71, на волынке, на барабане, на трубе.
– Ну и ну!.. Как трубит! Видать, кончается. Не иначе как спятил… – судили-рядили промеж себя всполошившиеся соседи, надрывая от смеху свои животы.
На следующий день, по словам очевидцев, я воздал почести Солнцу. Нет, я не оспаривал у него первенства, состоявшего в том, чтоб раньше всех подняться над землей! Когда я очнулся от сна, был уже полдень. Ох и радешенек я был, друг ты мой сердечный, встретиться с самим собой в своем гноище! Дело вовсе не в том, что мне было мягко или жестко, что у меня дьявольски ныли бока. А в том, что я попросту мог сказать самому себе: у тебя все еще есть бока! Как! Ты еще не преставился, Брюньон, дружище! Дай мне расцеловать тебя, дорогуша! Дай-ка я ощупаю тебя, твою мордочку! Да это и впрямь ты, ты самый! И как же хорошо мне! Ежели б ты меня покинул, я бы навсегда остался безутешен, мой Кола! Привет тебе, мой сад! Дыньки мои дорогие! Зрейте, становитесь налитые! Однако из моего созерцательного состояния меня вырвали два Носозадирателя, которые орали мне, стоя по ту сторону забора:
– Брюньон! Брюньон? Ты умер?
Это были Пайар и Шамай: стоя на дороге и не слыша ответа, они уже принялись стенать и прославлять мои добродетели. Я поднялся (ой, мои бедные бока!), потихоньку подкрался к забору и просунув голову в щель, вдруг прокричал:
– Ку-ку, а вот и я!
Они принялись подпрыгивать, как паяц, лежащий на спине.
– Брюньон, ты не умер? – заплакали и засмеялись они.
– Жив курилка, – отвечал я, показав им язык.
Поверите ли, мои заклятые друзья продержали меня взаперти две недели, до тех пор, пока не удостоверились, что я не заразен! Правду сказать, они исправно снабжали меня и манной72, и питьем73 (я имею в виду то питье, от которого опьянел Ной74). У них даже вошло в привычку приходить по очереди к моему окну и сообщать мне новости.
– Мой добрый друг, это святой Рох тебя спас. Тебе следует по крайней мере пойти поблагодарить его. Сделай это, прошу тебя! – говорил Шамай.
– А мне сдается, что я обязан своим спасением святым Иранси, Шабли и Пуйи, – спорил я с ним.
– Хорошо, Кола, часть благодарности я возьму на себя. Сделаем так: поделим грушу пополам. Ты отправишься к святому Роху – ради меня, а я воздам святым из Бутылки – ради тебя.
Когда все наше трио отправилось в это двойное паломничество (верный Пайар от нас не отставал), я заявил:
– Признайтесь, друзья мои, вы не так охотно чокнулись бы со мной в тот день, когда я попросил вас выпить на посошок? Вы не выглядели расположенными последовать за мной.
– Я тебя очень любил, – отвечал Пайар, – клянусь, но что ты хочешь, себя я тоже люблю. Вот ведь говорят: «Мое тело мне ближе, чем моя рубашка».
– Mea culpa, mea culpa[33], – забормотал Шамай, бия себя в грудь, как в ослиную кожу, натянутую на барабан, – я трус, такова уж моя природа.
– А что ты извлек, Пайар, из уроков Катона? А ты, кюре, чему тебя научила твоя религия?
– Ах, мой друг! До чего ж хорошо жить на белом свете! – вскричали они разом с глубоким вздохом.
После чего мы, смеясь, обнялись.
– Человек как таковой наделен едва ль ценой. Нужно принимать человека таким, каков он есть. Господь создал нас такими – и правильно сделал.
VIIIСмерть старухи
Конец июля
Ко мне постепенно возвращался вкус к жизни. Можете поверить, это не доставляло мне никаких забот. И даже, уж не знаю, как и почему, но я находил жизнь более сочной, чем прежде, более нежной, сладкой и подрумяненной, по мне так приготовленной в самый раз, хрупкой, хрустящей на зубах и тающей на языке. Что значит аппетит воскресшего… Представляю, с каким удовольствием ел Лазарь!75
Однажды, когда, потрудившись на славу, мы с друзьями затеяли состязание на оружии Самсона76, появился крестьянин из Морвана с вестью:
– Мэтр Кола, я позавчера видел вашу супружницу.
– Ах ты озорник! Повезло же тебе, – отвечал я. – Ну и как она тебе?
– Очень хорошо. Собралась в путь.
– Куда это, интересно знать?
– В лучший из миров, сударь, да так спешит…
– В таком случае он перестанет быть таковым, – вставил словечко какой-то скверный шутник.
– Конец ей. А тебе еще жить, Кола. За твое здоровье!
– Счастье никогда не приходит одно, – добавил другой.
Чтобы подыграть им (вообще-то, я разволновался), я предложил:
– Чокнемся! Господь проявляет милость к мужчине, други мои, когда на небо уходит жена, которая тому больше нужна.
Но вдруг вино показалось мне кислым, я не смог допить и стакана, и, взяв в руки палку, тут же вышел в путь, даже не попрощавшись ни с кем.
– Куда ты? Какая муха тебя укусила? – неслось мне вдогон.
Но я был уже далеко и не отвечал, сердце у меня защемило… Знаете ли, можно не любить свою старуху, костерить друг друга почем зря день и ночь на протяжении двадцати пяти лет, но в час, когда Безносая приходит за той, что так долго, прижавшись к вам в слишком узкой кровати, мешала свой пот с вашим и которая в своем тощем чреве выносила семя рода, посаженное вами, чувствуешь что-то такое, от чего перехватывает горло, – похоже на то, как если бы кусок вашей плоти отвалился, и пусть он и некрасив, и стеснял вас, а все жаль его, жаль себя… Прости, Господи, меня грешного! Любишь его и все тут…
Добрался я до места к ночи. И с первого взгляда понял, что Всемогущий ваятель изрядно потрудился. Лицо самой смерти глянуло на меня из-под сморщенного полога потрескавшейся кожи. Но что явилось для меня еще более явным признаком конца, так это слова, которыми она меня встретила:
– Не слишком ли ты устал, бедняжка?
От доброты, сквозящей в ее привете, мне стало не по себе.
– Эге, – подумал я, – все ясно. Раз старушенция подобрела, значит, ей точно конец.
Я сел рядом и взял ее за руку. Слишком слабая, чтобы говорить, она благодарила меня глазами за то, что я пришел. Желая отвлечь ее от грустных мыслей, я в шуточной манере описал ей, как показал нос чуме, излишне торопящейся прибрать меня к рукам. Ей об этом ничего не было известно. Она так разволновалась (черт бы побрал мою нетактичность!), что потеряла сознание и чуть не испустила дух. Когда она пришла в себя, способность говорить вернулась к ней (благословен будь Господь!), а заодно с ней и ее злобный нрав. И вот уже она принялась, дрожа и заговариваясь (слова застревали у нее в глотке либо выходили из нее не в том виде, как ей хотелось, что приводило ее в ярость), клясть меня на все корки, упрекая в том, что я ей ничего не сказал, мол, у меня нет сердца, что я хуже пса, что собаке собачья смерть и что я заслужил подохнуть на тюфяке. Ну и прочие любезности в том же духе. Родные пытались унять ее.
– Уйди, – говорили они мне. – Видишь, от твоего присутствия ей становится хуже. Уйди ненадолго!
В ответ я лишь посмеялся и, склонившись над ее ложем, проговорил:
– В добрый час! Узнаю тебя! Есть еще надежда. Ты такая же злая, как… – Взяв ее дрожащую голову в свои большие ладони, я от души расцеловал ее в обе щеки. На втором поцелуе она заплакала.
После этого мы молча и спокойно побыли в комнате одни (родные вышли в соседнее помещение), жучок-часовщик сухими ударами отбивал в деревянной стене предсмертные минуты. Умирающая тяжело дышала, я понял, что она хочет что-то сказать.
– Не утомляй себя, старушка, – предупредил я ее желание говорить, – мы все сказали друг другу за двадцать пять лет. Понимаем друг друга без слов.
– Мы так ни о чем и не поговорили, – отвечала она. – Мне нужно сказать тебе, Кола, иначе рай… куда мне не попасть…
– Да отчего же… – отозвался я.
– …иначе рай мне будет горше, чем муки ада. Кола, я была с тобой желчной и сварливой…
– Да нет, нет. Капля желчи даже полезна для здоровья.
– …ревнивой, несдержанной, без конца ссорилась с тобой, ругала тебя. Наполняла дом своим дурным настроением, чего только ты от меня не натерпелся…
– Ничего страшного, – похлопал я ее по руке. – У меня дубленая кожа.
– …но это оттого, что я тебя любила, – не переводя дух продолжала она.
– Я догадывался! – смеясь, промолвил я. – В конце концов, у каждого своя манера любить. Но отчего ты мне не сказала об этом раньше! Нелегко было догадаться.
– Я любила тебя, – вновь заговорила она, – а ты меня нет. Вот оттого-то ты был добрым, а я злой: я ненавидела тебя за то, что ты меня не любишь, а тебе и горя было мало… ты все посмеивался, Кола, также как сегодня… Господи! Как мне было больно от этого твоего смеха! Ты прятался за ним, как прячутся от дождя под башлыком, а я могла сколько угодно вымещать на тебе свою злобу, поливать тебя ею, мне ни разу не удалось промочить тебя, разбойник! Ах, сколько горя ты мне причинил! Сколько раз я готова была умереть, Кола.
– Моя бедная женушка, – отвечал я, – это все потому, что я не люблю воду.
– Снова смеешься, плут!.. Что ж, правильно делаешь, что смеешься. От смеха теплеет на душе. В этот час, когда могильный холод поднимается у меня по ногам, я чувствую, чего стоит на самом деле этот твой смех. Укутай меня своим смехом. Смейся в свое удовольствие, муженек, больше я на тебя не злюсь. Прости меня, Кола.
– Ты была женушкой хоть куда, – отвечал я, – честной, сильной и верной. Может, ты и не была приятной каждый день. Но кто из нас совершенен: утверждать обратное было бы проявлением неуважения к Тому, кто там, наверху, единственному совершенному, как мне сказали (я там не был, сам не видел). А в мрачные времена (я имею в виду не ночной мрак, когда все кошки серые, а времена невзгод и неурожаев) ты была вовсе не так дурна. Ты была храбрая, никогда не отлынивала от работы, а что до твоего мрачного нрава, он казался мне чуть ли не прекрасным, когда ты обращала его против судьбы-злодейки, не отступая ни на шаг перед трудностями. Не стоит больше плакать по прошлому. Довольно того, что мы вынесли его на своих плечах, не согнувшись, не жалуясь, не покрыв себя стыдом. Что сделано, то сделано, ничего не воротишь. Ноша с плеч долой. Теперь Всевышнему предстоит взвесить ее, если Он желает! Нас это уже не касается. Уф! Вздохнем полной грудью, старичье. Теперь можно скинуть лямку, натирающую плечо, размять онемевшие пальцы, вздохнуть полной грудью, устроить себе норку в земле и забраться в нее, чтобы заснуть – с открытым ртом и хрипя, словно орган.