В конце концов пришлось идти к нему домой. Я очень боялся, что откроет твоя бабушка. Ван Лухань не говорила прямо, но я чувствовал, что ей хотелось бы сохранить все в тайне. Когда тем вечером я подошел к вашему дому, из одного окна доносилась музыкальная заставка к выпуску новостей. Я пристроил велосипед напротив подъезда и стал возиться со звонком на руле. Когда на знакомом мне старом велосипеде подъехал твой дедушка, я последовал за ним в подъезд, сунул ему в руку записку и сбежал. Думаю, он даже не успел меня разглядеть, а я не успел посмотреть, какое у него сделалось лицо, когда я вручил записку.
Назавтра было пасмурно. Утренний туман рассеялся только к вечеру, когда начало темнеть. Небо было серым, как крыло голубя, словно его выкрасили в голубиный камуфляж. Здания мышиного цвета с третьего этажа выглядели плоскими, как на плохом эскизе. Мы с Ван Лухань хотели посушить одеяло на солнце, но этот план пришлось отложить до лучших времен. Отопление в палате еще не отключили, жар бил в лицо, навевая дремоту. Я приоткрыл окно и дверь, чтобы немного проветрить, а Ван Лухань молча хлопотала вокруг дедушки. На ней был темно-зеленый свитер, который я раньше не видел, и когда она случайно касалась ткани, та трескуче искрилась.
Ветер ворвался в окно и пролетел через палату. Дверь дважды скрипнула. Я вскочил на ноги, Ван Лухань резко обернулась. Мы впились взглядом в дверь. Казалось, в следующую секунду она распахнется и он шагнет внутрь.
Но он не появился. И на второй день тоже. И на третий, и на четвертый…
Целую неделю над городом висел туман, потом наконец распогодилось. Мы выбрались на террасу, поставили сушилку для белья и расстелили одеяло, а про прищепки забыли. Пока Ван Лухань ходила за ними в палату, я залез под сложенное квадратом одеяло, только руки торчали наружу. Услышав шаги, я стал размахивать ими, как неуклюжий робот. Кажется, она засмеялась, – сидя под душным одеялом, я представил, как улыбка собрала две мелкие складочки в уголках ее рта. Она наступила мне на ногу, велела прекращать баловаться. Но я все размахивал руками. А потом почувствовал, как что-то коснулось моей правой ладони. Деревянная прищепка. Она зажала указательный палец, но совсем не больно – ее рука придерживала прищепку за другой конец. Она то осторожно сжимала прищепку, то отпускала, палец нежно сдавливало, а мое сердце как будто угодило в тиски. В темноте я представлял, как соприкасаются наши рыхлые от солнца тени и та малая часть, где они накладываются друг на друга, легонько дрожит. Наверное, я вспотел – прищепка обмякла и лежала на пальце влажными губами.
А потом исчезла.
Ладно, поиграли, и хватит, сказала Ван Лухань, вытаскивая меня из-под одеяла. Вручила мне половину прищепок и велела скорее приниматься за дело.
От слепящего солнца в глазах поплыли круги. Я сощурился и улыбнулся, осторожно пряча в карман руку с остатками тепла.
Мы закрепили одеяло прищепками, чтобы его не унесло, – ветер той весной был страшный. Одна прищепка осталась, и Ван Лухань приколола ее у виска, забрав непослушные прядки, которые постоянно лезли ей в лицо, мешая работать. И я увидел ее ухо. Маленькое ушко, оно пряталось в волосах и выглядело таким бледным. Узкая тонкая мочка отливала голубым, посредине была дырочка для серьги. Бабушкины уши тоже были проколоты, но отверстия в ее мочках больше, глубже и чернее. Ни бабушка, ни Ван Лухань серег не носили, но бабушкины уши выглядели обыкновенно, а от вида этой дырочки в ухе Ван Лухань сердце пустело, как пересохший колодец.
Ван Лухань похлопала по одеялу: идем, сегодня много дел, пока хорошая погода, надо перестелить и выстирать постельное белье. Время словно вернулось на неделю назад, Ван Лухань снова казалась сосредоточенной и немного нервной, как будто нет на свете ничего важнее ее мелких забот. Я пошел за ней, перескакивая через ступеньку, по сердцу растекалась радость. Недоверие к Ван Лухань рассеялось, словно туча в небе, и я бы хотел, чтобы оно никогда больше не возвращалось. Я вдруг испугался, что дедушка умрет. Это он соединил меня с Ван Лухань, благодаря ему мы так много времени проводили вместе. Если его не станет, мы превратимся в двух чужих друг другу людей, которым совершенно незачем встречаться. Я стоял у кровати, поддерживая дедушку за ягодицы, пока Ван Лухань выдергивала из-под него простыню. Под дедушкиными припухшими веками перекатывались блестящие глаза, на губах играла незаметная улыбка. Я давно его не разглядывал, но дедушка всегда знал, как привлечь мое внимание и напомнить о себе, и тут я подумал, что в этом запертом на замок теле заключена неведомая сила. И тяжелая плоть – не помеха ее могуществу. Если как следует вспомнить, окажется, что в нашей семье кто-то всегда был заинтересован в том, чтобы дедушка жил. Папа – чтобы больница продолжала выплачивать компенсацию. Бабушка – чтобы переехать в квартиру побольше. Тетя – чтобы остаться работать в аптеке. А я – чтобы видеться с Ван Лухань. Наверное, дедушка умел притягивать то, в чем мы нуждались, чтобы в обмен на это мы искренне молились за его жизнь. Не знаю, был ли прок от наших молитв, но дедушка выглядел здоровее всех в семье, казалось, он будет жить вечно и в конце концов превратится в живое ископаемое.
Тот год пролетел очень быстро. Не успел я глазом моргнуть, как наступило Рождество – в последние пару лет этот заморский праздник устроил массовое наступление на сердца детей, атаковал их рождественскими открытками, красными колпаками с белыми помпонами и хрустальными шарами, в которых сыпал снег, стоило их немного встряхнуть. Некоторые дети покупали сразу по тридцать открыток, писали на них одинаковые поздравления и потом раздавали одноклассникам, как будто это игральные карты. Так делал и Большой Бинь. Из тридцати человек в классе двадцать с ним ни разу даже словом не перекинулись, но Большому Биню нравилось радовать людей своими подарками, доволен он был вне зависимости от реакции. И за неделю до Рождества потащил меня выбирать подарки на рынок Дунмэнь. Рынок был забит, дети пачками скупали рождественские открытки – оказалось, Большой Бинь совсем не одинок в своем желании творить добро. Не обращая внимания на шум, он раскрывал очередную звуковую открытку и прикладывал ее к уху, чтобы послушать рождественскую мелодию. Я стоял за его спиной, разглядывая соседний прилавок со сверкающими безделушками. Потом подошел и взял в руки сиреневую заколку для волос в виде продолговатого листочка с прожилками, усыпанными крошечными самоцветами. Конечно, сейчас я понимаю, что это были всего-навсего пластмассовые осколки, но в детстве все блестящие камушки кажутся самоцветами. Я представил эту заколку в волосах Ван Лухань и стал рассматривать выставленные на прилавке серьги. Мой взгляд скользнул по сияющим кольцам, по длинным висюлькам с пайетками и остановился на серьгах, висевших у самого края, – две идеально круглые жемчужины не больше ноготка на мизинце, полные молочно-белого света.
Я никак не мог выбрать между сиреневым листиком и жемчужными серьгами. Наверное, Ван Лухань больше нужна заколка. Может быть, она не хочет носить серьги. Но потом я вспомнил пересохшие дырочки в ее ушах, они как будто сигнализировали об отчаянии, испепелявшем ее сердце. Вдруг серьги ее хоть немного развеселят? Я совсем не был в этом уверен, но не мог противостоять страстному желанию увидеть их на ней. Я заплатил, продавец снял серьги со стойки и упаковал их в розовый целлофановый пакетик. Когда я вернулся к Большому Биню, он все еще копался в открытках. То раскрывал их одну за другой, то снова закрывал, терпеливо проверял заряд в батарейке. Мне вдруг стало его жалко: Большой Бинь так придирчиво выбирал подарки, но дарить-то их ему на самом деле некому.
Я сунул пакетик в карман брюк. На следующее утро брюки куда-то пропали.
– А, так я их постирала, – вскинула брови тетя. Редкое рвение с ее стороны. Пришлось спросить про серьги – тетя имела привычку рыться у меня в карманах.
– Сережки? Какие сережки? – Она заморгала, потом как будто резко вспомнила. – Посмотри на подоконнике.
Я подошел к окну, заглянул в розовый пакетик – жемчужные серьги лежали там, целые и невредимые. Тетя шагнула ко мне и спросила:
– Кому подаришь?
– У одноклассницы день рождения. – Я крепко сжал пакетик в руке.
Тетя ткнула меня в бок:
– У которой? Я ее знаю?
– Не знаешь, она новенькая.
– А я, представляешь, подумала, что твоя мама вернулась. Я ведь тебе рассказывала, однажды она купила на свою заначку облигации, а в тот день среди покупателей разыгрывали лотерею, и ей достался третий приз. Вот такие же в точности сережки. Но у нее они крепились клипсами к мочке, прокалывать было не нужно. Она все боялась их потерять, поэтому почти не носила.
Я положил пакетик в потайной отдел рюкзака, застегнул его на молнию.
– У одноклассницы уши уже проколоты? Такая маленькая, и как ей родители разрешили? – Тетя смотрела на меня с улыбкой.
Я схватил рюкзак и вышел в подъезд.
Очевидно, с сережками я промахнулся. Любому было ясно, что это подарок взрослой женщине, а что еще хуже – жемчужные серьги навели тетю на мысли о моей маме. Прошло столько лет, и пусть мама давно исчезла из нашей жизни, тетя не могла избавиться от этой воображаемой соперницы (что показывает: моя тетя – очень постоянный человек). Потом она говорила, что в ту ночь не сомкнула глаз. Серьги были очень похожи на украшения, которые носила моя мама, кому же еще их дарить? Тетя не могла представить, что в моей жизни есть другая взрослая женщина, о которой она не знает. И пришла к выводу, что я до сих пор поддерживаю связь с мамой. Всю ночь она ворочалась с боку на бок, внося коррективы в этот вывод, и к рассвету накрепко поверила: моя мама вернулась, мы с ней часто видимся, очень может быть, что она увезет меня с собой.
В канун Рождества я проводил Ван Лухань на автобусную остановку, выдыхая пар, мы сказали друг другу “До завтра!”, я вытащил из кармана розовый пакетик, сунул ей в руку, развернулся и бросился бежать, на бегу столкнулся с подходившим к остановке мужчиной, и пока он соображал, что к чему, меня уже след простыл.