– Да, но от такого… Нет, Володя, не надо. Не могу я взять от тебя…
– Да, что ты, Гоги, у тебя нет, а у меня еще будет…
И тут же, чтоб разрядить неловкость Гоги и его друзей, стал рассказывать одну из любимых своих баек за Костика Капитанаки (была у Володи такая серия смешных историй про циркового акробата, которую он все время дополнял новыми смешными и невероятными событиями).
Расселись за столом, и пошло… Тосты на пять минут, рассказы о каких-то якобы известных людях, что они совершили замечательного, и истории их современников, и их предков, и бесконечные угощения местного разлива. Потом из этого ресторана поехали в другой. И там все по тому же кругу. Володя незаметно стал пьянеть, хотя пыжился, говорил ответные тосты, мне тоже пришлось что-то говорить, правда, я старался это делать как можно реже. И когда кто-то спросил Володю, что, может, мне что-то не нравится – что-то я невеселый какой, Володя возьми да скажи, что я только приехал из старательской артели, мыл золото и очень устал. Ко мне тут же, чуть ли не по очереди, стали подходить и предлагать хорошие, как они говорили, деньги, и спрашивали, сколько у меня есть золота…
Конечно, может, это не хорошо говорить, но они все как будто и в самом деле только спустились с гор. Наконец я попросил Володю объяснить им доходчиво, что нет у меня никакого золота.
– Вах, – сказал один из их, – мыл и себе ничего не намыл – так не бывает…
Слава богу, разговор о золоте на этом окончился, и я сказал Володе, что хорошо бы нам все же определиться с жильем. Но его уже развезло.
– Ладно, Васёчек, что-нибудь они придумают.
– Володя, я не хочу отдыхать за грузинскими застольями. Я сюда ехал не за этим, – сказал я ему довольно сердито.
– Сегодня это будет последний раз, Васёчек, обещаю, а то они обидятся.
Я понял, что бесполезно его в чем-то убеждать, он уже не очень хорошо соображал.
Наконец мы сели по машинам и поехали в город. Отвезли нас в какую-то квартиру, весьма богатую, но далеко от моря, где-то в самом городе. Володя уже сломался, я сказал грузинам, что ему уже хватит, и они нас оставили в этом доме.
На следующее утро смотрю: что-то с моим другом не то… Хмурый, неразговорчивый, чего с ним никогда не бывало. А наше негласное правило – не расспрашивать ни о чем друг друга в какие-то неприятные моменты. И я молчал. Сидим завтракаем. Вдруг его как прорвало:
– Васёчек, какой же я мудак!..
– Ты про куртку?
– Ну да…
– Полный мудак. Как можно подарок любимой женщины дарить какому-то случайно знакомому человеку, с которым, может, больше не увидишься… И вообще, Весёчек, я жутко не люблю эти твои выдрючиванья…
– Какие выдрючиванья?
– А такие, когда ты хочешь казаться намного лучше, чем есть на самом деле. Ну что ты хотел вчера своим широким жестом показать? Смотрите, мол, какой я щедрый, какой широкой души… Да все и так знают, что ты добр и отзывчив. Нет, тебе ради красного словца, красивого жеста надо лишний раз показать – вот какой ты…
– Ну, ладно, Васёчек… Скажи лучше, сможешь сегодня поговорить как-то с Гиви, ну, чтоб он вернул куртку…
– Конечно, поговорю, об что речь…
Вечером за нами заехали, и мы все той же компанией отправились в очередной ресторан. Там нас уже ждали за большим и обильным столом еще несколько приятелей наших вчерашних собутыльников.
И все пошло-поехало по новой…
Улучив момент, я подсел к Гоги, стал расспрашивать, что это за ресторан, кто хозяин, ну и о еще какой-то ерунде. Потом говорю:
– Да, этот ресторан мне даже больше нравится, чем вчерашний…
– Да, – согласился Гоги, – Марина тоже так сказала.
– А она здесь была?
– Да, они с Володей здесь ужинали.
– Марина… Очаровательная женщина! Такую обидеть – рука не поднимется.
– Вах, зачем обидеть! Такую женщину на руках носить надо.
– А ты знаешь, Гоги, она очень обидится, когда узнает, что Володя подарил тебе ее подарок.
– Вах, я не хотел брать, ты же видел, я говорил – не надо…
– Может, мы исправим дело и вернем Володе куртку?
– Конечно, генацвале, – говоря это, Гоги снимал ее с себя, – сейчас отдам Володе…
– Нет, давай сделаем так. Ты отдай ее мне, а я пойду и отдам Володе. А то он опять начнет тебя уговаривать, а то и уговорит…
– Хорошо, – согласился Гоги.
Володя сидел в другом конце большого стала и как всегда веселил чем-то внимающих ему грузин. Я незаметно подошел к нему сзади и накинул куртку ему на плечи. Он все понял, но никак не прореагировал и продолжал веселить публику, как будто ничего не произошло.
Когда мы вернулись в дом, где должны были переночевать, и остались наконец одни, Володя радовался, как ребенок, которому вернули любимую игрушку.
– Васёчек, вечно ты вытаскиваешь меня из всякого говна…
– А ты так и норовишь в него вляпаться…
На следующий день я позвонил Маше, спросил, когда она сможет прилететь.
Она сказала, через пару дней. Я вздохнул с облегчением: пару дней я еще выдержу эту обжираловку и пьянку, но должен найти дом, где мы с Машей будем жить, так как предложенные Володиными знакомыми варианты меня не устраивают.
