улыбка была для него звездой, упавшей с ночного неба. И ему хотелось найти кувшин, чтобы собрать туда все эти звезды.
Однажды он принес ей ножной волан. Она хотела только пару раз его подбросить, но не смогла остановиться. Увлекшись игрой, Ван Лухань не сразу заметила, что мать уже проснулась, а теперь стоит в дверях и наблюдает за ней. Она поспешно поймала волан и спрятала за спину.
– Гляди, как ты развеселилась, – сказала мать.
– Нет, мама, – ответила Ван Лухань.
– Да уж, столько радости от простого волана, – сказала мать.
Вань Лухань закусила губу, стерла со лба пот – будто устраняла последние следы веселья.
– Стемнело? – пробормотала матушка Цинь, подошла к окну и выглянула в щелку. – Скоро стемнеет, скоро стемнеет, – ответила она сама себе, явно собираясь выдать отменный приступ.
Ее мать не хотела избавляться от страданий, для нее это было равнозначно предательству. И дочери не позволяла быть счастливой. Любая радость была под запретом как проявление непочтительности. Мать была рукой, что тянулась к Ван Лухань из прошлого, дабы утащить ее в черную дыру воспоминаний. Тогда-то Ван Лухань и поняла жестокую истину: рядом с матерью счастья ей не видать. Повзрослев, она уехала за границу – воспользовалась случаем, позволила сработать инстинкту самосохранения. Много лет спустя, узнав, что у брата последняя стадия рака, Ван Лухань первым делом подумала, что судьба все-таки настигла ее – пора возвращаться к матери.
Ее брат Ван Гуанъи жил в Пекине. После университета его распределили в министерство иностранных дел. За два года, минувшие после самоубийства Ван Лянчэна, дома он ни разу не появился, однажды он поехал с сослуживцем в соседний Тайань[80], но в Цзинане даже не вышел на платформу. Он не хотел, чтобы люди узнали о несчастье в его семье, боялся запятнать свою репутацию. Расплатой за это стали муки совести. В 1972-м министерство выделило Ван Гуанъи квартиру, жилище было тесное, но он все равно решил перевезти в Пекин мать и сестру. Когда приехал навестить их, в доме царил разгром – постарался твой отец с приятелями, опрокинули печку, подожгли занавески, так что стена почернела от гари. Перепуганная мать сидела в шкафу. Ван Гуанъи пришел в ужас, но Лухань к такому давно привыкла. Но куда больше ее брата поразила встреча с моим папой – стоя на табуретке, он прикалывал к оконной раме новую занавеску. Ван Гуанъи замер посреди комнаты, чувствуя себя лишним, вторгшимся в чужую семью. Конечно, он знал, кто мой папа, и еще больше укрепился в намерении увезти Ван Лухань.
Разумеется, она уезжать не захотела. Но брат сказал, что матери пойдет на пользу смена обстановки. А ты, сказал он сестре, закончишь школу в Пекине и через пару лет вернешься, к тому времени и семья Чэн угомонится. Ван Лухань искала новые и новые доводы, чтобы остаться, она надеялась, что брат заберет мать, а ей разрешит приехать в Пекин позже. Но Ван Гуанъи был неумолим, он уже и билеты на поезд купил. Ехать нужно было через пару дней. Чем ты тут так дорожишь? – буравя ее взглядом, спрашивал брат. Она отводила глаза и качала головой.
Следующие дни Ван Лухань собирала вещи, брат все время был рядом, она даже не могла предупредить моего папу, что уезжает. Только перед самым отъездом она вырвалась из дома – сказала, что должна вернуть библиотечные книги, выскочила в подъезд и заколотила в двери дедушкиной квартиры. Открыла бабушка, увидела гостью, до смерти перепугалась, но ничего не успела сообразить, а папа уже вылетел вслед за Ван Лухань на улицу. Они пошли к библиотеке – она, как всегда, впереди, он чуть сзади. За библиотекой был пустырь, трава доходила почти до пояса. Выслушав Ван Лухань, папа долго молчал, а потом сказал: что ж, ты давно хотела уехать, здесь тебе приходится несладко. Она обиделась, заспорила, но папа как будто не слушал, только грустно и понимающе улыбался. Я знал, что однажды этот день настанет, сказал он. Потом отвернулся, подобрал с земли камушек и стал царапать что-то на стене библиотеки. Ван Лухань стояла у него за спиной, ей хотелось рассказать о своих чувствах, она ведь ни разу о них не заикнулась, но, видимо, этого уже и не случится. Он давно знал, что этот день настанет. Значит, никогда и не думал, что они будут вместе. Конечно, это невозможно, ведь она – дочь преступника. Ван Лухань постоянно забывала, что между ними пропасть.
Сдержав слезы, она спросила: ты приедешь меня проведать? Не знаю, ответил он, продолжая сосредоточенно царапать иероглифы на стене. Хорошо, кивнула она. Тогда я пойду. И медленно зашагала прочь, надеялась, он пойдет следом. До самого дома она была уверена, что он срезал дорогу и ждет ее у подъезда. Поднимаясь по лестнице, еще слабо верила, что он окликнет ее сзади. И даже дома продолжала ждать, всю ночь не смыкала глаз, то и дело подходила к окну и отдергивала занавеску, чтобы выглянуть вниз. Утром она долго стояла у подъезда, а на вокзале, уложив чемоданы, выбежала на перрон и встала под табличкой “Цзинаньский вокзал”. Последняя надежда растаяла, когда поезд дал гудок, а проводник крикнул, что состав отправляется. Ван Лухань вернулась в вагон и зарыдала, уткнувшись в спинку переднего сиденья.
– Ты бессердечный человек, ни слова не сказал мне на прощанье, – много лет спустя упрекнула папу Ван Лухань.
– Сказал, но все слова остались на задней стене библиотеки.
– Что за слова?
– Не скажу.
Се Тяньчэн вспоминал, что на этом месте Ван Лухань замолчала, потом подняла на него глаза и спросила: как ты думаешь, эта надпись еще там? Наверное, надо поехать и посмотреть? И добавила, что Ли Муюань был не бессердечным, а фаталистом. Не верил, что счастье может длиться долго, и еще до того, как что-то потерять, поддавался унынию и гордыне, даже не пытался удержать то, что теряет.
Но Ван Лухань пыталась. Через три месяца она отправила ему письмо. Скорее всего, письмо перехватила его мать. Потом она написала еще, но и это письмо не дошло до адресата. Когда она отправила третье письмо, мой папа был уже в деревне. В 1979-м Ван Лухань приехала в Цзинань, ей рассказали, что папа поступил в университет и женился. Она ничуть не удивилась, словно и ожидала таких новостей. Накануне отъезда она отправилась к нему в общежитие. День был дождливый, и по дороге к общежитию она успела насквозь промокнуть. Сосед по комнате сказал, что Ли Муюань уехал домой на выходные. Узнав, что они старые друзья, сосед вручил Ван Лухань журнал, который издавало поэтическое общество. Уходя, она взяла папин зонтик. Шагала под зонтом по лужайкам и аллеям кампуса, мимо столовой и стадиона. Остановилась под козырьком учебного корпуса, раскрыла журнал, прочла несколько его стихотворений. Дождь стих, она сложила зонтик и направилась к выходу из кампуса.
Через год она вышла замуж за однокашника своего брата. В университете он учил французский, потом тоже распределился в министерство иностранных дел, был старше ее на восемь лет. Еще через год она уехала с мужем в Африку. Сначала в Алжир, потом в Сенегал. Для живших там иностранцев она была супругой дипломата, сдержанной, чопорной китаянкой. Никто не знал, что она дочь преступника. Она выходила в сад при посольстве и смотрела, как чернокожие женщины, взобравшись на дерево, собирают манго, солнечные лучи струились сквозь листву, и она подставляла им лицо. Мрачные, но счастливые времена остались далеко-далеко, словно корабль, скрывшийся за горизонтом. Она вышла из тени прошлого.
Пусть Ван Лухань немного жалела, что у них с мужем не получается завести ребенка, жилось им весело. Порой муж больше напоминал ей товарища по путешествиям. Они постоянно кочевали с места на место. Стоило им обжить очередной дом в чужой стране, пропитать его своими запахами, как опять наступала пора уезжать. Они подхватывали чемоданы и прощались с теми, кто все это время о них заботился. Наступало Рождество, время отправлять открытки, и лица старых друзей снова всплывали перед глазами. Раз в году они вспоминали этих людей, представляли, какие перемены случились в их жизни. Переезжая с места на место, человек постепенно черствеет от частых расставаний. Они сознавали, что все привязанности конечны, поэтому умели правильно расставаться и понимали, что любому хорошему началу требуется хорошее завершение. Ван Лухань ценила мужа за это холодное благоразумие и надеялась однажды стать такой же, как он.
Когда жизнь безмятежна, время лишено часов и минут, – не успела она оглянуться, как прошло двенадцать лет. На память о них осталась стопка фотографий, и если бы не подписи в правом нижнем углу, она ни за что не смогла бы расположить их по порядку. Всегда палящее лето, она в платье, на шее жемчужное ожерелье, с улыбкой она стоит или сидит возле мужа.