– Тебе какое дело, иди отсюда!
Шаша остановилась в трех шагах. Она сильно вытянулась, волосы отросли, жидкие пряди свисали по плечам, как будто их прилепили к голове клеем. Платье напоминало мешок из-под муки, проймы были такие глубокие, что виднелись ребра. Вся одежда на Шаше казалась с чужого плеча, у нее не было ничего своего, но она этого даже не замечала. Ее тупое лицо выводило меня из себя. Я наклонился вперед и решил больше не обращать на нее внимания. Снова накатила жажда, горячий воздух скользил по иссушенной коже, казалось, я вот-вот загорюсь.
– Хочешь газировки? – спросил я, подняв голову.
Она не ответила.
Я встал и двинулся к выходу из галереи. Она тащилась за мной. Мы прошли через сад за библиотекой. Обогнув гигантскую смоковницу, я подошел к стене и провел рукой по бамбуковым стволам. Листья заплескались, точно вода.
– Иди сюда, – сказал я. Но она так и стояла в трех шагах от меня, не двигаясь с места.
Я подошел, взял ее за руку и завел в бамбук. Толкнул, она села на землю. Хотела закричать, но я схватил ее за шею. Какая тонкая шея – крутани посильнее, и сломаешь. Эта мысль немного меня отвлекла. Я отпустил ее шею и задрал платье. Она замерла и уже не кричала. Спустив шорты, я врезался в ее тело. Ее узкое сухое влагалище было похоже на орудие пыток. Меня зажало в тиски, кровь со всего тела устремилась в одну точку, руки крепко сжимали ее лодыжки. Острое наслаждение выплеснулось наружу. Я стоял на коленях, чувствуя, как плоть понемногу сдувается и обвисает.
Вот и все, подумал я про себя. Даже эта радость совсем не радует. Шаша смотрела на меня, распахнув свои тупые глаза. Мне стало стыдно, я закрыл ей лицо подолом платья и отодвинулся.
В небе перекатывались огромные грязные тучи, молния мелькнула и ударила прямо в чащу, озарив все темные уголки. Белизна раскинутых девичьих ног слепила, на лодыжке повисли розовые трусы.
Я ткнул ее ногой в бедро:
– Вставай.
Она сидела не шевелясь.
Я снова ткнул ее ногой, но она не шелохнулась. Я завязал шорты, развернулся и пошел прочь. Когда был уже у самого дома, хлынул ливень.
Тот дождь шел трое суток без перерыва. Он затопил наш низинный город, целые кварталы уходили под воду, дома рушились, провода высоковольтных линий плавали в воде.
По телевизору передавали: вода хлынула в подземный торговый центр и, пока люди пробирались наружу, затопила все до самого потолка. Когда наконец приехали спасатели, один из сотрудников торгового центра, оседлав надувной матрас, отчаянно греб к выходу. О судьбе многих пропавших пока ничего не известно, работы по откачке воды еще не закончены.
На экране телевизора появилась площадь у торгового центра, залитая мутной водой, в которой плавал пластмассовый манекен. Белое обнаженное тело, раскачивающееся в кадре, так и било в глаза.
Мы с тетей сидели за столом и ели арбуз. К счастью, еще до потопа мы успели запастись арбузами, теперь-то холодильник почти опустел, но тетя боялась воды и не выходила из дома даже за продуктами, меня тоже никуда не пускала.
Новости закончились, она отложила арбузную корку и вздохнула:
– Как тут не вспомнить семьдесят шестой год. Тоже был июль, это же самое время, сначала землетрясение, потом ливень. А потом председатель Мао умер. Хорошо, что в этом году восьмой месяц не високосный[81].
– А что хорошего?
– Седьмой грозит да пугает – восьмой ножом убивает.
Тетя снова вздохнула, собрала со стола арбузные корки и выбросила в ведро. Ей опять захотелось спать, и она решила прилечь. Я сидел за столом, телевизор выключил. Свет в комнате не горел, стены пахли сыростью и плесенью, шум дождя отдавался эхом в ушах. Я смотрел на разлившуюся грязную реку за окном – высокая полынь ушла под воду и качалась там, словно беспомощные водоросли. Я был на корабле, и мой корабль тонул.
Все три дня я ждал, ждал, что придет папа Шаши или полицейские. Что они сунут мне в лицо ее розовые трусы, скажут, что у меня нечистое сердце.
Но за дверью было тихо. Как будто всех жителей земного шара смыло водой.
Дождь прекратился на третью ночь. С утра я проснулся и увидел высоко в небе солнце, его лучи падали на землю, по-прежнему пылкие, словно и не собирались с нами прощаться. Так закончился июль.
Ли Цзяци
Пожалуй, самый большой долг в этой жизни у меня перед мамой. Мой побег расстроил их свадьбу. А ведь свадьба была для мамы возможностью вернуть себе гордость, любовь и безбедную жизнь. Да, из-за меня она вновь потеряла все, что едва успела обрести.
Я всегда считала маму тщеславной женщиной, думала, что она торопится выскочить за дядюшку Линя, чтобы доказать бывшему свекру и всем остальным, что ей удалось хорошо устроиться. Но я ошибалась. Во всяком случае, по сравнению с любовью ко мне ее тщеславие оказалось сущим пустяком. Мой побег вверг ее в настоящую панику, мама искала меня повсюду как ненормальная, ей было уже не до свадьбы. Она попросила отложить церемонию. Разумеется, семейству дядюшки Линя это очень не понравилось: во-первых, отменяется оплаченный банкет на двадцать столов, но главное – непонятно, как все объяснить друзьям и родне. Сказать, что дочь невесты сбежала из дома? Они очень дорожили своей репутацией, а такое признание нанесло бы ей огромный урон. И потом, переносить свадьбу – дурной знак.
Скоро Се Тяньчэн доставил меня в Цзинань, но мой отсутствующий вид всех очень перепугал. Я ничего не говорила, отказывалась от еды, целыми днями сидела в комнате и смотрела в одну точку. Мама все время находилась рядом, боялась на шаг от меня отойти. Мы с ней жили не в той квартире, куда они с дядюшкой Линем собирались переехать после свадьбы, а у маминой сестры – наверное, мама понимала, что мне у дядюшки Линя не нравится. Поначалу он часто заходил меня проведать и под нажимом родни заводил разговоры о свадьбе. Но мама неизменно отказывала. Она твердо решила, что я сбежала из дома в знак протеста против их свадьбы, и не хотела подвергать меня новым потрясениям. Поэтому откладывала все разговоры о свадьбе до моего выздоровления. Скорее всего, дядюшка Линь понял, что даже после выздоровления от меня будут сплошные проблемы. У них случилась ссора, правда, не при мне, но мама несколько дней прорыдала, а дядюшка Линь с тех пор больше у нас не появлялся.
Мама не отходила от меня целых три месяца, и наконец я пошла на поправку. Говорила по-прежнему мало, но стала нормально есть, съедала все подчистую. Немного повеселела, по вечерам выходила прогуляться в садик у дома. Спустя еще какое-то время я почти полностью пришла в себя, и тогда мама повела меня подавать документы в новую школу.
В моей памяти на месте тех месяцев зияет пустота. Когда слушаю мамины рассказы, кажется, это было не со мной. Я совершенно не помню, как жила и что делала. Воспоминания начинаются только с мая, когда мы с мамой пошли в гости к дядюшке Линю.
Весна в том году запаздывала, целыми днями шли дожди, тепло наступило только в мае, и мы наконец попрощались со свитерами и кофтами. Мама надела новое платье. Фасон взяла из журнала: нежная жоржетовая ткань с коричневыми горошинами, рассыпанными по пыльно-зеленому фону, широкие, с напуском, рукава, собранные в манжеты на запястьях, от воротника отходят две ленты, из которых завязывается большой бант. Перед выходом мама долго провозилась с этим бантом, ей не нравилось, что он висит на груди, как увядший цветок, от этого она и сама выглядела уныло. Мама закрепила бант двумя булавками, но теперь он торчал колом. Она убрала булавки, перевязала бант, снова распустила, еще раз перевязала, наконец вздохнула и решила оставить как есть. Прическа ее тоже не вполне устраивала: волосы после химии лежали жестко и совсем не женственно, завитки воинственно топорщились на макушке. Но даже так мама все равно была очень красива.
Я тоже оделась в новое платье, все старые были мне малы. Раньше я слышала, что после прихода месячных девочки прекращают расти, но за зиму я порядочно вытянулась. Новое пышное платье из жесткого сукна в красно-черную клетку было нарочито нарядным и неудобным, надевать его следовало для других, смесовая ткань колола ноги даже сквозь шелковые колготки. Волосы я распустила и надела темно-красный ободок, получилось довольно мило. Мы с мамой словно готовились к торжественному выходу на сцену, и от этого выхода зависела наша судьба.
С фруктовой корзиной и набором укрепляющих витаминов мы пришли в гости к родителям дядюшки Линя. Открыла его мать, мы звонили заранее, поэтому она совершенно точно знала, что мы придем, но вид приняла крайне изумленный:
– И зачем было понапрасну мотаться, я же говорила, это ни к чему…
– Мы вас не разбудили? Наверное, вы прилегли после обеда? – улыбаясь, сказала мама. – Мы вышли сразу, как поели, но еще прогулялись тут немного, чтобы не тревожить ваш сон.
Мать дядюшки Линя не стала продолжать этот обмен любезностями, на секунду замялась, но потом все же впустила нас.
Дядюшка Линь вышел из комнаты, кивнул нам, затем добавил к кивку слабую улыбку. Его отец мельком взглянул на нас с балкона и снова принялся кормить своих птиц. Мама отдала подарки матери дядюшки Линя, та даже не попыталась отказаться, просто поставила их на пол:
– У нас все есть, зачем было тратиться понапрасну?
Дядюшка Линь налил нам по стакану воды, принес стул и сел в дальнем конце комнаты. Его мать расположилась чуть впереди, как будто собралась выступать от его имени. Мы с мамой сидели, утонув в подушках низенького дивана, оттуда казалось, что хозяева дома восседают на вершине горы.
Мама задрала голову и, улыбаясь, сказала:
– Я привела Цзяци извиниться… Ребенок с детства избалованный, сбежала из дома, ни слова не сказав, а взрослые ее повсюду ищут. Наделала бед, бестолковая девочка… – Мама замолчала, но хозяева оставались совершенно безучастны, и она добавила: – Я до того извелась, что больше и думать ни о чем не могла, забыла о таком важном деле, и вы через меня пострадали…