к затягивают такие песнопения, не могу удержаться от того, чтобы не сказать Ora pro nobis![17] Это чтобы не выходить за рамки вежливости. Ежели кто к вам обращается, ну как ему не ответить? После того как мы честь по чести обменялись несколькими милыми высказываниями, тут как раз и angelus[18]34 подоспел! Неужто уже полдень? Я прямо-таки обомлел… Вот те раз! Не времечко, а песок – так меж пальцами и прошелестел!.. Я перво-наперво попросил добрых сплавщиков помочь Канье и Робине загрузить в мою телегу выбранный мною материал и secondo[19] сопроводить ее в Бейан.
– Чертов Брюньон! А ты не церемонишься! – ругаются они на чем свет стоит, но все же делают то, о чем их просят. В глубине души они меня любят.
В обратный путь мы пустились галопом. На пороги лавок высыпали ротозеи, глядя на скорость, с которой мы проскакивали мимо них. Но стоило нашей телеге въехать на мост через Бёврон и завидеть примостившихся там пернатых – Фетю, Гадена и Тринке, по-прежнему следящих за течением воды, ноги как-то сами собой перестали двигаться, зато языки пустились вскачь presto[20]. Одни презирали других за то, что те что-то делают, те презирали первых за то, что те бездельничают. Перебрали весь голосовой репертуар. Я устроился на тумбе и дожидался конца состязания, чтобы вручить премию победителю. Как вдруг кто-то завопил мне прямо в ухо:
– Разбойник! Наконец-то явился, не запылился! Давай расскажи, чем занимался с девяти утра, шляясь между Бёвроном и Бейаном. Оболтус! Не человек, а наказание! Если б я тебя не перехватила, сколько бы ты еще валандался? А ну, марш домой, лиходей! Обед перегрелся.
– Тебе нет равных. Друзья мои, как вы ни стараетесь, а все же по части владения голосом вы перед моей второй половиной – малые дети, – изрек я.
Моя похвала лишь подстегнула ее тщеславие. Она наградила нас еще одной фиоритурой.
– Браво!.. – хором закричали все.
– А теперь двинемся в обратный путь. Иди первая. Я за тобой.
Первой, держа Глоди за руку, вышагивала моя женушка, за ними следовали оба подмастерья. Покорно, но без спешки собирался я последовать их примеру, когда заслышал доносящиеся из верхнего города гомон голосов и звуки рожков, а также веселый перезвон колоколов башни Святого Мартина, что заставило меня, опытного выжлеца, учуять в воздухе готовящееся зрелище. Это была свадьба господина д’Амази и мадемуазель Лукреции де Шампо, дочери сборщика податей и тальи35.
Чтобы не упустить начало церемонии, все взяли руки в ноги и бросились бегом, перепрыгивая через ступеньку по лестницам, к площади перед замком. Думаете, я был последним? Такое событие случается не каждый день. И только праздношатающиеся Тринке, Гаден и Фетю сочли ниже своего достоинства оторвать свои зады, наглухо привинченные к бортику моста, и заявили, что им, людям из предместья, не пристало навещать зажиточных горожан из замка. Что и говорить, я и сам ценю гордость и самолюбие. Но пожертвовать им своим удовольствием! Слуга покорный! Какое же это себялюбие? Что-то вроде той любви, с которой меня сек в детстве кюре, приговаривая, что это для моего же блага…
И хотя я единым духом одолел лестницу в тридцать шесть ступенек, ведущую к церкви Святого Мартина, на площадь я добрался (вот незадача!) слишком поздно, когда молодые уже вошли в церковь. Пришлось дожидаться (без этого никуда), когда они выйдут. Но священнослужители, будь они неладны, все не могли наслушаться, как сами же и поют. Чтобы чем-то заполнить время, я стал проталкиваться, изрядно потея, к храму, почтительно тесня снисходительные животы и упирающиеся зады. Но застрял при входе на паперть, не в силах сдвинуться ни туда ни сюда, угодив в пуховик из человеческих тел и ощущая себя как в постели, в тепле, под периной. Если б не святое место, признаюсь, мне бы пришли в голову кое-какие шаловливые мысли. Но всему свое место и время, когда требуется, я умею быть глубокомысленным, как осел. Однако против природы не попрешь, и осел не удержится и издаст рев. Это был тот самый случай: покуда я смиренно и благоговейно следил, раскрыв рот, чтобы лучше видеть, за тем, как радостно приносит себя в жертву господину д’Амази целомудренная Лукреция, прозвучал – клянусь святым Губертом – зычный зов четырех охотничьих рожков во славу охотника, недоставало разве своры, что вызывало сожаление. Я подавил смех и, конечно же, не мог удержаться от того, чтобы (еле слышно) изобразить трубный глас. Да вот только, когда подошел судьбоносный миг и на вопрос любопытного священника невеста должна была ответить «Да», надутые щеки доезжачих во весь дух возвестили о поимке, я не выдержал и крикнул:
– Ого-го-го, дошел!36
Что тут поднялось! Тут явился церковный сторож с нахмуренным видом, и я, сделавшись тише воды, ниже травы, улизнул.
На площади я очутился окруженным людьми, притом все они, как и я, были добропорядочными гражданами, умеющими пользоваться глазами, чтобы видеть, ушами, чтобы верить услышанному и вбирать то, что ухватили глаза других, и языками, чтобы поведать о том, что не обязательно видеть самому. Тут уж я себя не сдерживал!.. Чтобы наврать в три короба, не обязательно быть семи пядей во лбу. Время пролетело быстро, во всяком случае, для меня, и вот настал миг, когда под органную музыку открылись огромные церковные врата. На паперть вывалились все участники забавы под названием облава на зверя. Во главе вышагивал торжествующий Амази, держа под руку жертву, которая водила глазами загнанной лани справа налево, слева направо, и жеманилась… Да! Хорошо, что не мне доверили заботиться о такой крошке, подумалось мне. Кто ее раздевает, тот слезы проливает. Хочешь быка, получишь и рога…
Но ничего более мне увидать не удалось, и не спрашивайте меня про всю эту церемонию, цвет камзола охотника, цвет платья его добычи… Всего этого я и стараться описывать не возьмусь (тут хвастать нечем), поскольку именно в эту самую минуту внимание и ход мыслей присутствующих устремились в русло серьезнейшего вопроса порядка следования и расположения согласно чину господ, составляющих кортеж. Мне рассказали, что уже в самом начале, при входе в храм (как жаль, что меня при этом не было!) судья, он же прокурор кастелянского округа37, и господин эшевен38, он же градоначальник, столкнулись в дверях, как два барана. Однако градоначальник, более толстый и сильный, протиснулся тогда первым. Теперь же взоры всех присутствующих на площади были устремлены на врата храма, чтобы не дай бог не пропустить, который из них двоих первым покажет нос. Стали делать ставки. Но время шло, а никто не показывался: свадебный кортеж следовал своей дорогой, подобно отрезанной голове змеи, тулово отсутствовало. Наконец, мы заглянули внутрь и увидели, как по обе стороны от дверей стояли два разъяренных зверя и мешали пройти один другому. Поскольку поднимать голос в святом месте они себе позволить не могли, было видно, как угрожающе они раздувают ноздри, как двигают челюстями, пучат глаза, как пыжатся, пыхтят, как морщат лбы, надувают щеки, и все это происходило беззвучно. Мы держались за животики и, продолжая биться об заклад и хохотать, встали каждый на чью-то сторону. Люди в возрасте были за служителя Фемиды, представляющего господина герцога (кто хочет уважения к себе, требует уважения к другим), а молодые петухи – за городского голову, поборника наших свобод. Я же стоял за того, кто выйдет победителем в этой схватке и отдубасит как следует противника. Все кричали, подбадривая своего избранника:
– Эй, бей, не жалей! Давай, Грассе! Надери ему холку, пусти юшку со́лку! Ай, молодец, стервец, парень-то не из овец!..
Но эти клячи только и делали, что выплескивали друг другу в лицо свою ненависть, не сходясь в рукопашной, из боязни попортить свои роскошные одежды. Дискуссия рисковала затянуться навечно (рассчитывать на то, что силы их иссякнут, не приходилось), если бы в дело не вступил господин кюре, который боялся опоздать к праздничному столу.
– Чада мои, – начал он, – Господа свет не погас, обед ожидает вас. Ни в коем случае нельзя к столу опоздать, Господу в его храме свое дурное настроение показать. К столу влекома, да оставит наша душа стирку грязного белья дома…
Если он и не произнес именно этого (слов-то я не расслышал), то смысл был такой, поскольку, слегка обождав, он взял их головы своими толстыми руками и насильно сблизил их морды, чтобы они поцеловались в знак замирения. После чего они вышли все трое, как по команде, одновременно перешагнув через порог, причем двое упрямцев напоминали две подпорки, приставленные к пузу кюре. Вместо одного хозяина получилось трое. Холопам нечего терять, коль господа почнут бока друг другу мять.
Все они отправились в замок, где их ждал заслуженный обед, а мы, ребята придурковаты, остались на площади ловить поднимающиеся над воображаемыми чугунками ароматы. Дабы лучше насытиться, я попросил перечислять подаваемые блюда. Три истинных гастронома – почтенный Трипе, Больдекен и ваш покорный слуга Брюньон – при каждом называемом блюде толкали друг друга в бок и посмеивались. Одно блюдо мы одобряли, другое оценивали как неудавшееся и сокрушались: вот если б посоветовались с людьми опытными, такими, как мы, оно, глядишь, вышло бы лучше; но в конце концов, ни Богу свечка, ни черту кочерга, и такой обед был неплох. По поводу заячьего рагу, оно конечно, кто ж удержится от советов, тут уж все приняли участие, каждый поделился своим рецептом. Однако вскоре обсуждение переросло в перебранку (подобные сюжеты горячи, нужно быть дурным человеком, чтобы обсуждать их спокойно и хладнокровно). Особенно схватились меж собой дама Перрин и Жакотка, две соперницы, поварихи, готовящие в нашем городе застолья. У каждой была сколочена партия сторонников, каждая партия претендовала на то, что приготовленные ею блюда затмевают за столом блюда противной стороны. Это, доложу я вам, такие турниры, что небу жарко. В наших городах пышные обеды все равно что ристалища. Но хотя я и охоч до ярких дебатов, ничто меня так не утомляет, как слушать рассказы о подвигах других, а не самому их совершать, да и вообще я не создан для того, чтобы долго питаться соком собственной мысли и тенью блюд, которых мне не дано вкусить по-настоящему. Вот почему я был рад-радешенек, когда достоуважаемый Трипе (бедняга страдал не меньше моего) шепнул мне: