АГОНИЯ
Мой друг сказал мне незадолго до смерти: “Я совсем ничего не помню. Даже не помню, как первый раз ебал жену”. Ему было тридцать пять лет, как Хафизову сейчас, и с тех пор я воспринимаю такую амнезию как знак отмирания, отплывания, отъединения.
Хафизов как раз неплохо помнил первую встречу с первой женой, помнил последнюю ночь с этой, уже ненужной женщиной, но последнего своего дня со второй женой, последней ночи, последнего разговора…
Судьба словно подкралась сзади и ударила его палкой по голове. А последнее событие в памяти относится к нескольким минутам до удара.
Елена казалась все вульгарнее, все мельче с ее благородными рассуждениями о себе, и тема совместного проживания становилась все навязчивее. Чем упорнее она доказывала, что она не такая и на самом деле может быть идеальной женой, тем очевиднее становилось, что именно такая, а по некоторым признакам и хуже предыдущих. Под постоянным наблюдением ее красота несколько облупилась, хотя телесная тяга от привычки только росла. Семья Хафизова, очевидно, закончилась, но переходить надо было не из одной клетки в другую, а на простор, на свежий ветер.
Учуяв такое дело, Елена выбрала самое надежное оружие, ревность, которая вскользь задела цель, отлетела рикошетом обратно и угробила эту непереносимую любовь в целом, к общему удовольствию заинтересованных сторон.
В ходе любовных встреч, которые сводились к хождениям по знакомым в поисках койки, выяснилось, что Елена живет неподалеку от Аньки, и, как ни противно было видеть дружелюбную харю предполагаемого любовника своей жены, более подходящего места для безопасных случек, увы, не было. Это было настолько удобно, настолько рядом, что, в конце концов, Елена сделалась чем-то вроде Анькиной подруги и зачастила в этот дом, всегда полный похотливой молодежи.
Однажды у Аньки набралось довольно много всякого полутворческого люда. Водку пили на кухне – кто за столом, кто на полу, кто на подоконнике, кто на коленях чужого мужа. Не успел Хафизов закусить, как сзади на него навалилась бойкая, рыжая, яркая сибирская девка, она занавесила его своими пышными волосами и стала целовать большим, мокрым, бесстыжим ртом. К сожалению, ничего путного с Сибирячкой не вышло, их заигрывания сошли на нет, но ревнивая Елена взбесилась и демонстративно удалилась в соседнюю комнату с афганским чернобыльцем
Петей, о котором раньше говорила, что прикоснуться к такому идиоту противно (и я просто не представляю себе, как твоя жена может с ним спать). Они находились за стеной достаточно долго, а когда Елена, наконец, явилась, – Хафизов только и ждал этого, чтобы не уйти зазря, – он попрощался со своей подругой по двойному несчастью, вечно траурной Анькой, и отправился домой, не удостоив любовницу прощанием, несмотря на виноватый вид.
Этот хороший поступок дался Хафизову не так легко, как хотелось бы. Часов до трех ночи в голове змеились бесконечно расширяющиеся хороводы мыслей о том, чем она может заниматься в его отсутствие, и бесполезно было увещевать, перекрикивать их мудрыми доводами, что, мол, все равно ты решил ее бросать и тебе должно быть все равно, чем, где и когда она будет заниматься в этой и последующих жизнях, – скорее это забота ее мужа, которому, он возвращает ее из проката. И тут незадачливый Стаутман, как ни странно, пришел на помощь его истерзанному мозгу. Он помог соорудить шаткую, но годную на худой конец гипотезу насчет того, что Елена не посмеет остаться у Аньки на ночь, убоявшись мужа своего.
Однако с первыми проблесками сознания чертова любовь стала припекать с новой силой, и Хафизов, ругая себя и свои торопливые ноги, срывающиеся на бег, раньше чем свет бросился к Аньке.
Все гости лежали по местам: мальчик к мальчику, девочка к девочке, но, сами понимаете, это ни о чем не говорило. Не спрашивая о Елене, как будто она интересовала его меньше всех, он сел в кресло, закурил и стал осыпать выморочными утренними каламбурами похмельные головы недоспавших девушек. Тем временем из кладовой появился Петя, а из другой двери – припухшая, виноватая, непростительно круглолицая Елена в своих джинсах в талию, которые он когда-то любил, а теперь узнавал на каждой торговке, и пестреньком свитере, подчеркивающем развитые плечи, которые могли быть и поуже.
Нет, я не помню последней ночи Хафизова со второй женой, моя отшибленная кошмаром непрерывного скандала память выдает вместо нее сплошное бельмо, пятно небытия гораздо худшего, чем черная дыра слепоты. Худшего даже, чем ничто. Но последнюю встречу с Еленой я запомнил, потому что она недозрела.
Елена была существо белокожее, фарфоровое. Она ненавидела прямой, яркий солнечный свет не только из-за псориазной болячки на икре, мешавшей летом ходить без чулок и загорать. Будучи женщиной в крайней степени, она любила отражать свет правды, рассеивать его и искажать зеркалом чертовой романтики, чертова благородства, чертовой сентиментальности, так, чтобы у вас не оставалось ни малейшего сомнения в том, что она сука (свет правды все-таки шел!), но какая именно сука, где, когда и сколько раз, вы бы не узнали никогда.
Чтобы вы торжественно подтверждали, что она не такая изо дня в день, как угодно ее нарциссизму, а она оставалась вечно недоказанной, недоказуемой сукой.
– Что с тобой было ночью, часа в три, не вчера, а позавчера?
Что-нибудь чувствовал? – спросила Елена, когда они закрылись в спальне.
У Хафизова захолонуло сердце. Именно вчера, именно в это бессонное время у него возникло некое подозрение, близкое к уверенности. Через ночные дома, через декорации кварталов, через весь игрушечно-уменьшенный город ему передалось, что, несмотря на клятвенные заверения, несмотря на благородное возмущение его недоверчивостью, сейчас она любится со своим молодым, мускулистым, рьяным мужем, с не меньшим механическим смаком, чем сам он со своей женой. Это передалось ему столь же определенно, как если бы он получил сообщение по телеграфу.
– Ты не был с женой?
– Был. Как-то нечаянно.
– Я почувствовала. Часа в три. Я заснула и совсем ничего не соображала, а он воспользовался и взял меня. Долго-долго не слезал… Самое противное, что ему понравилось.
И все-таки, ее косвенность, ее лицемерные компромиссы с естественной простотой были необходимы, потому что после нескольких мгновений гонгового боя в ушах и ватной отдачи, в сердце перед ним на кровати оказалась совершенно чужая женщина. И она вела себя слишком нормально, чтобы на нее сердиться.
СУДОРОГИ
Омертвевшая семья продолжала болтаться, подобно болячке, на нескольких невыносимо болезненных живых волокнах. Эта горе-семья с самого начала в буквальном смысле сотрясалась судорогами, но с тех пор, как Хафизов перестал предпринимать усилия (против себя) по ее спасению, у семьи не осталось ни одного шанса. Полечив больного каждый на свой лад, от своей болезни, оба лечащих врача, Хафизов и его теща, решили, что больному лучше умереть, каково бы ни было его мнение. И все же семья не умирала, как не умирали выброшенные кошки, несмотря на всеобщее решение об их смерти.
Приступы, приливы, припадки разрушения каждый раз, еще до свадьбы, сознательно исходили от А. А. Что-то в ней зрело нарастающим зудом, наливалось и изрыгалось целой серией детонирующих истерик, подвергающих опасности самые жизни участников этого психического антагонизма. Казалось, в одной клетке поселили двух животных, по природе естественных врагов, обитающих в разных средах, скажем, в небе и в болоте, питающихся разной пищей, скажем, грызунами и травой, достаточно крупных, чтобы не быть убитыми и сожранными друг другом, и вынужденными опекать некое беспомощное гибридное создание, не умеющее ни летать, ни ползать, ни убивать, ни пастись, и бесконечно скулящее от своей обреченности.
В первые же недели их встреч, когда Алена была резвой кудрявой хохотушкой, выпускающей шуточные коготки и затевающей детские забавы, его сразу поразили, во-первых, приступы ее непреодолимой трусости перед матерью, которые в раздутом виде напоминали его подростковую агрессивную трусость перед отцом, и, во-вторых, истерики с рыданиями такой продолжительности и силы, перед которыми меркли сцены его первой, достаточно психованной жены.
К примеру, Алене надо было позвонить вечером домой и предупредить мать о том, что она остается ночевать у подруги. Она просила сделать это сначала одну подругу, потом другую, и, наконец, даже Хафизова, что было окончательным безумием с точки зрения конспирации. Когда самая положительная из девушек набирала номер А. А. и спокойно, убедительно объясняла происходящее, будущая мать-в-законе (бурный, глухой, несговорчивый голос в мембране) ни в какую не хотела ничего понимать и требовала, требовала к телефону свою собственность, забившуюся в дальний угол комнаты, пока та не подходила, как на плаху, молча не выслушивала длительное обвинение и молча, с убитым видом, не клала трубку. После этого Алена принималась взхалеб, с завыванием, рыдать, биться, бросаться куда попало, а иногда и убегать, часто перебирая короткими ладными ножками. Ее ловили, усаживали, укладывали, пробовали урезонить и убаюкать все разом и поочередно, разжимали ей зубы, пытались влить воду или втолкнуть таблетку, действовали каждый своим, единственно правильным, проверенным способом, до полного изнеможения самого успокоителя, но успокаиваемая продолжала биться и взвывать полчаса, и час, и другой, и третий. Бороться с этим было бесполезно, но и бросать было нельзя, поскольку у нее, говорят, болело сердце, и однажды вот так, от ранней любви, она попала в больницу.
Ее мать страдала и искусно пользовалась подобными же припадками, хотя и не такими сильными и, так сказать, более взвешенными.
Истерики безотказно действовали на дочь (мама очень, очень больна, у неё постоянные боли), передавались как зараза, как лесной пожар, и не только слабонервной дочери, но и ему самому, человеку скорее апатичному.
Примечательно, что это стихийное бедствие начиналось самым прозаическим, хозяйственным образом. Лежащей на диване А. А. взбредало в голову, что недурно бы покрыть весь туалет – от пола до потолка – голубой глазурованной плиткой, или приобрести земельный участок, поставить там домик и развести малину, чтобы А. А. могла качаться в шезлонге посреди всего этого благолепия, а внучка подбегать к кусту, срывать и класть в рот свои, именно свои витамины.