В те дни я приходил домой сразу после школы, ел и быстро ложился спать. Если не мог уснуть, лежал и слушал музыку, кассеты в плеере у меня были заслушаны до дыр. Я ни о чем не разрешал себе думать, стоило начать думать, и я увеличивал громкость в плеере, музыка била в барабанные перепонки, кожа на голове немела. Это очень действенный способ, много лет спустя я посоветовал его Большому Биню, когда от него ушла жена. Он в тот раз едва не оглох. Так прошло больше недели, однажды утром я сел на кровати, в пустой голове билась единственная голая мысль: наверное, я никогда больше не увижу Ван Лухань. Хвататься за наушники было поздно. Мы больше года провели бок о бок, день за днем проживали в неизменных декорациях, выполняя одну и ту же работу, и теперь эти дни наложились друг на друга, слились в единый образ, вместивший в себя все до последних мелочей. Заторможенный, холодный взгляд Ван Лухань, ее механические, жесткие движения – толстый слой льда на зимнем озере. Возможно, это самообман, но мне казалось, что я подобрался к ней совсем близко, что я вот-вот сломаю ее лед и прикоснусь к теплой воде. Наверное, Ван Лухань так и ходит под окнами больницы. Я должен пойти к ней, нельзя дать ей исчезнуть, нельзя, чтобы она растворилась в толпе.
На другой день я пропустил уроки во вторую смену и до вечера бродил вокруг больницы. Но она не пришла. Потом была суббота, я хотел с самого утра отправиться к стационару и ждать ее там. Но не успел я утром выйти из дома, как зазвонил телефон и тетю срочно вызвали в больницу: дедушка пропал.
Я прибежал в палату вслед за бабушкой и тетей. Медсестра, которую приставили к дедушке, сказала, что пришла утром на работу и увидела выломанный замок и пустую койку. Бабушку так и трясло от ярости, она схватилась за спинку кровати, потом немного успокоилась и выскочила в коридор. Тетя следом. А я застыл на месте. Палата выглядела очень странно. Впервые я пришел сюда маленьким мальчиком и с тех пор ни разу не видел, чтобы кровать пустовала. Летом и зимой, днем и ночью дедушка лежал там, как будто его вмонтировали в стену вместе с кроватью, как будто он – часть палаты. И эта часть была связана со мной, из-за нее палата была для меня родной, я считал ее своим вторым домом. А теперь он исчез. И триста семнадцатая превратилась в самую обычную палату, заурядную до неузнаваемости. Все знакомые предметы сделались чужими – и я вновь испытал этот холодящий спину ужас.
Я смотрел на кровать. Простыни стали клейкими от грязи, кое-где на них отпечаталось огромное дедушкино тело. Я попытался представить, как Ван Лухань выносит его из палаты, но перед глазами стояло только ее непреклонное лицо. Она поступила так, потому что услышала зов, ее направили, ей разрешили. Вера Ван Лухань была под стать силе ее духа. Ее ничто не могло остановить.
Я подумал, что где-то на свете есть комната, куда она будет возвращаться каждый вечер, наливать в тазик горячую воду, споласкивать полотенце, раздевать дедушку и обтирать его с ног до головы. Ее руки будут сосредоточенно кружить в клубах белого пара. Мое сердце обдало жаром, из глаз закапали слезы. Я понимал, что больше никогда ее не увижу.
В больнице началось долгое расследование, даже полицейские приходили. Главный вопрос состоял в том, как злоумышленнику удалось переправить дедушку за территорию больницы. В больницу можно попасть только через главный и запасной входы, но уже в девять часов вечера они были закрыты на ключ, и охранники утверждали, что ничего подозрительного не заметили. Правда, еще из здания можно выйти через морг, но там тоже было закрыто. Всех сотрудников, имевших ключи, опросили, но безрезультатно. По одной из версий, преступник просто перелез через ограду – с северной стороны больничная стена довольно низкая. Но даже если у него нашелся сообщник среди персонала, без лестницы им было не обойтись, однако на земле у ограды никаких следов не обнаружили. Конечно же, полицейские сосредоточились на поисках Ван Лухань, главной подозреваемой. Однако последним следом, который оставила Ван Лухань, оказалась подпись на свидетельстве о смерти ее мужа, Ли Муюаня, сделанная в 1993 году. Поиски ни к чему не привели, дело не двигалось с места, и в конце концов его пришлось закрыть.
Мой дедушка стал настоящей легендой – он оказался жертвой сразу двух удивительных преступлений, ни одно из которых не удалось раскрыть. И заодно побил новый рекорд – среди пропавших без вести в нашем городе до сих пор ни разу не числился человек в вегетативном состоянии; думаю, этот рекорд еще долго будет оставаться за ним. Бабушка загодя купила ему место на кладбище, но сама уже много лет как умерла, а дедушкино место до сих пор пустует. Труп так и не нашли, поэтому приходится считать его живым. Если дедушка действительно до сих пор жив, он будет чемпионом по долгожительству среди вегетативных больных во всем мире.
Бабушке снова выплатили компенсацию, потом она еще долго жаловалась, что мало попросила. Раньше она постоянно ворчала, что дедушка зажился, повторяла, что ей все равно, на том он свете или на этом. Но теперь поняла, что разница все-таки есть. Пока он лежал в палате, его можно было увидеть и пощупать, больница волей-неволей несла ответственность перед нашей семьей. А сейчас дедушка пропал, и в спорах с больничным начальством бабушка чувствовала себя уже не так уверенно. А скоро и начальство сменилось, новые руководители приехали из других городов и про моего дедушку никогда даже не слышали. Так и закрылась его страница. Вспоминая об этом, бабушка принималась бранить больницу, но чаще проклятия летели в адрес нового врага – Ван Лухань. Бабушка много лет не дарила свою ненависть одному-единственному человеку и теперь была во власти боевого куража. Обещала, что перевернет Цзинань вверх дном, но эту мерзавку отыщет и доставит дедушку назад. В полиции считали маловероятным, что Ван Лухань уехала из Цзинаня, – они проверяли все машины на выезде из города. Бабушка купила карту, разделила ее на секторы и начала прочесывать город улица за улицей. Первым делом отправлялась в жилкомитет – заходила туда и справлялась, какие квартиры в округе сдаются в аренду и заселялись ли в последнее время новые жильцы. Круг поисков постепенно сужался, в конце она намечала несколько подозрительных квартир и поджидала жильцов у подъезда либо отправляла почтальона постучать в дверь. В поисках бабушка провела несколько месяцев, но так никого и не нашла. Ко всему прочему, на улицах, которые она недавно обыскала, успели снести все старые дома и построить новые, многие квартиры там сдавались. В том году Цзинань представлял собой одну большую стройку, и бабушке было явно за ним не угнаться. А в начале июля случился сильный ливень, низинные районы в северной части города затопило, погибло много людей. В тот день бабушка как раз собиралась отправиться туда на поиски, но утром решила остаться дома, сославшись на больные ноги, и лень спасла бабушке жизнь. После при одной мысли о наводнении ее охватывал страх, и пару недель она вообще не выходила на улицу. Погода давно наладилась, но бабушка уже забросила поиски. Только скрежетала зубами: мерзавка Ван Лухань, рано или поздно я до тебя доберусь.
После исчезновения Ван Лухань я больше не появлялся ни в триста семнадцатой палате, ни в больнице. Я вообще никуда не ходил, бывал только в школе и дома. Видеть никого не хотелось. Бабушка с тетей окружили меня заботой – наверное, выглядел я и правда пугающе. Тетя то и дело предлагала сходить куда-нибудь погулять, но я отказывался. Потом она придумала, как меня порадовать, – передвинула сундуки в бабушкиной комнате и перенесла туда свои вещи. Но я привык спать на верхней полке и чувствовал себя спокойнее, когда потолок был на расстоянии вытянутой руки. Тогда я впервые помастурбировал. Было уже лето, давление стояло низкое, жаркий воздух стелился по комнате, я вытер сперму с ладони и крепко уснул. Когда открыл глаза, сон еще не успел растаять, я как будто стоял на террасе, ветер полоскал длинный ряд простыней, и они напоминали паруса отплывающих кораблей. Может, дело было в ярком солнце, но их белизна слепила. Я сел на край кровати, глаза до сих пор болели, из уголков выкатилось несколько слезинок.
Я впервые осознал, что вся жизнь может пройти без капли надежды, с пеплом на месте сердца.
В первый день летних каникул я пошел в школу забрать вещи и вернулся еще до обеда. Оказалось, ключи я забыл дома, к тете идти не хотелось, я посидел немного на лестнице в подъезде и решил прогуляться. День был жаркий, не для прогулок. Такая жара похожа на застрявший в голове топор: человек продолжает ходить с топором в голове, но мозг уже не работает. Я бездумно бродил по улицам и незаметно завернул в кампус медуниверситета, обогнул библиотеку и оказался у белой галереи, увитой густым девичьим виноградом. Внутри было темно, как в пещере. Избавившись от солнца над макушкой, я немного пришел в себя, хотелось выпить газировки, но было неохота снова возвращаться на солнцепек, и я остался сидеть в галерее. Пот высох, в голове прояснилось. Я вспомнил, как мы играли здесь в прятки, как забирались с тобой в заросли бамбука позади библиотеки. Твою ладонь, влажную, как гриб после дождя, твой пронзительный визг. Все это осталось так далеко, от того времени отделяло множество событий. Событий, из-за которых я повзрослел. Опустив голову, я смотрел на свои пальцы. Я не мог ни схватить ничего, ни удержать, мои руки были пусты, две бесполезные клешни. Я понял, что нужно скорее возвращаться под солнце, иначе эти мысли не прекратятся. И тут услышал шаги в дальнем конце галереи. С той стороны находилась сводчатая дверь, пользовались ею часто, но шаги вдруг стихли. Вошедший явно меня разглядывал. Я неохотно поднял голову. Это была Шаша, в широком белом платье она походила на воздушного змея. Выпустившись из начальной школы, я ее больше не видел. Мы оба учились в средней школе для детей сотрудников университета, но я даже не знал, в каком она классе.
– Чего уставилась? – сказал я.
– Что с тобой? – Шаша осторожно приблизилась.