Еще один обед по сценарию предыдущих закончился тем, что Володя очень быстро «сломался», и когда он немного очухался, я строго сказал:
– Володя, все. Едем, я тебя сажаю в самолет, возвращайся в Москву.
Он, как провинившийся школяр, пробормотал «хорошо, хорошо», и мы поехали в аэропорт. Его, конечно, там узнали, помогли подняться по трапу, а я с облегчением вздохнул.
На следующий день я нашел хороший дом, благо сезон подходил к концу.
Вечером прилетела Маша, и мы провели чудесную неделю вдвоем.
А вскоре мне пришлось уже браться за устройство своих дел в Москве. Володя, как и обещал, вызвался мне помочь. На наших, как он их называл, «модных поэтов» особой надежды мы не питали, и Володя решил обратиться за помощью в моем трудоустройстве к Давиду (или, как все его называли, к Дезику) Самойлову. Позвонил, Дезик сказал «приезжайте». Жил он под Москвой, если не ошибаюсь, в Загорянке.
Приехали. У Дезика в тот день в гостях был еще и Рафик Клейнер, бывший артист Таганки, но ушедший в филармонию, где сделал себе несколько поэтических программ и концертировал с ними по стране. В этот день, до нашего с Володей приезда, они что-то с Самойловым обсуждали – готовили новую программу по стихам Дезика.
Познакомились. Поговорили. Немного выпили. Почитали стихи. Я впервые читал свое перед таким поэтом-мэтром. Он поделился со мной подстрочниками какого-то бурятского поэта, которого надо перевести. Это небольшие, но все же деньги. Я сказал, что попробую.
А вскоре началось то Всесоюзное совещание молодых литераторов, о котором упоминалось выше. Я был на него приглашен. Попал на семинар, которым руководил Михаил Луконин совместно со Станиславом Куняевым и критиком Владиславом Лавлинским. По итогам этого семинара меня и Колю Зиновьева рекомендовали в Союз писателей. Но нужна была еще одна рекомендация.
Я позвонил Самойлову. Дезик извинился, но сказал, что ему неловко это делать, так как он уже троим участникам этого семинара дал рекомендации, и давать еще одну – это будет уже перебор, и сказал, что позвонит Юре Левитанскому, может, тот согласится. Он перезвонил мне буквально через пару минут и сказал, что Левитанский не против, и дал мне его телефон.
Я позвонил. Мне было предложено положить мой сборник в почтовый ящик квартиры номер такой-то в писательском доме, что у метро «Аэропорт». Что я и сделал на следующий день, правда, без особого энтузиазма. Грешным делом подумалось, когда он еще прочтет, да и захочет ли. Но я был приятно удивлен и обрадован, когда буквально через пару дней раздался звонок, и Юрий Давидович сообщил мне, что книжонку мою он прочел, стихи ему понравились и он с удовольствием даст мне рекомендацию для вступления, как он выразился, в «нашу компанию». Это было в конце 1970 года. А в марте следующего года я стал членом Союза писателей.
Володя к этому времени развелся с Люсей и женился на Марине. (Люся, когда узнала о его романе, забрала детей и ушла от него.) А в мае этого же года я женился на Маше.
Видеться с Володей мы стали редко – семья, безусловно, накладывает отпечаток на образ жизни. К тому же мне как-то вдруг наскучили эти бесконечные посиделки с гитарой и песнями. Я, как пел Володя, «даже от песен стал уставать»… А в сентябре того же года я поступил на Высшие литературные курсы, и времени на прежнее общение вовсе не осталось. Тем более я стал писать тексты песен для эстрадных певцов, и это тоже прибавило хлопот.
Вышло это абсолютно случайно. До отъезда в Магадан я подружился с Наумом Олевым. Он тоже писал стихи, на этой почве мы и подружились. За те три года, что меня не было в Москве, он стал довольно известным поэтом-песенником. Когда мы с ним встретились после моего возвращения из колымской поездки, он спросил, не написал ли я чего-нибудь новенького из песен – больно уж хороши, как он считал, были мои первые опыты в этом веселом деле. Он знал о моих четырех песнях, в которых я был автором и стихов, и мелодий. Я сказал, что как-то охладел к этому жанру.
– Зря, – сказал Нолюша (так мы его ласково называли), – я сейчас работаю со всеми ведущими композиторами. Давай, напиши что-нибудь – познакомлю, с каким скажешь.
Я ответил что-то невразумительное, мол, подумаю. И забыл об этом разговоре. И вдруг случились стихи, которые, как мне показалось, могли бы стать песней. Я позвонил Нолюше, прочитал по телефону, он сказал, чтоб я ехал к нему с текстом немедленно. Когда я приехал, он уже позвонил Оскару Фельцману, тот сказал, чтоб мы приезжали. Он жил в известном доме композиторов, что между Брюсовским переулком и тогда улицей Огарёва[18].
Когда мы вошли, Нолюша сказал, что я вот тот самый поэт, который написал «Бабье лето», на что Оскар Борисович сказал «надо же!» и пригласил нас в свой кабинет. Пока шли, он читал привезенный мной текст, что-то бормоча про себя. Потом подошел к роялю и стал что-то наигрывать. Через час он сочинил мелодию, и тут я стал свидетелем маленького семейного концерта. Он позвал жену Женю, сына Володю и сказал, чтобы послушали… И самозабвенно запел припев только что рожденной песни: