Ван Лухань говорила, что никогда бы не подумала о разводе, если бы не новая встреча с моим папой. Но на том банкете в толпе мельтешащих людей она с первого взгляда узнала старого друга, с которым не виделась двадцать лет, голова у нее закружилась, по телу словно пропустили ток, и она очнулась от долгого сна. Она шла к нему, и двенадцать лет безмятежной жизни с грохотом рушились за спиной. Счастье, в которое она поверила, обернулось химерой. Пути назад больше не было.
На следующей неделе она должна была ехать с мужем в очередную заграницу, но вместо этого отправилась с моим папой в Москву. В поезде они крепко прижались друг к другу. За окном проплывали пустынные холмы и укрытое снегом озеро. Глядя ей в глаза, он сказал: с тобой моя жизнь снова обрела смысл. Ее сердце сжалось. По сравнению с подростком, которого она знала, этот мужчина казался несчастным и одиноким, в сиявших некогда глазах осел пепел. Она сжала его руку и сказала: я всегда буду с тобой и каждый наш день наполнится радостью. Он кивнул – конечно, мы обязательно будем счастливы.
Вернувшись из Москвы, Ван Лухань попросила у мужа развод. Он был не готов к таким новостям, но держался по-прежнему достойно. Молча взглянул на нее сквозь маленькие круглые очки в золоченой оправе и спросил: тебе нужно время, чтобы хорошенько все обдумать? Нет, ответила Ван Лухань. Ладно, сказал муж. В конце месяца у меня командировка во Францию, лучше, если мы покончим со всеми формальностями до моего отъезда. После она видела его только по телевизору, к тому времени он уже был послом в одной из африканских стран, рядом сдержанно улыбалась женщина с жемчужным ожерельем на шее.
Мой папа попросил развод почти одновременно с Ван Лухань. Мама не соглашалась, но это был всего лишь вопрос времени. Потом папа и Ван Лухань стали жить вместе. Это была очень счастливая пора. Такая жизнь казалась им знакомой и родной, они будто вернулись в прошлое, в две темные комнатки ее старой квартиры. И намеренно воссоздавали декорации своей юности: с утра до вечера сидели дома, плотно задернув шторы. Он читал ей вслух, они вместе готовили, стояли у окна и ели одно яблоко на двоих. Эти занятия в любую минуту могло прервать нахлынувшее желание. Постель заменила им язык, стала их главным способом общения. Но даже в этом безудержном счастье Ван Лухань все время преследовал страх. Ей чудилось, будто что-то может внезапно их разлучить. Она никогда не заговаривала об этом с моим папой: многие слова, будучи сказанными, превращаются в камни и остаются вечно висеть между людьми. К тому же ей хотелось верить, что ее страх – всего лишь тень, не изжитая временем, и мало-помалу она исчезнет.
Поэтому, узнав о болезни брата, она не могла не подумать, что переезд матушки Цинь станет угрозой для их брака. Хотя время и сгладило память о боли, Ван Лухань помнила тогдашнее свое бессилие перед приступами матери. Откровенно говоря, все эти годы за границей она почти о ней не вспоминала. Знала, что за матерью ухаживают, что живется ей хорошо, и этого было достаточно. Иногда Ван Лухань целыми месяцами не звонила домой. Материн голос рождал в ней тревогу, казалось, в следующую секунду он треснет и взорвется. Она пряталась больше десяти лет, дальше прятаться было невозможно.
Но мой папа воспринял новость очень спокойно, он считал, что мать должна жить с ними. Говорил, что в той временной семье много лет назад их было трое – он, она и матушка Цинь. Уверял, что часто ее вспоминает и считает родным человеком. Тогда они были еще детьми, потому и чувствовали себя так беспомощно. А сейчас он – взрослый сильный мужчина, он сможет обеспечить матушке Цинь хорошую жизнь. Но говорил он это уже в подпитии, а пьяницы – известные оптимисты. Он не отказался от алкоголя, как обещал Ван Лухань. А когда они перевезли к себе ее мать, стал пить только больше. Начались ссоры и обиды.
Се Тяньчэн спросил ее: как ты думаешь, если бы мать жила отдельно, сложилось бы у вас с Ли Муюанем?
Нет никаких “если”, сказала Ван Лухань. Ли Муюань говорил правду – с самого начала нас было трое. И моя мать всегда стояла между нами. Она загасила последнюю сигарету и вдавила окурок в полную красных сердец пепельницу. Начинался новый вечер, из-за закрытой двери послышалось:
– Небо усыпано звездами, небо усыпано звездами…
В следующую нашу встречу зашел разговор о гвозде. Я спросила Се Тяньчэна, не рассказывала ли Ван Лухань, почему ее отец и мой дедушка решили погубить Чэн Шоуи. Он ответил, что нет, Ван Лухань ничего об этом не рассказывала, но Чэн Шоуи был их начальником, постоянно тиранил, они его на дух не переносили. Правда, если верить Ван Лухань, ее отец был добрым человеком, он бы не стал так жестоко мстить. Скорее всего, идея принадлежала Ли Цзишэну. Кто их разберет, в то время зло творили и негодяи, и порядочные люди, теперь не дознаешься. Но Ван Лянчэн умер, поэтому всю вину возложили на него. Я сказала, что, возможно, он и повесился, потому что хотел взять вину на себя. Се Тяньчэн рассмеялся: Цзяци, ты слишком хорошо думаешь о людях. Я сказала: я многое видела и слышала, образ Ван Лянчэна постепенно сложился в цельную картину, думаю, таким он и был. Се Тяньчэн спросил: тогда каким был твой дедушка? Помолчав, я ответила: не знаю, он с каждым годом все больше скрывается в тумане.
Се Тяньчэн сказал: я видел его на похоронах твоего папы. Держался он строго, был хмурый, но не проронил ни слезинки. Когда церемония закончилась, все потянулись к Ван Лухань, а он вышел из зала. Я хотел угостить его сигаретой, он ответил: не курю, спасибо. Я закурил, спросил, как долго он пробудет в Пекине. Он сказал: сегодня вечером уезжаю. Я принес соболезнования, он вежливо поблагодарил, сосредоточенно глядя куда-то перед собой. Почему-то мне показалось, что он – справедливый и честный человек, и я проникся к нему невольным уважением, он был совсем не похож на коварного лицемера, которого рисовала Ван Лухань. Когда все разошлись, он подошел к Ван Лухань и сказал: мать Ли Муюаня сломала ногу и не смогла приехать, но просила передать, чтобы ты обращалась к нам, если что-то понадобится. Ван Лухань молчала, опустив голову. Он вручил ей пухлый конверт, надел кепку и ушел.
Я спросила: как ты думаешь, Ван Лухань простила моего дедушку? Се Тяньчэн ответил: это уже не важно. Важно, что она тоже чувствовала себя виновной. Словно кто-то все время должен нести эту вину. Твой папа умер, и она подхватила ношу.
Мы с Се Тяньчэном сидели под зонтиком в летнем кафе. Была уже весна, накрапывал дождик, пахло травой. Я сказала: спасибо, ты столько мне рассказал. Он ответил: мне нравятся наши встречи, хотелось бы растянуть историю, но больше я ничего не знаю. Я сказала: я помню все, что ты говорил. На каждую годовщину папиной смерти оборачиваю гвозди красной бумагой, потом сажусь и начинаю ждать. Он сказал: и пей кофе, тогда не заснешь. Да, не засну, ответила я.
40’17”
“ДОБРОЕ СЕРДЦЕ И ДОБРЫЕ РУКИ – ЗНАКОМСТВО С АКАДЕМИКОМ ЛИ ЦЗИШЭНОМ”
Мужчина лет пятидесяти снимает хирургический халат и выходит из операционной. Пересекает коридор, садится в лифт, заходит в кабинет, все это время камера следует за ним. Стол у окна, на подоконнике горшок с золотистым плющом.
Титр:
У ТЯНЬЮЙ – ПОЖАЛУЙ, ОДИН ИЗ САМЫХ УСПЕШНЫХ УЧЕНИКОВ ЛИ ЦЗИШЭНА. СЕЙЧАС ОН РАБОТАЕТ ЗАВЕДУЮЩИМ КАРДИОЛОГИЧЕСКИМ ОТДЕЛЕНИЕМ В ОДНОЙ ИЗ ПЕКИНСКИХ БОЛЬНИЦ. ОН УНАСЛЕДОВАЛ ОТ ЛИ ЦЗИШЭНА СТРОГИЙ, АКАДЕМИЧНЫЙ ПОДХОД. ИМЕЯ БОГАТЕЙШИЙ КЛИНИЧЕСКИЙ ОПЫТ, У ТЯНЬЮЙ СМЕЛО ПРЕДЛАГАЕТ НОВЫЕ ИДЕИ, ПОСТОЯННО СОВЕРШЕНСТВУЕТ ПРОТОКОЛЫ ОПЕРАЦИЙ, ПОВЫШАЯ КОЭФФИЦИЕНТ УСПЕХА. В БЫТУ ОН ТАКЖЕ ПОХОЖ НА СВОЕГО УЧИТЕЛЯ: ЖИВЕТ ПРОСТО И СКРОМНО, НЕ СТРЕМЯСЬ К МАТЕРИАЛЬНЫМ БЛАГАМ.
У Тяньюй садится, берет со стола рукопись и начинает ее перелистывать.
Титр:
ЭТО ЧЕРНОВИК МОЕЙ ДОКТОРСКОЙ ДИССЕРТАЦИИ. ПОМЕТКИ НА ПОЛЯХ – КОММЕНТАРИИ УЧИТЕЛЯ, ОН ПОДЧЕРКНУЛ КАЖДОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ, НУЖДАВШЕЕСЯ, ПО ЕГО МНЕНИЮ, В ПРАВКЕ, ОТМЕТИЛ ДАЖЕ ПОГРЕШНОСТИ В ГРАММАТИКЕ. ПОЗЖЕ ПО МАТЕРИАЛАМ ДИССЕРТАЦИИ ВЫШЛА КНИГА, И Я ПРЕПОДНЕС ЭКЗЕМПЛЯР УЧИТЕЛЮ. СПУСТЯ ПАРУ ДНЕЙ ОН ВЕРНУЛ МНЕ ЕГО С ПОМЕТКАМИ – ПОДЧЕРКНУЛ ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО НЕДОЧЕТОВ, ЧТОБЫ Я ИСПРАВИЛ ИХ В СЛЕДУЮЩЕМ ИЗДАНИИ.
Смена кадра. У Тяньюй смотрит в камеру.
Титр:
УЧИТЕЛЬ ЛИ МНОГО РАЗ ПОВТОРЯЛ, ЧТО В ХИРУРГИИ НЕДОПУСТИМА НЕБРЕЖНОСТЬ, ВО ВРЕМЯ ОПЕРАЦИИ НУЖНО ВСЕГДА ИМЕТЬ В ВИДУ ХУДШИЙ ИСХОД. ОН СВОИМИ ГЛАЗАМИ ВИДЕЛ, ЧТО ТАКОЕ ПРЕСТУПНАЯ ХАЛАТНОСТЬ ВРАЧА. СКОРЕЕ ВСЕГО, ЭТО СЛУЧИЛОСЬ В ПЕРВЫЙ ГОД “КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ”, УЧИТЕЛЯ ПОДВЕРГЛИ ГОНЕНИЯМ И НЕ ДОПУСКАЛИ К ОПЕРАЦИЯМ, ОН ВЫНУЖДЕН БЫЛ АССИСТИРОВАТЬ ВРАЧУ, КОТОРЫЙ НИЧЕГО НЕ СМЫСЛИЛ В ХИРУРГИИ. ТОТ ХИРУРГ ЛЕГКОМЫСЛЕННО ПОДОШЕЛ К ОПЕРАЦИИ, НЕ ОЦЕНИЛ В ПОЛНОЙ МЕРЕ ЕЕ СЛОЖНОСТЬ, В РЕЗУЛЬТАТЕ ПАЦИЕНТ ПОТЕРЯЛ МНОГО КРОВИ. ЛИ ЦЗИШЭН ВЗЯЛ СКАЛЬПЕЛЬ И СДЕЛАЛ ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ ДЛЯ СПАСЕНИЯ ЖИЗНИ, НО БЫЛО УЖЕ ПОЗДНО, ДЫХАНИЕ ПАЦИЕНТА ПРЕРВАЛОСЬ. ЭТА ТРАГЕДИЯ ОЧЕНЬ ПОВЛИЯЛА НА УЧИТЕЛЯ ЛИ, ОН ВОЗНЕНАВИДЕЛ НЕУМЕЛЫХ ВРАЧЕЙ, КОТОРЫЕ ЛИБО БЕЗДЕЙСТВУЮТ, ЛИБО ПОПРОСТУ ВРЕДЯТ ПАЦИЕНТАМ. НО И СЕБЯ НЕ МОГ ПРОСТИТЬ, СЧИТАЛ, ЧТО НЕСЕТ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ТОТ СЛУЧАЙ, И ЧАСТО ПОВТОРЯЛ: “ТЯНЬЮЙ, ПОЖАЛУЙ, О ТОЙ ОПЕРАЦИИ Я ЖАЛЕЮ БОЛЬШЕ ВСЕГО В СВОЕЙ ЖИЗНИ…”
Часть IV
Чэн Гун
Ты удивишься, если я скажу, что видел Ван Лухань? Ни за что не угадаешь, где мы встретились. В триста семнадцатой палате. Эта палата была маленьким театром, где то и дело разыгрывался какой-нибудь спектакль. Между мной и тобой, между тетей и Сяо Таном… Наверное, от дедушки исходил какой-то магнетизм – ему неизменно удавалось заманить нас в палату и посмотреть очередное представление.
Я зашел в триста семнадцатую палату вскоре после твоего перевода в другую школу. Постоял немного у кровати, глядя на дедушку, потом взял устройство для связи с душой, которому никогда не суждено было увидеть свет, сложил его в коробку, обмотал скотчем и затолкал под кровать. Вышел из палаты и затворил дверь.