И вот наступил великий день. Мы все, и мастера, и подмастерья, собрались на площади Святого Мартина, гладко выбритые, разряженные, и, выстроившись в линию под знаменами своих цехов, ждали эшевенов. Пробило десять, зазвонили колокола. Тотчас с двух сторон площади настежь открылись две двери – ратуши и церкви Святого Мартина, и на обоих крыльцах (это было похоже на дефиле фигурок на городских часах) появились: с одной стороны, – белые стихари священников, с другой, – желто-зеленые, как лимоны, мантии эшевенов. Они поприветствовали друг друга поверх наших голов, затем сошли на площадь. Впереди одних шествовали румяные с красными носами служки в ярко-алом облачении, впереди других – городские приставы, затянутые в форму, звякающие шейными цепями и бряцающие о мостовую длинными палашами. Мы, простолюдины, выстроенные по краям площади вдоль домов, образовывали круг; а власти предержащие, встав посередине площади, были пупом этого круга. Тут были все. Никто не опоздал. Стряпчие, писцы и нотариус под хоругвью святого Ива, поверенного в делах Господа Бога, вкупе с аптекарями, лекарями и подлекарями, всеми этими несравненными знатоками мочи и клистирных дел мастерами (у каждого своя точка приложения сил), sub invocation[40] святого Кузьмы, освежителя кишок в раю, окружили городского голову и старого настоятеля своеобразной священной гвардией пера и скальпеля. Из уважаемых горожан отсутствовал как будто только один: а именно прокурор, представляющий герцога; женатый на дочери господина эшевена, этот добропорядочный кламсиец, владеющий недвижимостью в наших местах, узнав о затеянном нами и пуще всего боясь стать на чью-либо сторону, – в благоразумии ему не откажешь – нашел предлог накануне события отлучиться из города.
Некоторое время все оставались на первоначально занятых местах и бурлили, словно чан, в котором бродит сусло. Весело, без умолку гомонили, смеялись, настраивали скрипки под собачий лай. Ждали… Чего? Терпение! Сюрприз… А вот и оно! Оно еще не видно, а уж волна голосов побежала, опережая его, возвещая о нем; все шеи разом повернулись, как флюгера на ветру, в одну сторону. На площадь из Рыночной улицы на плечах восьми дюжих молодцов выплыло и двинулось далее, покачиваясь над толпой, деревянное сооружение, представляющее собой пирамиду, составленную из трех разновеликих столов, один на другом, накрытых светлыми шелковыми тканями, с увитыми лентами, обернутыми позументом ножками; на верхнем столе под балдахином с эгретками92 и развевающимся каскадом пестрых лент, реяла покрытая занавесом статуя. Никто и не удивился: все были посвящены в тайну. Всяк учтиво поприветствовал сооружение, обнажив голову; мы же, заядлые шутники, посмеивались.
Как только это сооружение было доставлено на самую середину площади и установлено между городским головой и священником, цеха тронулись с места и, под музыку описав вокруг неподвижной оси полный круг, отправились далее по переулку, ведущему мимо церковного портала вниз к Бёвронской заставе.
Первым, как полагается, шагал святой Николай. Калабрийский король, облаченный в церковную мантию, с вышитым на спине золотым солнцем, похожий на жука-скарабея, держал в своих черных и заскорузлых руках древко речного святителя в виде загнутой с обоих концов лодочки, на которой Николай благословляет посохом трех детей, сидящих в кадке. Его сопровождали четыре старых речника с четырьмя пожелтевшими свечами в руках, толстыми, как ляжки, и твердыми, как дубинки, которые они всегда были готовы при необходимости пустить в ход. Калабр, хмурясь и воздевая к святителю свой единственный глаз, шагал, важно, широко расставляя ноги и выпячивая весь свой живот.
Далее следовали дружки оловянной кружки, сыновья святого Элигия, – ножовщики, слесаря, тележники и кузнецы, возглавляемые Ганьо с изувеченной рукой, высоко державшей своей двупалой клешней крест с изваянными на древке в виде фасции молотом и наковальней. Гобои исполняли песенку про «славного короля Дагобера, который надел штаны наизнанку»93.
Затем шествовали виноградари, бочары с гимном вину и его святому на устах – святому Венсану, который на самом верху древка держал в одной руке жбан, а в другой виноградную гроздь. Мы, столяры и плотники, с нашими покровителями святым Иосифом и святой Анной, зятем и тещей, теми еще выпивохами, шагали следом за угодником, присматривающим за кабаками, прищелкивая языком и косясь на бочонок. А святые Гонории, тучные и белые от муки, словно римляне свой трофей, несли на багре пшеничный каравай, украшенный венком из колосьев. За белыми булочницами следовали черные, измазанные ваксой сапожники, которые приплясывали вокруг святого Криспина, щелкая по мостовой своими шпандырями. И, наконец, замыкал шествие святой Фиакр, разубранный цветами. Садовники и садовницы несли на носилках груду гвоздик и левкоев, а их шляпы, заступы и грабли были увиты гирляндами роз. На несомой ими хоругви из красного шелка был изображен Фиакр с обнаженными ногами, торчащими из-под высоко подоткнутого платья, и нажимающий большим пальцем ноги на лопату, погруженную в землю; хоругвь тоже щелкала на осеннем ветру.
Вслед за ними качнулось и тронулось с места занавешенное сооружение. Девчушки в белом, семенившие впереди, пискливыми голосами исполняли песнопения. Городской голова и все три эшевена шли по обе его стороны, держась за толстые кисти лент, свисавших с балдахина. По бокам, как бы ограждая их, двигались святой Ив и святой Кузьма. Сзади, выпятив зоб, словно петух какой, выступал придверник; кюре, с двумя аббатами по бокам, из которых один был длинный, как день без хлеба, а другой круглый и плоский, как хлеб без дрожжей, шевеля губами, сложа руки на животе и засыпая на ходу, через каждые десять шагов затягивал низким басом литанию, но не утруждал себя, не удосуживался допеть ее до конца, давая и другим возможность проявить себя на певческом поприще. И наконец, шла очередь простонародья, оно валило единым густым потоком, плотной, упругой массой. Мы служили ему шлюзом.
Город остался позади. Наш путь лежал прямо к лугу. Целый эскадрон сорванных с платанов листьев скакал по дороге в лучах солнца. Река неспешно уносила прочь золотые кружочки. У заставы три сержанта и капитан замка сделали вид, что не хотят нас пропускать. Но, не считая капитана, только что назначенного на это место и новичка в нашем городе, принимавшего все за чистую монету (бедняга примчался со всех ног, запыхавшись и яростно вращая глазами), все мы, как воры на ярмарке, были в сговоре. Тем не менее для порядку повздорили, почертыхались и даже вступили в драку – это было прописано в роли, и, надо сказать, играли мы на совесть, хотя сохранить серьезную мину было не так просто. Однако затягивать комедию не стоило, потому как Калабр со товарищи слишком вошли в роль; святой Николай на своем древке становился что-то уж очень грозен, а свечи, зажатые в кулаках, заколыхались, готовые обрушиться на сержантские спины. Тут вперед выступил городской голова, снял шляпу и гаркнул:
– Шапки долой!
В тот же миг упала завеса, скрывавшая статую под балдахином, и городские приставы провозгласили:
– Дорогу герцогу!
Шум мгновенно умолк. Святой Николай, святой Элигий, святой Венсан, святой Иосиф со святой Анной, святой Гонорий и святой Фиакр, выстроившись по сторонам статуи, отдали ей честь, сержанты и толстый растерянный капитан, обнажив головы, расступились, и взорам присутствующих предстал изваянный герцог, гарцующий на плечах носильщиков, увенчанный лаврами, в токе набекрень и со шпагой у пояса. Так во всяком случае возвещала urbi et orbi[41] надпись, сделанная мэтром Делаво; но, правду говоря, и в этом-то изюминка: поскольку у нас не было ни достаточно времени, ни возможности создать похожее изображение, мы просто-напросто нашли на чердаке ратуши какую-то старую статую (никто так толком и не узнал, ни кого она изображает, ни чьей она работы, разве что на цоколе можно было различить полустертое имя Балтазар, с тех пор ее прозвали Балдюк). Но какое это имело значение? Главное верить. Разве портреты святого Элигия, святого Николая или Иисуса более верны? Ежели веришь, всюду увидишь, кого хочешь. Нужен Бог? Да мне достаточно, если угодно, полена, чтобы вместить и его, и мою веру. В этот день требовался герцог. Его и нашли.
Истукан проследовал мимо преклоненных пред ним знамен. Так как луг был его, то он на него и вступил. Мы же, дабы оказать ему честь, все до одного сопровождали его с развевающимися по ветру знаменами и хоругвями, с барабанным боем, звуками труб и рожков и со святыми дарами. Кто бы усмотрел в этом нечто неподобающее? Разве только человек не верноподданный или просто бука. Волей-неволей и капитану пришлось одобрительно отнестись к этому. Ему предоставлялся выбор – одно из двух: или остановить герцога на краю поля, или примкнуть к шествию. Он зашагал в ногу с нами.
Все шло как нельзя лучше, и вдруг у самой пристани чуть не произошло непоправимое. В какой-то момент святой Элигий задел святого Николая, а святой Иосиф сцепился с тещей. Всякий норовил пролезть первым, не считаясь с возрастом, забыв о галантности, с коей следует относиться к дамам. А так как в этот день собравшиеся в принципе были готовы дать отпор и настроены весьма воинственно, то у всех чесались кулаки. К счастью, я, которому покровительствуют в одно и то же время Николай (по имени), и Иосиф с Анной (по ремеслу), не говоря уже о моем молочном братце, святом Венсане, вскормленном виноградным соком, я, который стоит за всех святых вместе взятых, лишь бы они все стояли за меня, приметил тележку, проезжавшую мимо с виноградника, и ковылявшего рядом Гамби, своего приятеля, и крикнул:
– Друзья! Среди нас нет первых. Обнимемся! Всех нас помирит наш властелин, единственный (после герцога, само собой). Он с нами. Поприветствуем его! Да здравствует Бахус!
И, схватив Гамби за мягкое место, я водрузил его на повозку, а он соскользнул прямо в чан с давленым виноградом. Затем я схватился за вожжи, и мы первыми въехали на Графский луг; Бахус, омываемый соком, увенчанный виноградными листьями, дрыгал ногами и хохотал. Взявшись под ручку, все святые угодники и угодницы в припляску следовали за кормой торжествующего Бахуса. И до чего ж славно было на травке! Танцевали, ели, играли, прохлаждались целый день вокруг статуи нашего доброго герцога… А к утру луг был похож на загон для свиней. Ни травинки. Следы от наших подошв на мягкой земле свидетельствовали о том рвении, с каким город чествовал герцога. Я думаю, он остался доволен. А о нас, черт возьми, и говорить нечего!.. Нелишне, впрочем, добавить, что на следующий день прокурор, вернувшись, счел уместным повозмущаться, выразить протест, погрозить. Однако так ничего и не предпринял, поостерегся.