Мать дядюшки Линя нахмурилась, словно ей пришлось заново погрузиться в эти неприятные воспоминания, открыла было рот, чтобы пристыдить нас, но сдержалась. Все-таки воспитанный человек, а была бы на ее месте какая-нибудь хабалка, давно бы осыпала нас бранью. Жаль, что воспитание не смягчает сердце. Из-за прекрасных манер ледяное лицо этой женщины казалось еще беспощаднее.
Мама набралась смелости и сказала:
– Я очень виновата, что со свадьбой так вышло, но сейчас Цзяци поправилась…
Мать дядюшки Линя махнула рукой и холодно проговорила:
– Да что там, столько времени прошло, зачем ворошить старое?
Мама испуганно посмотрела на дядюшку Линя. Он тихо разглядывал не то свой тапок, не то пятнышко на полу и как будто отодвинулся еще дальше, словно этот разговор вовсе его не касается.
И тут я услышала свой громкий голос:
– Извините! Это я виновата!
Все даже вздрогнули от неожиданности. Отец дядюшки Линя обернулся. Мать дядюшки Линя слабо вздохнула:
– Тут нет виноватых или правых, просто судьба распорядилась иначе. Не нужно больше спорить с судьбой. – Она договорила, и в комнате повисла тишина.
Мама поняла, что дело ее проиграно, и бессильно откинулась на спинку дивана. Опустив голову, я увидела, как дрожат коричневые горошины на ее платье, – еще миг, и они со стуком покатятся по полу.
Потом мы поднялись с дивана и стали прощаться. Дядюшка Линь сказал, что проводит нас. Я ждала маму во дворе, пока они с дядюшкой Линем стояли под козырьком подъезда и тихо прощались. Обменялись всего парой фраз, а небо уже потемнело, точно знало, чем кончится эта пьеса, и нетерпеливо опускало занавес, торопя финал. Я обернулась, мама спешила ко мне, ее зеленое платье вымокло в густых сумерках, очертания размылись; она приближалась, но силуэт с каждым шагом становился меньше, казалось, еще немного – и он совсем растает в небе. И само небо будто налилось горечью.
Но дядюшку Линя я видела хорошо, он стоял на месте и махал мне рукой. Я тоже ему махнула, особой привязанности между нами никогда не было, но мысль о том, что больше мы никогда не увидимся, все-таки немного огорчала. Мама была уже рядом, и дядюшка Линь скрылся в подъезде.
– Идем, – сказала мама, по ее лицу катились слезы.
Мы молча шли к автобусной остановке. Поднялся ветер, и бант на мамином платье вдруг оживился, ленты заплясали языками пламени, взвились к маминому лицу. Мы встали у маршрутной таблички, люди вокруг удивленно нас разглядывали – для платьев и правда было еще рановато. Я дрожала от холода. Мамино платье было совсем тоненьким, но она даже не замечала, что мерзнет. Я тихо взяла ее повисшую руку. Пустая, голая ладонь, которая ничего не смогла удержать.
Сердце у меня упало, я вдруг поняла, что вся любовь, отведенная маме в этой жизни, иссякла.
Я торопливо выдернула руку, захотелось убежать, и чем дальше от мамы, тем лучше, я была как преступник, который спешит скрыться с места преступления. Но ее безвольная слабая рука вдруг шевельнулась и из последних сил схватила меня за запястье. Едва не закричав, я испуганно вскинула голову.
– Автобус приехал, – глядя куда-то перед собой, пробормотала мама и потащила меня в толпу.
Действительно, дядюшку Линя я больше не встречала, но некоторые новости о нем до меня доходили: вскоре он женился, невеста работала учительницей музыки в начальной школе, на другой год у них родился сын. Как все и предсказывали, карьера дядюшки Линя складывалась успешно, в конце концов он дослужился до начальника департамента образования. Люди, приносившие маме эти новости, невольно вздыхали: если бы ты тогда за него вышла… Но мама отвечала: увы, судьба распорядилась иначе. Слова матери дядюшки Линя крепко засели в ее голове и казались ей вполне разумным объяснением.
Потом мама еще однажды встречалась с дядюшкой Линем, ходила к нему на поклон, чтобы похлопотать за племянницу, которую нужно было устроить в университет. Все те годы мы с мамой жили у тети. Тетя была маминой старшей сестрой, она вышла замуж за военного и переехала в Цзинань через два года после мамы. Из всей семьи только они вдвоем и смогли осесть в городе, так что тетин дом стал для нас единственным пристанищем. Тетина дочь была на два года старше меня, лицо ее покрывала россыпь прыщей, особых талантов за ней не водилось, и все свои силы она отдавала учебе, но училась все равно неважно. За неимением другого выхода тетя упросила маму использовать былую дружбу с дядюшкой Линем. Мама согласилась.
Они пошли к дядюшке Линю вдвоем, принесли ему свиток с каллиграфией известного мастера и две бутылки красного бордо. Мама не стала подбирать специальный наряд, надела простой костюм, в котором ходила на работу, перед выходом пригладила взлохмаченные волосы. Ради встречи с ним она больше не считала нужным наряжаться в платье не по сезону. После они с тетей еще несколько дней обсуждали дядюшку Линя. Тетя была недовольна, что он корчит из себя большого чиновника, но маму это не смутило, зато она удивлялась его полноте: отрастил себе живот, как у Будды Майтрейи, сам на себя не похож. Мама так смаковала эти подробности, словно ее утешало, что в дядюшке Лине нашелся какой-то изъян.
Она начала быстро стареть. Заметив это, испугалась и побежала в салон на татуаж бровей и век. Дома поняла свою ошибку, но снова и снова подходила к зеркалу, пытаясь оправдать себя и успокоить:
– Я уже не девушка, за красотой давно не гонюсь, просто хочется выглядеть немного энергичней.
Чтобы густо-черные брови и глаза не так выделялись на лице, ей приходилось каждый день краситься. Вечером она смывала макияж, и ее лицо становилось тусклым и желтым, как мутное бронзовое зеркало, только выбитые иголкой жирные линии издалека бросались в глаза, наводя страх на всех, кто их видел.
Пару дней мама погрустила, но потом краска постепенно вылиняла, впиталась в кожу, мама привыкла к своему отражению и перестала краситься. А скоро принялась уговаривать сделать татуаж тетю и приятельниц на работе. Она поступала так от чистого сердца, а вовсе не из желания затянуть их в свою яму. Тетя в конце концов согласилась, результат, естественно, был удручающий, но маму она не винила, а спустя какое-то время тоже привыкла.
В те годы татуаж был кошмарным поветрием среди немолодых женщин – предпринимая обреченные попытки улучшить себя, жертвы тешили себя иллюзией, будто шагают в ногу со временем. Они не знали, что уже оступились и летят в пропасть, что время навсегда оставило их позади. Черные линии становились клеймом, которое выбила на их лице ушедшая молодость, эти женщины напоминали просроченные векселя, которые никогда уже не попадут в обращение.
Но мама не теряла аппетита к жизни, в автобусе сражалась за удобное место, на рынке выбирала самую свежую зелень, у телевизора комментировала судьбы героев сериала… Больше всего они с тетей любили смотреть и обсуждать конкурсы талантов.
– Вот увидишь, я права, пятый номер отсеется, она недотягивает до остальных, совсем другой уровень. – Мама проворно лущила грецкие орехи, в этом мастерстве ей не было равных, маме удавалось достать ядрышко даже из самых неудобных уголков, при этом скорлупа оставалась почти целой.
– Удивительно, как ее с таким голосом вообще пустили на сцену. – Из-за плохих зубов тетя не могла есть орехи и налегала на засахаренные фрукты. Она знала, что от них толстеют, но мама постоянно грызла то орехи, то семечки, и тете тоже хотелось занять чем-нибудь свой рот.
– Наверняка по блату.
– А что толку, все равно блат за нее не выйдет и не споет. Голосок дрожит, сама без конца моргает. Я в первый же ее выход поняла, что не потянет.
– Следующим наверняка отправят девятый номер.
– Либо девятый, либо тринадцатый, оба слабоваты.
– Ай, Цзяци, садись, посмотри с нами.
Старшую школу я выбрала с общежитием. В шестнадцать лет у меня случился первый секс – раньше, чем у остальных одноклассниц, но мне тем не менее казалось, что это произошло слишком поздно.
Тот мальчик был на пару лет старше, он провалил выпускные экзамены, взял себе дополнительный год для подготовки и снимал квартиру неподалеку от школы, чтобы не тратить время на транспорт. Окна в его квартире выходили на север, их всегда закрывали плотные шторы – он прятался от света, солнце делало его вялым и сонливым. Квартирка была узенькая, как кувшин, он целыми днями мариновался в темноте, желание сочилось из его тела и оседало на коже бледным пушком.
Я толкала закрытую дверь, разувалась у порога и тихо входила. На цыпочках перешагивала через разбросанные учебники и грязные футболки, стараясь не наступить на упаковки из-под лапши быстрого приготовления, выеденные половинки арбуза с торчащими из них ложками и две его единственные игрушки: головоломку с девятью кольцами, за которую он хватался, когда не мог решить задачку, и зачитанную до дыр мангу – на страницах с завернутыми уголками красовались голые большегрудые девушки, помогавшие ему утилизировать избыток сил.
Я тихо подходила сзади, закрывала ему глаза и вырывала ручку у него из пальцев.
– Ты как будто не знаешь! Я и так ничего не успеваю, нет времени! – ревел он, опрокидывая меня на кровать, тут же стягивал шорты и наваливался сверху. На самом деле это была даже не кровать, а пружинный матрас, застеленный постельным бельем. Он так и не снял с матраса пластиковую пленку, простыня постоянно соскальзывала, и пленка липла к потной спине.
Мне было очень хорошо, но моя радость по большей части носила умозрительный характер. То есть я знала, что должна испытывать радость, потому что секс – это очень важно. Гораздо важнее, чем прогулки по магазинам, чтение и учеба. Только во время секса я не чувствовала, что зря теряю время и растрачиваю молодость на пустяки. Я выходила из мрачной комнаты на улицу, ветерок трепал мою пожеванную юбку, измятые ноги мало-помалу собирались вместе, и я чувствовала себя полной до краев.
Скоро мне опротивели выходные, не хотелось возвращаться домой, я боялась увидеть маму. Ее лицо уже пошло бурыми пятнышками, живот выпирал, она могла подойти ко мне с лифчиком в руке и спросить: