нитофон и он сам начал изображать, довольно смешно. Все спрашивали, как читал Маяковский, Блок, Есенин, а я спросил, как Пушкин. Он показал. Большой специалист! Пушкин, оказывается, скользил по паркету и шпарил стихи. Хорошо шпарил. А мы плохо. Потому что не те паркеты, нет уж тех паркетов, не больно-то поскользишь.
Жду не дождусь конца сезона. Устал смертно. Хоца на природу, тело в море купать хочу и разговоры говорить – не роли, а разговоры. Ты, Васёчек, там не особенно задерживайся. Бог с ней. С Колымой. Давай, вертайся. Мы все с тобой обсудим и решим.
Сейчас только вошла жена моя, Люся. Она от матери своей пришла, без курева.
Гарик! Вот я словоблудствую и чувствую, что никаких новостей не сообщаю тебе. Но нетути их и все. Жизнь текеть, как река Волга, но быстрее. И все по-прежнему.
Если будет что-нибудь экстраординарное, во… какие слова помню <…> я тебе сразу телеграмму. А вообще-то я тебе позвонить хочу. Выясню у матушки твоей Надежды Петровны, как это сделать и звякну. Послушаем друг дружкины голоса. Чего еще тут! А?!
И ты, друг, возьми да позвони. А на будущее так: давай перечень вопросов, а я на них отвечать. А?!
А пока, до свидания! Жду ответа, как соловей лета. Целую тебя трижды.
Друг твой
Васёчек!
P. S.
Люсечка привет тебе шлет и низкий поклон.
А вскоре мои приятели организовали мне очередную командировку в Москву.
Был разгар лета, в городе стояла жара, и мы как-то с Володей решили съездить в Серебряный бор покупаться. До этого он меня уже познакомил со своей новой пассией – артисткой его театра Таней Иваненко. В Серебряный бор мы договаривались поехать вдвоем, но, когда он за мной заехал на такси, в машине была его новая подруга.
Приехали. Поплавали немного. Вода была так себе. Поэтому решили просто позагорать. Татьяна переплыла на противоположный берег, и мы наконец остались вдвоем, и Володя не преминул заметить, что он собирался быть без нее, но она «увязалась». В его раздраженном тоне чувствовалась досада скорей на самого себя, что уступил ее упорному желанию ехать с нами в Серебряный бор.
Мы вдруг вспомнили, как впервые вдвоем поехали на море.
Было лето 1957 года. Москва готовилась принимать Всемирный фестиваль демократической молодежи. Володя только что закончил первый курс Школы-студии МХАТ (а я, стало быть, второй своего МИСИ), а мы решили – большие оригиналы, – что вся эта московская суета нам ни к чему, зато на юге будет не так многолюдно.
Одна моя институтская знакомая только что вернулась из Адлера и дала нам адрес дома, где сама останавливалась. Мы купили билеты, и Володя решил перед отъездом зайти к отцу, сообщить, что вот мы решили вдвоем поехать впервые на Чёрное море. Семён Владимирович, человек военный, всегда держал строгий, немного начальствующий тон с нами.
– Ну что, молодежь, в Сочи собрались?
– Нет, мы едем в Адлер.
– Только учтите, у меня точные сведения, в Сочи свирепствует сифилис.
– Да мы не в Сочи, а в Адлер.
– Но это все там рядом, – не унимался Володин отец, – Значит так, слушай сюда! Если иметь дело, то только с медобслуживающим персоналом…
Когда мы вышли от него, Володя не удержался:
– Папочка в своем репертуаре…
Когда мы приехали в Адлер, то увидели, что это такая дыра, что на следующий же день перебрались в Хосту.
В Хосте нам сразу все понравилось. Мы сняли очень уютный маленький домик, хозяин которого жил на том же участке, но в другом доме, и, едва разложив вещи, пошли на пляж – не терпелось окунуться в море (в Адлере мы даже ни разу не искупались).
На пляже было немноголюдно: слегка штормило, и купающихся почти не было. Когда мы поинтересовались, почему люди не купаются, нам ответили, что когда 3 балла, то это опасно. Но мы хорошо плавали и, улучив момент, когда волны были небольшими, нырнули в море. От восторга чего-то запели, просто орали от радости, не заплывали далеко, а качались на волнах, которые вблизи берега были достаточно большими, и надо было не упускать момента, чтобы взбираться на них.
Немого подустав, решили выходить на берег. И тут-то началось самое неприятное. Как говорится, вход – рубль, выход – два… Оказывается, из штормящего моря выбираться на сушу не так-то просто. Пару раз нас захлестывало и заворачивало волной так, что мы прилично нахлебались. Кто-то на берегу даже хотел нам помочь, но только крикнул, чтобы мы выходили вслед за самой большой волной. Наконец нам это удалось, и мы, обессиленные, улеглись на лежаки…
– Нет, в Москве-реке – это не купание, а одно недоразумение. Если б не такая жара, как сегодня, не стоило бы сюда ехать, – заключил Володя, и мы стали одеваться. Татьяна, увидев, что мы собрались уходить, быстро приплыла с другого берега, и мы поехали по домам.
В такси продолжили вспоминать нашу хостовскую эпопею. Наши друзья (мы им сообщили, куда нам писать) прислали нам письмо, где говорили, что какие мы дураки, что не видим того, что происходит в Москве. На что мы в ответ написали им песню на мотив «Подмосковных вечеров». Конечно, песня забылась, но один куплет был таким:
Фестиваль прошел, все вы хилые —
Вы шаталися до утра…
Приезжайте к нам, наши милые
Подмосковные фраера…
Из лета 1957-го вернусь в лето 1967-го. Командировка моя была довольно короткой, и вскоре я улетел в Магадан.
В первых числах января 1968 года я получил от Володи такое письмо:
Дорогой ты мой! Самый наипервейший, распронаединственный друг, Васёчек! Конечно, сейчас можно было бы на полстраницы оправдываться насчет того, что долго не писал, да и с Новым годом не поздравил. Такого я от себя не ожидал, тем более, что последнее время все думаю о тебе и не идешь ты у меня из головы. Вот, мол, Гарик у меня есть – Васёчек. Он в Магадане живет, и не к кому пойти, потому что до Колымы далеко, а здесь ходить ни к кому неохота. Все, суки, зовут, просят, умоляют, телефон свой возненавидел. А все из-за чего. Из-за гитары. А, помятуя твой стих, где
К таким со своими песнями,
прошу тебя – не ходи
я и не хожу, т. е хожу, но лучше бы и не ходил вовсе. Придешь, – все делают вид, что и без песен прекрасно повеселимся, разговор идет про летающие тарелки, про закуски, а в кухне 3 гитары стоят готовые и микрофоны налажены, и зеленые глазки так и мигают. Я помурыжу их часа 3, а потом перед уходом порадую и уйду. А если не порадую – обида. Как же так обманул, паразит, все ожидания, ел (слава богу не пью), говорил и на тебе – не поет. Я поймал себя на мысли, что стал к этому привыкать и гитару беру сам, чтобы не убеждаться лишний раз в человеческой однообразности и бестактности. Но <…> должен тебе прямо сказать – ты приедешь – буду песни играть с наслаждением, хоть сколько хошь!
Теперь информация в сжатом виде. В театре у на вышел «Пугачёв» по Есенину. Месяц отстаивали во всех инстанциях интермедии, написанные Эрдманом[15]. Ни хрена не отстояли, остались от них рожки, да ножки. Комиссия по сохранению памяти Есенина, во главе с двумя сестрами великого поэта наложила вето, а начальство тем более. Правда, одна старушка – порядочная, ручками махала, говорила – бог с ними – интермедиями, а другая – стервь ручками махала, – говорила, – не бог с ними, в общем, это все чушь. Важно, что несмотря на обрезание – спектакль получился отличный. Тут приходил мой папочка с Женей – одобрил. Только, говорит, меня ему жалко, что меня на цепи кидают. И как я выкладываюсь, и что я могу умереть на сцене ни за грош. Сейчас репетируем «Из жизни Фёдора Кузькина» Можаева. Это повесть – печаталась в «Новом мире» в прошлом году. Еще «Тартюф», это Мольера. В стихах. Обе вещи очень трудные. А Любимов лег на 2 недели в больницу, что-то исследовать и подлечивать, и мы осиротели и разлагаемся.
В кино – заканчиваю съемки «Интервенции». Через месяц совсем закруглюсь.
А «Служили два товарища» затягивается. Все основные сцены впереди. Ездил в Одессу и Ленинград. Измотался окончательно. А тут еще в промежутках встречаюсь со своими почитателями, пою, в учреждениях, в институтах и т. д. Месяц назад был в Куйбышеве. У них там есть молодежный клуб и отличные ребята, которые каким-то образом такую развели свободу, что мне дали выступить во дворце спорта по 7 тысяч человек, два концерта. Ощущение жуткое. Громадное здание и одна моя небольшая фигурка средь шумного зала. Но приняли грандиозно. Раздал автографов столько, что если собрать их все, будет больше, чем у Толстого и Достоевского. Ставил свою подпись, а иногда слова из песен или что-нибудь вроде «Будьте счастливы». Получаю бездну писем с благодарностями за песни из «Вертикали». А альпинисты просто обожают.
Вот видишь, Васёчек, как все прекрасно! Правда?
Дома все замечательно, дети здоровы, Люся тоже, дома изобилие, даже ёлок и то две и обе наряжены. Ребятушки одеты, обуты, все слава богу. Здоровье мое крепкое, стал малость засекаться на прямой, ну да это пройдет.
***ная эта жизнь!<…> Ничего не успеваешь, писать стал хуже и некогда, и неохота и не умею, наверное. Иногда что-то выходит и то редко. И ни с кем, ни про что не поговорить. И все звонят – приходи <…> и все время чего-то догоняешь, и не хочу ничего и никого видеть и не делаю то, чего хочется, потому что сам не знаю, чего хочется. Одно знаю точно, что есть только работа, много работы. И больше ничего. А деньги – это дерьмо, хотя их хорошо тратить.
А детей своих я не вижу почти совсем и с бабами своими я запутался окончательно, а ломать ничего не хочу и не буду, во-первых, не решусь, а во-вторых, не очень хочется. Недавно поймал себя на мысли, что нет дома, куда хочу пойти и друзей нет в Москве. Епифан занял у меня 300 рублей, не смог отдать и сгинул, вот уже 4 месяца не звонит, только где-то на стороне рассказывает, что вот де он друга потерял. А я у него ничего и не просил, хрен с ними. А он ходит и хвастается, мудак, какой он одинокий, жить негде, денег нет, а к Высоцкому ему пойти нельзя, потому что он ему должен. И гордится этим.