нить, будто что-то понимаем в общественных делах, в ссорах принцев между собой, в священных намерениях короля, политических играх и прочей метафизике? Выше головы не прыгнешь. Мы – вьючная скотина и созданы для битья. Согласен! Но какая палка лучше для колотья, чей кулак мягче… вопрос не праздный и слишком неподъемный для моего ума! По правде сказать, не все ли мне равно: тот или этот обломает об меня бревно? Чтоб вам ответить, нужно самому взять в руки обе дубинки, взвесить их, да и ударить как следует. А раз это невозможно, будем терпеть! Покуда наковальня ты, терпи. Придет черед быть молотом, лупи…
Мой собеседник в недоумении взирал на меня, морща нос и не зная, смеяться ему или сердиться, но тут конюший из его свиты, прежде видавший меня у нашего доброго герцога Нивернейского, когда тот был еще жив, сказал:
– Монсеньор, я его знаю, этого причудника, он добрый работник, искусный плотник, поговорить охотник. По профессии резчик по дереву.
Господин благородных кровей, кажется, не соблаговолил поменять своего мнения относительно Брюньона и выказать хоть малейший интерес к его тщедушной персоне (слово «тщедушный» употреблено в данном случае, дети мои, из скромности, на самом деле я вешу немного меньше мюида56), и лишь услышав от конюшего и от господина д’Ануа, что творения рук моих пользуются уважением господ таких-то и таких-то, решил не отставать от них и принялся восторгаться фонтаном во дворе, к которому его подвели, – фонтан этот сработан был мною и представлял собою ладную девицу, несущую в переднике двух отбивающихся, машущих крылами уток с открытыми клювами. Позже он мог видеть в замке мебель и панели моей работы. Господин д’Ануа разважничался. Ох уж эти мне богатые дурни! Им предназначается оплаченная ими мебель… но это не означает, что они ее создали!.. Этот Майбуа, чтобы похвалить меня, счел подобающим удивиться тому, что я остаюсь жить в этих краях, где мне негде развернуться, вдали от умнейших людей Парижа, и принужден быть связанным по рукам и ногам такими вот поделками, требующими большого терпения, подражающими природе, обязанными своим мастерством одной лишь зоркости, не допускающими полета фантазии, не нуждающимися в мысли, символизме, аллегоризме, мифологизме и софизме – словом, такими, в которых нет ничего, что внушает доверие знатоку, что сии поделки суть великие произведения. (Только высокое может являться предметом восхищения высокородного сеньора.)
Я смиренно ответил (смиренный-то я смиренный, да слегка колпак), что мне-де хорошо известно, как мало я стою, что каждый должен оставаться в отведенных ему рамках. Любой скромняга, подобный мне, – что, скажите, мог он видеть, слышать, знать? А посему и держится, ежели не совсем дурак, там, где остерегаются какого-либо обширного и возвышенного замысла, на нижних ярусах Парнаса, подальше от вершины, на коей просматриваются крылья священного коня Пегаса57; отвращая свой испуганный взгляд от вершины, такой мастеровой обретается в самом низу, у подножия горы, в каменоломне, камни из которой могут ему пригодиться для постройки его собственного дома. По бедности своей отличающийся скудостью ума, он не замысливает и не изготавливает ничего, что не нашло бы применения в быту. Его удел – искусство, приносящее пользу.
– Полезное искусство! Вот два несовместимых слова, – промолвил мой собеседник-глупец. – Прекрасно только то, что бесполезно.
– Вот так сказано! – согласился я. – Лучше и не скажешь. Везде так – и в искусстве, и в жизни. Нет ничего прекрасней бриллианта, принца крови, короля, знатного сеньора или розы.
Он ушел, довольный мною. Господин д’Ануа взял меня под руку и шепнул:
– Чертов шутник! Может, хватит зубоскалить? Прикидывайся дурачком сколько душе угодно. Строй из себя невинного агнца. Я-то тебя знаю. И не протестуй. С этим бараном в шелках поступай, как знаешь, сынок! Но если однажды вздумаешь и со мной выкинуть подобную штуку, берегись, Кола, рука у меня тяжела.
– Но, монсеньор! – принялся я оправдываться, – нападать на вашу светлость! На своего благодетеля! На своего защитника! Возможно ли приписывать Брюньону такое свинство?.. Ну ладно, черт с ним со свинством, но такую глупость! Нет уж, увольте! Это не про нас. Премного благодарен, я слишком привязан к своей шкуре, чтобы не уважать ту, которая знает, как добиться уважения других. Сам я на рожон лезть не стану, не такой я простак! Ибо вы не только сильнее (это само собой разумеется), но и хитрее меня. Я не более, чем лисий щенок по сравнению с Лисом, у которого свой терем-теремок. Сколько же в вашей суме проделок! И сколькие, и молодые, и старые, и неразумные, и острожные пострадали от этого. Не одного уж страдальца обвели вы вокруг пальца.
Он так весь и расцвел. Ничто так не нравится, как ежели тебя нахваливают за талант, которого ты почти совсем лишен.
– Хорошо, господин пустомеля. Оставим мою суму, заглянем лучше в твою. Догадываюсь, что ты неспроста сюда заявился.
– И опять вы отгадали! Все люди для вас словно из стекла, вы их видите насквозь. Да вы прямо как Господь Бог читаете в наших сердцах.
Я вынул из упаковки и представил его очам две работы рук своих, а также одну итальянскую вещицу (Фортуну-возницу), купленную в Мантуе, которую сдуру взял да и выдал тоже за свою. Их хвалили, но сдержанно… А потом показал (медальон с отроковицей), творение собственных рук, которое выдал за итальянскую работу (и чего ради я устроил такую путаницу!) Что тут началось! Восхищению не было конца! Охали, ахали, млели от восторга. Майбуа с вытаращенными глазами говорил, что видит в ней отражение латинского неба, дважды благословенной земли богов, Иисуса и Юпитера. Господин д’Ануа, который от всех этих определений даже перешел на крик, отсчитал мне за нее тридцать шесть дукатов, тогда как за «Фортуну» всего три.
К вечеру мы отправились домой. По дороге, чтобы повеселить честную компанию, я рассказал о том, как однажды в Кламси наведался господин герцог де Бельгард, желавший пострелять птиц. Этот добрый сеньор не видел ничего в четырех шагах. В мою задачу входило, как только он выстрелит, подбросить деревянное чучело птицы, а после быстро и ловко подать ему птицу, сраженную выстрелом в самое сердце, но не им. Все много смеялись; вслед за мной каждый в свою очередь выболтал что-то о той или иной особенности наших господ… Ох, уж эти мне знатные господа! Вот бы, когда они так царственно скучают, кто-нибудь рассказал им, до чего же они для нас забавны!
Что касается проделки с медальоном, я дождался, когда мы оказались дома, за закрытыми дверьми, и только тогда поведал о ней своим. Узнав об этом, Флоримон горько попрекнул меня за то, что я продешевил при продаже итальянской вещицы, выданной за свою, ведь им так понравилась другая, к тому же столь щедро оплаченная ими, притом что вовсе не была итальянской. На что я ответил, что посмеяться над кем-то – всегда готов, но надувать – нет! Он все не мог угомониться и в сердцах спрашивал, что мне за корысть веселиться за свой счет, что за польза над людьми смеяться, если от этого в кармане и не думает прибавляться?
Тогда Мартина, моя кровиночка, ответила ему мудрей не придумаешь:
– Флоримон, Флоримон, что же ты за пустозвон! повелось так испокон, все мы в нашем семействе всегда всем довольны, всем довольствуемся и вдоволь потешаемся над самодовольными и недовольными. Так что, мой милый, возьми тебя угомон! Именно этому ты обязан тем, что не носишь рога… пока. Хоть и нет для того препон. Зная, что я могу наставить их тебе в любой момент, я испытываю такое удовольствие, что обхожусь без этого… Тебе не о чем жалеть! Это все равно, как если бы рога у тебя были. Улитка, втяни свои рожки, я вижу их тень на порожке.
VIIЧума
Первые дни июля
Вот говорят: «От нас беда пешком плетется, а к нам верхом несется». К нам она попала со скоростью удалой тройки. В понедельник на прошлой неделе случай чумы был отмечен в Сен-Фаржо. Дурное семя быстро прорастает. К концу недели число заболевших достигло десяти. Затем, вчера, приближаясь к нам, чума объявилась в Куланж-ла-Винез. Ну и переполох поднялся! Все смельчаки пустились наутек. Мы же собрали своих детей, живность и жен и отправили их подальше в Монтенуазон. Какой-то толк и от беды бывает. В моем доме стало тихо. Флоримон же, трус, каких мало, отбыл вместе с женщинами под тем предлогом, что не может оставить свою Мартину, которой скоро рожать. Немало богатых господ нашли веские основания, чтобы запрячь повозки и отправиться на прогулку: денек, видите ли, показался им неплохим, чтобы понаблюдать за полевыми работами.
Мы, те, кто остался, заделались шутниками. Высмеивали всех, кто предпринимал какие-то предосторожности. Господа эшевены выставили посты у городских застав, на дороге из Оксера, со строжайшим приказом гнать всех вилланов и бродяг, пожелавших бы проникнуть в наш город. Прочим, тем, что с гребешками и с мошнами, пришлось подвергнуться осмотру трех наших лекарей – мэтра Этьена Луазо, мэтра Мартена Фротье и мэтра Филибера де Во, для отпора заразе снабженных клювастой маской, набитой лекарственными травами, и очками58. Ох и посмеялись же мы над этим их одеянием; мэтр Мартен Фротье, добряк, не смог оставаться серьезным. Он сорвал свой клюв, говоря, что не собирается заниматься чепухой и не верит в этот вздор. Но вскоре скончался. Правда и то, что мэтр Этьен Луазо, который верил в свой клюв и ложился спать, не снимая его, тоже как миленький отправился к праотцам. Только один избежал смерти – мэтр Филибер де Во, более предусмотрительный, чем его собратья: он бросил не свой клюв, а место работы… Однако я перескочил через многие этапы истории и оказался в самом ее конце, еще не довершив и вступления! Начнем сначала: где хвост – начало, там голова – мочало, начинай сказку сначала.
В общем, мы из себя строили Ричардов Львиное Сердце. И были так уверены, что чума не окажет нам чести заглянуть в наши дома! У нее был тонкий нюх, как говорили; запах наших кожевенных мастерских отпугивал ее (всякому известно, нет ничего более здорового.) Последний раз, когда она наведалась в наши края (было это году эдак тысяча пятьсот восьмидесятом, мне тогда было столько же, сколько старому быку, – четырнадцать), она сунула было к нам нос, но принюхалась и была такова. Тогда же жители Шатель-Сенсуар, недовольные своим заступником, великим святым Потенцианом, который плохо их ограждал от болезни, выставили его за дверь, взяли на пробу другого, потом третьего, потом еще одного, ну, в общем, семь раз меняли святых, останавливая выбор то на Савиньяне, то на Перегрине, то на Филиберте, то на Иларии (позубоскалили мы тогда знатно!) Дошло до того, что, не зная уже, какому святому вверить себя, они (вот шутники!) вместо святого Потенциана стали молиться святой Потенциане.