– Что же, товарищ начальник раздумал насчет собаки? Мы так вам советовали взять Колбата… Хорошая собака, а его на улицу?..
Ничего не понимаю и стою неподвижно.
– Вот поглядите, что с Колбатом наделали! – и выскочил обратно в дверь.
Я за ним.
Лежит на нашем крыльце на белом сверкающем снегу черный Колбат. Лежит неподвижно на боку, с запавшим животом, вытянув четыре деревянные какие-то лапы, и весь заиндевел. Голова откинута, и в прикрытых глазах посверкивают внизу узкие полоски голубых белков, а шерсть на груди красная от крови.
– Это что? – сердито спросил Савельев, приподнял правую лапу Колбата, и она вдруг в его руках надломилась.
Мне показалось, что тут уже все кончено…
– Перебили Колбату обе кости… Чего с ним теперь делать?
Я смотрю на Колбата и вижу: чуть шевелится заиндевелая шерсть на хребте. Приложила руку к груди. Слышу далекое и легкое движение жизни. И вот Колбат приоткрыл глаза.
– Так он же еще жив! – закричала я. – Скорее несите его в комнаты!
Савельев не задумался, поверил, видно, сразу, что я так же, как и он, жалею Колбата, склонился к нему, осторожно подвел руки под бок и задние лапы собаки, поднял ее и понес в дом. Я пошла впереди открывать ему двери.
Положили мы Колбата посередине столовой на серый половик. Когда его опускали, он немного пошевелился и затих. Окоченел совсем. И я не знаю, что бы сделать ему еще. Не человек: водки ему не дашь, чаю горячего не предложишь. Но в комнате тепло, и печь уже вытоплена. Хотела его к печке придвинуть, товарищ Савельев говорит:
– Не надо, пусть сам полегоньку отходит.
И слово-то какое пришлось! Так говорят про умирающих. Нехорошо стало у меня на сердце: погибает из-за нас собака. Хотела было потереть Колбату шею и живот, да иней на нем растаял в теплой комнате и подмочил шерсть; пусть уж лучше обсохнет.
– Колбат! – позвал Савельев. Глядим: пес слабо повел хвостом по полу, протащил немного, отдохнул, опять протащил. Я ему быстро согрела молока, подставила к носу – не пьет. И вспомнила, что в кухне есть рубленое мясо. Принесла горсть мяса и положила около чашки с молоком. Смотрю на него. Вот он потянул носом мясной дух, скосил глаза в сторону мяса и, не поворачивая головы, слабо лизнул языком. Я мясо поближе подвинула к носу – он кусочек слизал и съел. Мы с Савельевым открыли ему рот и налили туда теплого молока. Поперхнулся, но выпил. Так и стал наш Колбат отходить, только не к смерти, а к жизни. Укрыли мы его козьей шкуркой, оставили лежать, а Савельев стал мне рассказывать, где он нашел Колбата.
– …Я смотрю, что собаки не в себе, так и жмутся к будкам… «Что за оказия? – думаю. – Это кто-нибудь затаился. Собаки тайного хуже боятся…» Заглянул за будку Каниса, а за ней Колбат!.. Сердце у меня зашлось, когда я его увидел, – закончил Савельев. – Осерчал я… Вы уж простите, только я подумал: «Позабавились, да и прогнали собаку!»
– Что вы, Савельев, – сказала я, – да как же вам не стыдно?..
– А и стыдно, – просто сказал Савельев, – я же знаю, товарищ начальник понимает, что собака эта – всех мер![1]
Пока Савельев рассказывал, козья шкурка потихоньку стала шевелиться, и вот уже видно, как из-под нее высовывается темный собачий нос, мелькает розовый Колбатов язык, а рубленое мясо понемногу исчезает. Я подошла к нему, а Колбат как зарычит!
– Теперь, – говорит Савельев, – он еще с большей опаской станет относиться к людям. Ведь он от человека потерпел: рана у него на лапе стреляная.
Однако что-то надо делать. Принесла я йод, бинт, нащепала гладких лучинок для неподвижной повязки, и мы условились, что я буду Колбата перевязывать, а Савельев сядет напротив его морды и будет повторять «фу», чтобы Колбат меня не укусил. А ждать от Колбата теперь всего можно, потому что он озлобился.
Сел Савельев на маленькую Ленину скамеечку против Колбата, я – прямо на пол и взяла легонько больную лапу. Слышу, хоть и слабый пес и рычит заглушенно, но не по-доброму, а с настоящим злом. Я повторяю: «Колбат! Колбат!», Савельев говорит: «Фу!», и так я поднимаю лапу все выше и выше. Вижу, что входное отверстие маленькое, аккуратное, а выходное шире – наперсток войдет, – и из него, отогревшаяся в комнате, сочится струйкой кровь. Перелом я нащупала: обе кости перебиты, но не чувствуется, что много осколков. Однако кость на кость заходит, сближенная сократившимися мускулами.
Взяла я ножницы и стала очень осторожно обстригать шерсть вокруг ранок. Колбат все рычит, морщит нос, а я нарочно медленно, не беспокоя его, работаю, и он вроде как привык, что он рычит, а я копошусь в его лапе, но больно не делаю. Взяла я приготовленную ватку на спичке, обмакнула в йод и быстро смазала вокруг ран: сначала вокруг входной, потом – выходной. Все это сошло благополучно, от йода Колбат только сильно дернул лапой.
И вот, когда я совсем осмелела и, обвязав рану чистым бинтом, стала прикладывать с обеих сторон лучинки, чтобы закрепить неподвижно кости, понадобилось мне потянуть лапу, чтобы заскочившие друг за друга кости снова расположились как следует и правильно срослись. Мы и потянули вместе с Савельевым. Вдруг молниеносно Колбат поднял голову, сверкнули белые зубы и охватили в запястье мою руку так, что вся рука оказалась в его зубах. Мы и крикнуть не успели… Но чувствую – челюсти его не сомкнулись, а оставили между зубами пространство как раз такое, что мою руку зубы прижимают, но не прокусывают. И зубами он то отпускает, то снова прижимает, но осторожно. «Ага! – думаю. – Ты, пес, понимаешь, что я тебе не враг!»
Теперь мы с Савельевым уже смело растянули лапу, а Колбат угрожающе водил головой за моей рукой и все прихватывал ее зубами и рычал, а я не верила его злобе и перевязывала, как надо, и, когда кончила, сказала:
– Ах, какой злой пес!
И так надолго это название осталось за Колбатом, как второе имя.
Повязка вышла хорошая. Мы поняли это по тому, что после перевязки Колбат сел и даже смог опереться на лапу, но сразу же нагнул морду и стал выкусывать торчащие из-под бинта кусочки ваты. После ухода Савельева он несколько раз, несмотря на мое запрещение, теребил свою лапу, потом приплелся в мою комнату с белым кусочком ваты на носу и улегся под письменным столом, вероятно принимая его за недостроенную собачью будку.
Пришла Лена из школы и очень обрадовалась, узнав, что Колбат нашелся. Он принял ее дружелюбно, но заворчал и даже пытался встать, постукивая об пол кончиками лучинок, торчавших из-под повязки, но встать не смог.
Вечером вернулся Андрей со штабного выхода. Лена его еще на крыльце оповестила, что Колбат нашелся. Он вошел в переднюю в борчатке и шлеме.
– Где беглец? – спросил он. – Где такой злой пес?
И вдруг мы увидели, что Колбат затормошился под столом, сел, упираясь здоровой лапой, и, подняв на хребте шерсть и зло блестя глазами, зарычал. Андрей подошел ближе. Колбат, приподняв верхнюю губу над белыми зубами, шарахнулся в сторону и так и остался сидеть, прислоненный к столу, черный и недоверчивый, как старый ворон. Потом лапы его поползли по полу, он тяжело лег и закрыл глаза.
5
На другой день Колбат был совсем слаб. Он лежал под столом, очень одинокий, и дремал. Лапа у него распухла в плече, и я все беспокоилась, не туго ли наложена повязка.
Утром ему понадобилось выйти, он кое-как доковылял до двери и, повертывая к нам голову, просил его выпустить. Андрей подхватил его под грудь и живот и вынес, прицепив к ошейнику поводок. Управившись со своими делами, Колбат тихо и печально заковылял по направлению… к собачьему городку. Но он не протестовал, когда его снова подняли, внесли в дом и положили на козью шкурку.
Когда мы остались с Колбатом одни в доме, я села работать, а он снова залез под мой письменный стол. Нечаянно взглянув под левый свой локоть, я увидела Колбата. Он лежал на правом боку так, что голова его высовывалась из-под стола. Он спал и часто вздрагивал. Дрожь пробегала под кожей, перебирая шерсть на спине. Верхняя губа морщилась и мелко дрожала. И вдруг он жалобно застонал, заскулил и, дернув лапами, как бы побежал. Потом он затих на минуту, снова резко вздрогнул и приоткрыл глаза: ему было тяжело. Я хотела его разбудить, тронула нос – нос был сухой и горячий, – но Колбат не проснулся. Только на третий день Колбату стало легче. Опухоль плеча спала, и он с аппетитом вылизал дочиста свою миску.
Как произошло ранение Колбата, объяснилось на другой же день после его возвращения. В ту самую метель, когда Колбат убежал от нас, один командир взвода нашего полка ошибся дорогой и вместо ворот городка подошел к конюшням с задней стороны. Ветер мел снег прямо ему в лицо, слепил глаза, и он не заметил, откуда вдруг бросилась на него большая собака, ухватила за край борчатки, распахнутой ветром, разорвала полу и отскочила в сторону. Командир подумал, что собака бешеная, схватился за револьвер и пошел, остерегаясь и осматриваясь: по гарнизонам был отдан приказ уничтожать бродячих собак в военных городках.
Он вышел за ворота городка. Тут было не так темно: из окон маленьких домиков поселка падал свет. Внезапно из снежных вихрей выметнулся на него Колбат. Командир взвода ясно увидел, что пес без ошейника. Ему показалось, что это тот самый пес только что кидался на него за конюшнями, и он выстрелил в собаку.
Пес завизжал, споткнулся и, сильно хромая, поплелся в родной ему собачий городок. Все будки были заняты. В Колбатовской поселился Канис, а в будке Каниса и выбывшей на время Найды – две новые забайкальские лайки: Ангара и Вилюй. Колбат забился за стенку родимой будки; здесь и нашел его утром Савельев.
Узнали и про собаку у конюшни. Это был приблудившийся смирнейший пегий лохматый пес, прозванный красноармейцами «Шуба». Он спал, как северная собака, ночами зарываясь в снег. Не было случая, чтобы он не то что укусил, а хотя бы зарычал на кого-нибудь. Надо думать, что командир взвода нечаянно наступил на него, когда пес, зарывшись в снег, пережидал непогоду, и Шуба, сам перепугавшись, вцепился в его борчатку.