только этим она подобна резвой собачонке; но течет она среди лугов плавно, поэтому энергичные глаголы, которые подходят для щенка, не годятся применительно к реке.
Другой пример: «...сколько ни суй их малышам титьку катехизиса...» Благодаря употребленному Лозинским грубоватому простонародному словцу метафора оживляется и начинает «работать» на характеристику кюре Шамая и его «почтенного» занятия, которое предстает в комически сниженном, «одомашненном» виде. В словосочетании «титька катехизиса» очевидно, что сам катехизис уподобляется «титьке» по признаку сходства (источник питания — духовного и физического). В другом месте аналогичную метафору Лозинский, учитывая стилистическую тональность контекста, переводит иначе, стремясь к смысловой ясности и эмоциональной точности: «...жадная молодость, сосущая грудь небес!» «Грудь небес» — это сами небеса, иначе говоря — вся вселенная, дары которой жадно вбирает в себя молодость (здесь и активность глагола «сосать» уместна).
При выборе слов в синонимических рядах Лозинский обычно предпочитает слона разговорно-фамильярного стиля или даже просторечные, отличающиеся яркой образностью и энергичной выразительностью. Например: «люблю кутнуть», «паршивые». У Лозинского всегда отчетливо слышна речь людей из народа.
Однако Лозинскому недостаточно широкого употребления разговорно-фамильярной лексики русского языка. Для создания народного колорита повести он смело прибегает во многих случаях к явным русизмам, среди которых можно указать следующие их виды: слова, обозначающие исторические явления русской национальной жизни: скоморох, худородные люди, батожок, посошок, челобитная; слова, связанные с религиозной обрядностью: мясоед, преполовение поста, вечерня. В этих двух случаях Лозинский не следует обычаю, принятому в русской переводческой практике: сходные явления в жизни русского и зарубежных народов обозначать различными словами. Такая тенденция переводчиков в известном смысле оправдана — сходные явления и быту разных народов не тождественны, и употребление разных слов подчеркивает этo, Но Лозинский берет исконные русские слова, во-первых, потому, что большинство из них не имеет иностранных дублетов в русском языке, а во-вторых, ввиду большей их согласованности с русским просторечием, нежели все возможные синонимы. Следует отметать, однако, немногочисленность таких слов у. Лозинского. К названному выше разряду относятся также слова, связанные с народным, преимущественно сельским бытом, как правило, просторечные — кукша, ртачиться, супорось. Их в переводе Лозинского тоже немного. Далее идут фольклорные слова и словосочетания: зегзица, буйная головушка; парные существительные, действительно употребительные в фольклоре и в живой народной речи или придуманные переводчиком по типу реально существующих: лягушечка-стрекотушечка, путь-дорога, птичка-невеличка, щебетунья-славка. Сюда же относятся слова просторечного характера, полностью отсутствующие в других языках; смысл каждого из них не может быть передан на другом языке иначе как совокупностью слов, выражающих различные понятия. Из числа таких слов у Лозинского находим: в обсоску, душегрейка, солнцепек, нахохлившись, куцый и др. Умение найти такие слова, не подсказываемые непосредственно переводимым иноязычным текстом, — свидетельство высокого мастерства переводчика. Таковы же слова с грамматическими признаками, относящими их к народной речи. Это глаголы: поваркивать, помалкивать, переругиваться; прилагательные: порядливый, бранчива; существительные с уменьшительными или увеличительными суффиксами, заключающими в себе оценочный смысл: чернушка, лошадушка, сударушка, резвушка, свининка, глазенки, перстенек, голубчик, острехонек, целехонек, ртище, книжищи. Особенно интересны просторечные слова интенсивно-оценочного характера. Многие из них обладают живой, отчетливо воспринимаемой внутренней формой, придающей им ярко образный, метафорический характер. Образная сторона этих слов не имеет себе соответствия во французском и в любом другом языке. К их разряду следует отнести: пустосвяты, объедалы, живоглоты, горемыки, блюдолиз, подлипало, касатка (ласкательное), простофиля, краля — также экспрессивно-оценочные просторечные слова, носящие отчетливо национальный характер. Непередаваемо на других языках и такое средство создания оценочной выразительности, как особое фонетическое оформление слова, строящегося на повторяющихся звуках: хорохориться, расфуфыренные. Заметим, однако, что просторечные оценочные слова берутся Лозинским из того слоя просторечия, который составляет нижний ярус разговорно-фамильярной лексики русского литературного языка. Даже немногочисленные вульгаризмы находятся на грани литературности, но не выходят за ее пределы: прощелыга, образина, стибренные, питух.
К специфическим русизмам следует отнести и многочисленные фразеологизмы, придающие речи непринужденность, живость, своеобразие: драть друг с друга шкуру, дал стрекача, наша вывезет, обухом по голове, разливаясь соловьем, на даровщинку, после дождика в четверг и др. Простота и естественность речи от этого чрезвычайно выигрывает, как и от таких выражений: всего-навсего, первым делом, невесть откуда, куда ни шло и т. п. Использование таких речений у Лозинского всегда оправдано и мотивировано эстетически. Вот один пример того, как владеет инструментом народной речи Лозинский. В сцене Кола с Ласочкой автор вводит подчеркивающую напряженность момента деталь: ведро, оставленное Ласочкой в колодце, продолжает наполняться водой. Буквально в подлиннике сказано: «ведро продолжает пить». Лозинский вместо нейтрального «пить» вводит стилистически сниженный образный глагол, делающий олицетворение более конкретным, подчеркнутым, более соответствующим душевному состоянию персонажей в эту минуту: «Ведро продолжало захлебываться», — так звучит эта фраза в его переводе.
Кола Брюньон — книгочий и человек бывалый, развитой, художник, побывавший и Италии, мыслитель. Он не получил систематического образования, но к учености причастен. Ученость старого времени, темы, связанные с религией и политикой, требуют по-русски «высоких» слов, главным образом славянизмов. Старославянской же лексикой выражаются и так называемые языковые «поэтизмы». Во французском языке соответствующий языковый слой отсутствует. При этих условиях для уместного включения в русскую ткань перевода «Кола Брюньона» высоких слов, в частности славянизмов, требуется исключительное языковое чутье. Лозинский вводит их с большим тактом, именно там и только там, где они уместны. Так, в его переводе мы находим: круговращение тверди, бестрепетное чела, Иов, изрыгающий хулу на своем гноище, тщета, суета, лукавство и кривда, коварная мрежа, утучняешь мятеж. Слиянию слов стилистического слоя с остальным лексическим фондом способствует ироническое употребление, которое делает из них русский Кола: «А явоздам благодарение святой Бутылке», «К семукружка вина, чтобы спала с очей пелена». Подобное использование славянизмов соответствует одной из главнейших функций в современном русском языке и находит себе художественно-психологическое оправдание в характере Кола. Так различные речевые стили сливаются у Лозинского в некое единство, характеризующее образ Кола во всей его цельности.
Виртуозное мастерство Лозинского с особенной силой сказывается в передаче рифмовки, пронизывающей всю речевую ткань оригинала. Перевод его настолько густо насыщен рифмами, что текст приобретает, по сравнению с предыдущими переводами, новое качество.
В повесть Роллана вплетены стихи, но они печатаются сплошным текстом, в подбор. Это немаловажное обстоятельство. Очевидно, Роллан стремился добиться органического слияния стихотворных частей и прозаических и таким образом как бы пропитать духом поэзии всю повесть. Лозинский решил эту сложнейшую переводческую проблему наиболее убедительным образом, прибегнув к самой свободной форме стиховой организации речевого материала — раешному стиху. Поступая так, переводчик учитывал следующие обстоятельства. Во-первых, стих этот органически русский, не имеющий себе прямого аналога в системах стихосложения других языков; обращение к нему согласовывалось с общей установкой Лозинского на использование в переводе «Кола Брюньона» национально-своеобразных средств русского языка. Во-вторых, по своим истокам и бытованию это народный стих, — следовательно, именно он в наибольшей мере способен выразить на русском языке фольклорный дух повести, вобрать в себя содержание народной жизни. В-третьих, раешник — стариннейшая русская форма стихосложения, и вместе с тем не архаическая, а живая, сохраняющаяся в устном бытовании и используемая в литературе и в XX веке. Он как нельзя более подходит для воспроизведения на русском языке ритмо-рифменных фраз и целых кусков повести Роллана, ибо передает их стиховую природу, никак не сковывая при этом живую речь «неисправимого болтуна» Кола Брюньона. Можно даже сказать, что благодаря раешнику народно-фольклорная природа речи Кола акцентируется сильнее, чем во. французском оригинале. Наконец, раешник обычно наполнен юмором, приспособлен для изображения смешных или нелепых ситуаций, для шутовства, балагурства, он высмеивает, разоблачает, иронизирует, издевается. Лозинский создал в «Кола Брюньоне» замечательные образцы русского прибауточного раешника, передавая им — что удивительнее всего — с поразительной смысловой точностью ритмо-рифменные куски оригинала. Вот, например: «Никто не встал из-за стола, покуда не съели все дотла».
Однако раешник решительно неприменим для патетических мест повести. Здесь форма раешника вступала бы в непримиримое противоречие с серьезным философским содержанием или глубокой, сильной эмоцией. Переходить к регулярному силлабо-тоническому или даже к акцентному стиху тоже было бы неуместно. Такие пассажи Лозинский передает прозой, но проза здесь не простая, а ритмическая. Именно такими чертами отличаются в переводе Лозинского лирико-патетические места повести.