На это мне Раздолбай ответил так:
– А мне плевать.
А вот Калабрийский король сплюнул и крикнул:
– Раз тебе наплевать, значит, ты голь перекатная. Брюньон прав. Было бы досадно узнать, что нас так называют. И клянусь святым Николаем, такому не бывать. Честь – это не привилегия богачей. И мы им это покажем. Будь он хоть мессиром, хоть сиром, ни один из них не стоит нас!
– Так чего ж нам стесняться? – промолвил Раздолбай. – Они-то не стесняются. Есть ли бо́льшие обжоры, чем все эти принцы, герцоги, все эти Конде, Суассоны, да и наш – Невер туда же, и толстяк Эпернон заодно? Все они, нажравшись в три горла, набив брюхо, еще и миллионами завладевают несметными, а когда король помирает, расхищают его богатства! Вот как они понимают честь! И то верно, ну и дураки мы будем, коль не станем подражать им!
Тут Калабрийский король выругался и проговорил:
– Они кабанята. Настанет день, и наш Генрих восстанет из могилы, чтобы их вывернуло наизнанку, а не то мы сами поджарим их на огне, нафаршировав их золотом. Ежели великие мира сего поведут себя подобно свиньям, mordia[38]87, мы их заколем, но становиться такими же, как они, не будем. Мы подаем пример. В ноге сплавщика больше чести, чем в сердце дворянина-грабителя.
– Ну так как, мой король, ты со мной?
– С тобой, и Раздолбай тоже с нами.
– Какого черта, не пойду!
– Пойдешь, говорю тебе, или я тебя сброшу в реку. Вперед, да поживей! Именем Богородицы брысь с дороги, колбасники, я иду!
Он врезался в толпу, раздвигая ее своими ручищами. Мы двинулись за ним, как мелюзга за крупной рыбиной. Те, кто встречался нам на нашем пути, были слишком «навеселе», чтобы можно было о чем-то с ними говорить. Всему свое место: сперва в ход шли уговоры, и только потом кулаки. Старались просто устранить их с дороги, не причиняя вреда, ведь пьяного Бог бережет!
Наконец, мы добрались до ворот винного склада. Погромщики кишмя-кишели во владениях мэтра Пьера Пуллара, словно туча вшей, напавших на руно. Одни выносили сундуки и тюки, другие обрядились в ворованное платье, иные весельчаки-шутники развлечения ради выбрасывали горшки и посуду из окон второго этажа. На двор выкатывались бочки. Я видел, как один из них припал к отверстию в бочке и пил до тех пор, пока не рухнул, задрав руки и ноги вверх под струей красного вина. Дети лакали из винных луж. А поскольку было темно, во двор, чтобы лучше видеть, из дома вынесли мебель, и сложив ее в кучу, подожгли. Из погребов доносились удары молотков, которыми высаживали дно у бочек и бочонков, а также вопли, крики, надсадный кашель: подземная часть дома урчала, словно в его чреве поселилось стадо поросят. А вскоре оттуда из отдушин стали вырываться языки пламени, лижущие решетки.
Мы беспрепятственно проникли во двор. Никому до нас не было дела. Каждый занимался кто чем мог.
– Бей в барабан, Барде!
Барде ударил в барабан. Он провозгласил мои полномочия, после чего передал мне слово, и я стал громко увещевать погромщиков убираться. При звуках барабана они слетелись во двор, словно стая мух на таз с вареньем. А стоило нам замолкнуть, они снова принялись жужжать и со свистом и гиком наседать на нас, швыряя в нашу сторону камни. Я попытался вышибить двери погреба, но они стали сбрасывать нам на голову из окон чердака черепицу и балки. И все-таки мы вошли, тесня это отребье. Ганьо остался еще без двух пальцев на руке, а Калабрийский король без левого глаза. Я же, ломясь в дверь, которая закрылась перед моим носом, оказался в ловушке, как лисица в капкане, да еще и с пальцем, зажатым между косяком и дверью. Из моих уст вырвалось ругательство, а сам я чуть не лишился сознания, как баба, и чуть не отдал назад все, что было у меня в желудке. К счастью, мне на глаза попался початый бочонок с первачом, я смочил внутренности и окунул в него палец. После чего, клянусь вам, у меня больше не возникало желания грохнуться оземь. Но и рассвирепел я не на шутку. Я прямо осатанел.
Драка происходила теперь на ступенях лестницы, ведущей в погреб. Нужно было заканчивать, поскольку эти черти рогатые прямо у нас перед носом стали палить из мушкетов, да так близко, что огонь занялся на бороде и усах Сосуа. Раздолбай своими мозолистыми руками погасил его. К счастью, у этих пьянчуг двоилось в глазах, без чего все бы мы полегли там. Мы отступили, поднявшись по лестнице. Стоило нам сгрудиться у входной двери, я заметил пламя, незаметно перекидывающееся с крыльев постройки на главное здание, в котором и находились погреба, и с помощью камней и обломков велел забаррикадировать вход стеной высотой по пояс, после чего мы воткнули в нее наши рогатины и багры; получилось что-то вроде спины ощерившегося дикобраза.
– Эй вы там, разбойники, любите огонь? Так получайте, на здоровье!
Большинство погромщиков, находясь в погребах в состоянии опьянения, слишком поздно осознали грозящую им опасность. Но когда челюсти огня стали смыкаться, пожирая стены и балки, недра постройки превратились в ад, и на поверхность, подобно игристому вину, выбивающему днище бочки, выкатилась волна человеческого сброда. Только некоторые из них горели. Путь им преградила наша стена, задние напирали на передних, образовалась пробка. Из преисподней слышался рев огня и обреченных на смерть. И прошу вас поверить мне, эта музыка не доставляла нам удовольствия! Не слишком приятно слышать, как вопит от боли подвергаемая страданиям человеческая плоть. Будь я просто Брюньоном, обычным человеком, я бы сказал: «Спасем их!»
Но когда ты стоишь во главе какого-то начинания, у тебя нет права ни на сердце, ни на уши. Только на глаза и на разум. На то, чтоб видеть и стремиться к цели, исполнять без колебаний то, что требуется. Спасти этих бандитов означало потерять город, ведь, выйдя из этой заварухи живыми, они превосходили бы числом и силой нас, стороживших их; будучи по существу висельниками, они не остановились бы ни перед чем. Осы в гнезде? Так пусть там и остаются!..
Два столба пламени соединились в одно, сомкнувшись над средней частью здания, треща и рассылая в воздух перья огня и струи дыма…
И вот в эту-то минуту я заметил среди тех, кого зажало у нашей стены, – не в первых рядах, а подальше, у жерла лестницы, среди сдавленных в единое целое, не имеющих возможности двинуть ничем, кроме глаз и ресниц, и воющих – своего старого приятеля Элоа по прозвищу Хромоног, беззлобного бездельника, выпивоху (и как он угодил, боже ты мой, в это осиное гнездо?), который плакал и смеялся, не понимая, что происходит, будучи совершенно сбитым с толку. Шалопай и лоботряс, он заслужил такой участи! Но не мог же я смотреть, как он поджаривается… Детьми мы вместе играли, вместе в церкви Святого Мартина вкушали Тела Господня, были братьями по первому причастию…
Я раздвинул рогатины, вскочил на баррикаду и пошел по разъяренным, кусающимся головам, добрался по этому дымящемуся людскому месиву до моего Хромонога и схватил его за шиворот. «Тысяча чертей! Но как вытащить его из тисков? Надобно порубить его и достать хоть кусок», – мелькнуло в голове. По счастливому стечению обстоятельств (и впрямь, выпивохи пользуются особым расположением Господа, пусть и не все того заслуживают) мой друг детства, находясь на краю ступеньки, качнулся назад, и те, которые поднимались из погреба, приподняли его на своих плечах таким образом, что он перестал касаться ногами пола и остался висеть в воздухе, подобно косточке, зажатой меж пальцев. Помогая себе пятками, чтобы раздвинуть плечи, сжимавшие его бока справа и слева, я смог без труда вырвать из глотки толпы эту косточку, которая вылетела оттуда, словно ее выплюнули. В самый раз! Огонь смерчем поднимался по лестничному проему, как по трубе камина. Я слышал, как шипели тела в глубине топки; согнувшись, огромными прыжками, не глядя, на что наступают мои ноги, бросился я ко входу, таща Хромонога за его сальные волосы. Мы выскочили из пропасти и отбежали подальше, предоставив огню довершить начатое. Однако, чтобы хоть как-то справиться с охватившим нас ужасом, мы надавали тумаков этому скоту, который, уже на пороге смерти, все не выпускал из рук и прижимал к сердцу два покрытых глазурью блюда и фаянсовую плошку!.. Протрезвев, он плакал, и, побросав награбленное, то и дело останавливался и, как фонтан, пускал струю мочи, не переставая кричать:
– Не надо мне наворованного!
На рассвете на месте событий под барабанную дробь, отбиваемую Робине, появился прокурор мэтр Гийом Куртиньон. Его сопровождали три десятка солдат и отряд, составленный из крестьян. Были еще и другие в тот день, посланные магистратом. На следующий день и наш добрый герцог прислал своих дознавателей. Все они потрогали теплый пепел, сделали опись ущербу, подсчитали убытки, добавили к ним собственные затраты на дорогу и пребывание на месте и ушли восвояси туда, откуда пришли…
Мораль сего такова: «Помоги себе сам, король поможет, коль сможет».
XIКукиш герцогу
Конец сентября
Снова воцарился порядок, пепел остыл, чума забылась. Но город все никак не мог опомниться и оставался как бы раздавленным всем происшедшим. Обыватели не могли изжить страха. Они ощупывали ногой почву, не будучи уверены, все ли они на земле или уже под землей. И чаще всего носа на улицу не показывали, сидя по своим домам, а если и выходили, то передвигались бегом, пробираясь вдоль стен, опустив голову, поджав хвост и шарахаясь от всего. Что и говорить, испытывать гордость не приходилось, как и прямо смотреть друг другу в глаза; на себя-то в зеркало взглянуть не доставляло радости, не то что на других – уж насмотрелись и слишком хорошо узнали себя, врасплох застав свою человеческую натуру такой, какая она есть, без прикрас, которую и показали во всей красе! В городе царили стыд и недоверие. Что до меня, мне было еще более неловко, чем другим: бойня и запах жареного мяса преследовали меня, а мучительнее всего было воспоминание о трусости и о жестокости, которые довелось прочесть на знакомых лицах. Знавшие об этом тайно злились на меня. Оно и понятно, оттого мне было не по себе еще сильнее, чем им, и хотелось сказать: «Друзья, извините, я ничего не видел…», но это было не