Я вас люблю, я думаю о вас,
Вы для меня смятение отныне.
Покорно жду ответа ваших глаз
И повторяю в мыслях ваше имя.
Все были в восторге. Всем мелодия и стихи очень понравились. Меня поздравляли с таким хорошим дебютом. Но Оскар Борисович тут же остудил мой восторг, сказав, что первый запев никуда не годится.
– А что здесь должно быть? – спросил я, не представляя, чем же заменить написанное.
– А я знаю? – ответил он с тем естественным одесским акцентом, какой так лихо имитировал Володя. – Вы поэт, вы и решайте, а я свое сделал.
Я подумал, что уже четыре строчки, такие, чтоб удовлетворили композитора, я уж, наверно, сочиню.
Сочинил. Позвонил. Прочитал.
– Нет-нет, Игорь. Это никуда не годится, – услышал я в ответ.
– А что же должно здесь быть?
– Я знаю?! – был прежний возглас Оскара Борисовича. – Вы поэт, вот и придумайте.
Я позвонил через день с новым вариантом – тоже мимо.
Я начал звонить через три дня, дабы не надоесть окончательно. Потом раз в неделю, и каждый мой новый вариант отвергался композитором.
Прошел месяц, в течение которого я не помню уже, сколько написал вариантов. Через несколько дней позвонил снова и уже совсем отчаявшимся голосом, попросив послушать, прочитал:
Сегодня я нисколько не боюсь
С двадцатым веком временно расстаться…
Позвольте, я в любви вам объяснюсь
Высоким слогом русского романса…
– И это вы писали целый месяц?! – услышал я добродушный голос Оскара Борисовича с его неподражаемым одесским акцентом.
Песню спел и записал Муслим Магомаев. Она получилась очень красивой и быстро приобрела популярность, а я сразу попал в обойму поэтов, работающих в жанре песни.
С Володей мы виделись все реже, за исключением тех коротких встреч, когда пересекались в студиях звукозаписи фирмы «Мелодия». Но все это было как-то на ходу.
– Как дела?
– Нормально. А как у тебя?
– Да вроде тоже.
И каждый раз говорилось, что надо бы повидаться не здесь, посидеть, как прежде, поговорить о том о сем, и оба говорили «да», непременно, но этим дело и кончалось.
Но как-то летом 1976 года, в очередной раз встретившись на «Мелодии» (он записывал чудесный альбом на свои стихи и музыку «Алиса в Стране чудес»), я его все-таки сподвигнул поехать ко мне. И вот мы на двух машинах – он на голубоватого цвета «Пежо», я на своей темно-серой «Волге» – помчались на проспект Вернадского, где я тогда жил. Володя явно хотел продемонстрировать, как он лихо водит машину, я предоставил ему такую возможность, то есть пропускал его вперед, когда он хотел обогнать меня. Но я был в этом деле опытнее его и знал: как бы он ни лихачил, а к дому мы подъедем почти одновременно. Что и оказалось в итоге. Правда, он подъехал первым и был явно горд этим.
Мы поднялись ко мне. У меня только что вышла авторская пластинка с песнями на мои стихи – «Бабье лето», были и другие диски, на которых тоже были песни с моими текстами.
Кое-что послушали, но в основном поболтали о том о сем, в основном о всяких там проблемах и тонкостях в сочинительстве песен.
– Васёчек, а ты много уже «настрогал», наверно, авторские хорошие пошли? – спросил Володя. И услышав «да», тут же без промедления:
– Так я могу у тебя занимать?
– Без проблем, Володь, для тебя – всегда пожалуйста…
Он неплохо зарабатывал, особенно концертами. Но и тратил много. Почему и спросил меня, чтобы иметь на всякий случай адрес, где всегда можно перехватить в долг. После его смерти таких долгов окажется немало.
А где-то через год уже я буду у него в гостях на Малой Грузинской, в его новой квартире. Мы будем попивать чаек у него на кухне и как всегда «разговоры разговаривать» (это наше с ним любимое выражение). Но нормально поболтать не даст телефон, который будет трезвонить с небольшими перерывами почти весь вечер…
Летом 1979-го я встречу его в Доме литераторов. Едва поздоровались, как Володя сразу куда-то метнулся, словно его тянул кто-то за руку. Я спросил, что с ним, но он, не говоря ни слова, махнул как-то странно рукой и исчез. Мне оставалось только пожать плечами. В тот день в ЦДЛ я его больше не видел.
Осенью того же года один из моих знакомых, побывав на каком-то закрытом концерте Высоцкого, рассказал мне, что, объявляя песню «Бабье лето», Володя сказал, что музыку к стихам своего друга сочинил он. Я, честно говоря, никогда не считал музыкой ту мелодию, что я придумал к своим стихам. Но тут возмутилось мое самолюбие. Я позвонил Володе.
– Васёчек, что за дела? Какая твоя музыка к «Бабьему лету»? – возмущенно спросил я.
– Да ладно, Васёчек, все равно деньги идут мне, – сказал он хамским, приблатненным тоном, по которому я понял, что говорю с неадекватным человеком. И я повесил трубку.
А последний раз мы с ним пересеклись где-то в середине апреля 1980 года.
Нынешнее Российское авторское общество (РАО) тогда находилось в Лаврушинском переулке, в том знаменитом писательском доме, что почти напротив Третьяковки, и называлось тогда ВААП (Всесоюзное агентство по охране авторских прав). В этом же помещении находилась и сберкасса. Мне нужно было снять какие-то деньги, и я, как сейчас помню, в понедельник направился в этот ВААП. Подъехал, смотрю: стоит Володин «Мерседес», а в машине сидит какая-то молоденькая блондинка. «Ай да Васёчек, ай да молодец», – подумал я невольно. Вошел в здание. Чтобы оказаться у сберкассы, надо было пройти по подземному переходу, соединяющему одну половину дома, где она находилась, с той половиной, в которую обычно попадаешь с улицы. Вот в этом подземном переходе мы и столкнулись с Володей.
– Васёчек! – обрадовался Володя, обнимая меня.
Я тоже был рад его видеть, тем более что та последняя встреча в ЦДЛ оставила какой-то неприятный осадок.
– Как ты? – спросил он меня.
– Нормально. А ты?
– Все хорошо.
– Я вижу, – сказал я, улыбаясь и давая понять, что понимаю его «хорошо».
– Извини, спешу.
– Да я тоже, Володь.
Мы обнялись, поцеловались и он убежал.
Я его очень хорошо знал. Я видел, что он «под банкой», – это заметно было по глазам, и в то же время от него абсолютно не несло перегаром. А я помнил, как это обычно бывало… Наверно, что-нибудь прыснул, чтобы отбить запах.
Подумал и забыл.
А 25 июля 1980 года я ушел из дома в начале восьмого – договорился накануне с приятелями попариться в Сандунах (а это лучше делать с утра, пока в парилке «легкий» пар). Также накануне условился я о встрече с одним молодым композитором в 12 дня в ЦДЛ.
Я немного опаздывал, и этот композитор позвонил мне домой, чтобы узнать, не отменилась ли наша встреча. Жена сказала, что меня нет дома, а когда узнала, что он меня ждет и что я должен прийти, попросила передать, что, когда я ушел в баню, кто-то позвонил и сообщил, что сегодня под утро умер Высоцкий.
Я не поверил и тут же перезвонил Маше. Это оказалось правдой.
Я приехал домой. Я не знал, что мне делать. Маша сказала, что мне нужно поехать к Володе. А я не мог сдвинуться с места. Не мог поехать к нему в этот день…
Официальная Москва хранила молчание о случившемся, и я вечером по радиоприемнику поймал «Голос Америки». Едва смолкли позывные радиостанции, как я услышал голос Володи:
Мой друг уехал в Магадан,
Снимите шляпу, снимите шляпу…
и, после того как песня закончилась, диктор сказал, что сегодня в Москве на 43-м году жизни, скоропостижно…
«Боже мой, – подумалось в ту минуту, – ведь такое не приснится и в дурном сне. Написанная как веселое, шуточное, дружеское послание, столько раз пропетая мне Володей в нашем тесном кругу, сегодня предвещает известие о его кончине и передается в такой день по “Голосу” из-за океана».
На следующий день я приехал на Малую Грузинскую. В квартире уже было полно близких и родственников. Подошел к Марине, обнял и склонил голову к ней на плечо.
– Сколько вы с ним… – сквозь слезы проговорила она.
Володя лежал в спальне, где и умер во сне. Я долго не решался войти, взглянуть на него… Наконец вошел. Слез не было, но меня трясло, как в лихорадке.
Я быстро вышел, не хотел запоминать его неживого…
И тут я увидел Севу Абдулова, который все последние годы был с ним рядом.
– Сева, как же так? – это все, что я мог сказать.
– Гарик, это должно было случиться, – как-то спокойно, или мне так показалось, произнес он.
– Что значит должно?
– А ты ничего не знаешь?
– А что я должен знать?
– Ты не знаешь, что он кололся?
– Да ты что! Откуда же мне знать…
– Да, он сидел на игле.
«Значит, это все произошло в течение последних двух – двух с половиной лет, – пронеслось у меня в голове. – Ведь когда мы были пять часов в сауне, в Красной Пахре, в мае 1977-го, ничего подобного не было и не предвещало».
– И что он колол?
– Морфий.
– Много?
– Да, очень. Последнее время – 40 ампул в сутки!
– Какой ужас!
– В январе этого года я его уговорил пройти обследования в очень классной клинике у очень хорошего, быть может, лучшего у нас специалиста. Обследовали. Врач сказал ему, что пора поберечься, со здоровьем большие проблемы. А потом меня отвел незаметно в сторонку и сказал, что он Володе дает от силы год жизни… Видишь, ошибся на полгода…
Я сразу вспомнил рассказ Паши Леонидова и упомянутую им тогда эту роковую цифру 40 ампул. И еще я понял, почему от него не несло перегаром там, в подземном переходе ВААПа. И то странное поведение его прошлым летом в ЦДЛ объяснилось теперь: видимо, у него была «ломка» и ему нужно было срочно уколоться, и он не знал, где это сделать.
– А прошлой осенью, – продолжал Сева, – мы его уговорили лечь в больницу на интенсивную детоксикацию – это когда очищают всю кровь, практически обновляют ее, чтобы ничего не осталось от того, что дает «ломку», процедуры довольно неприятные. Но после пропадает тяга к наркотикам, ты даешь расписку, что предупрежден: если уколешься, можешь умереть. Через три дня приехали за ним, его выписывали. Он вышел, весь такой отдохнувший, порозовевший, улыбающийся. Вдруг он от нас как рванет, мы не успели опомниться, как он прыгнул в такси, что как нарочно только освободилось, и уехал. Я предположил куда, и мы поехали в Первую Градскую. Там у него был знакомый врач, у которого он обычно покупал морфий. Приехали, входим к этому врачу в кабинет, Володя там, сидит, развалившись, уже под кайфом. «А я не умер», – сказал и как-то нехорошо улыбнулся. И я понял – это конец, верней, начало конца.