Письмо мое затянулось, вряд ли хватит у вас терпения прочитать его до конца, но вы — сибирский патриот, поэтому в кратких чертах расскажу еще кое-что, что мне пришлось видеть и наблюдать уже в Иркутске, в городе, который для вас стал родным городом. Там атмосфера легче, может быть, благодаря тому, что губернатором продолжал быть Яковлев, а может быть, просто благодаря промежуточному географическому положению между Колчаком и Деникиным. Легкость атмосферы притянула туда чуть не всех сибирских эсеров. При мне как раз происходила общесибирская партийная конференция.
При мне происходили в Иркутске выборы в гор. думу. Они дали очень характерные результаты. Фигурировало три главных списка: а:) союза домовладельцев, с бывшим, до революции, городским головой на первом месте; это, вернее, список союза русского народа; б) кадетский и в) социалистического блока, список, поддержанный профессиональными союзами. Свободой агитации фактически пользовались лишь первые два списка. Черносотенцы почти никакой публичной агитации не вели, зато кадеты проявили неутомимость большую. Первым прошел список черносотенный, вторым — социалистический, так что социалисты имели бы приблизительно треть мест в новой думе: лишь несколько мест получили кадеты, и Знаменское, населенное почти исключительно рабочими, целиком провело черносотенный список: рабочие бойкотировали выборы под влиянием нелегальной большевистской агитации, выразившейся всего только в выпуске одной прокламации. Выборы были кассированы, но они чрезвычайно характерны почти для всех городов Сибири. В других городах проходило больше черной сотни, меньше социалистов, но кадеты проваливались всюду. При нас же происходило губернское земское собрание. Оно было целиком эсеровским, так что управа была выбрана исключительно эсеровская. Недаром меньшевики там обозвали земство эсеровской вотчиной. Печати социалистической в Сибири нет. Всюду цензура. В Иркутске цензором состоял не кто иной, как бывший до революции начальник иркутского губернского жандармского управления.
В Иркутске я отдохнул, набрался сил, успокоился немного; 12 июля мы выехали во Владивосток, 3 августа сели на пароход, два месяца были в пути. В Праге товарищи, прежде чем решить вопрос о выезде в Россию, заставили меня дней пять пролежать в университетской клинике на предмет исследования состояния моего здоровья. Здешняя знаменитость нашла мои легкие уже зарубцевавшимися, но констатировала обычный катарр горла и сильно угнетенное состояние нервной системы. В Праге мы сидим третий месяц, успели отдохнуть, отъесться и немного ожиреть. Кажется, скоро тронемся в путь, в Москву, на работу. Мы глубоко скорбим, что не удалось повидать вас, парижан. Шлю вам горячий привет с наилучшими пожеланиями. Авось еще увидимся, и при лучших условиях.
Извиняюсь, что заставил вас читать такое длинное послание, но ведь я, вероятно, уже никогда не буду писать о том, о чем так пространно пишу вам сейчас.
Жму вашу руку. Передайте привет товарищам.
Д. Раков.
Прага, 23 декабря, 1919 года.
Ген. ГопперНачало и конец Колчака[7]
Выбор резиденции всероссийского временного правительства (директории) и ставки главнокомандующего имел громадное значение, и члены директории это очень хорошо понимали. В связи с убийством министра Новоселова в Омске, туда был командирован один из членов Учредительного Собрания для выяснения положения Сибири, и до его возвращения вопрос о выборе резиденции остался открытым. Когда депутат вернулся из Сибири, директория и ставка решили переехать в Екатеринбург, но позднее, когда все уже было улажено для отправки, вопрос еще раз обсуждался, и директория переехала в Омск.
Мне мотивы того и другого решения до сих пор остались непонятными. На мой вопрос ген. Болдырев ответил, что они хотели примирить оба политических направления. Екатеринбург находился слишком близко к большевистскому фронту и поэтому не мог гарантировать возможности спокойной деятельности. Но если в своем первом решении члены директории высказались за Екатеринбург, то, очевидно, они уже тогда поняли, что Омск еще меньше гарантирует спокойствие работы, хотя он находился далеко от фронта.
Директория сделала очевидную ошибку: она очень высоко оценила свой моральный вес, совсем забыв, что в таких случаях считаются только с грубой реальной силой. А в Омске в распоряжении директории не было никакой реальной силы.
Поезда для переброски ставки в Омск давал ген. Дутов, который, как и вообще оренбургское войско, был хорошо настроен в отношении директории. Самарское правительство вагонов дать не могло, ибо само должно было эвакуироваться, а сибирское правительство, хотя в его распоряжении было много свободных вагонов, отказалось их дать. Это незначительное обстоятельство ярко характеризует взаимоотношения разных политических группировок.
На пути в Омск во всех больших центрах — в Златоусте, Челябинске и Петропавловске — происходили встречи временного правительства и ставки. То же наблюдалось и в Омске в первый день приезда. Поэтому я пришел к заключению, что широкие массы Сибири и Урала доверяют новому правительству и возлагают на него большие надежды. К выгоде директории служило и то обстоятельство, что председателем ее состоял довольно популярный в Сибири Авксентьев, в то время как тесно связанные с партией Вольский и Чернов остались вне директории. И все-таки, прибыв в Омск, временное правительство фактически попало в плен сибирских военных кругов, которые, очевидно, рука об руку с представителями высшей буржуазии и за кулисами, собирались восстать против директории. Эта закулисная работа в то время еще не была видна, но о ней можно было с уверенностью судить по некоторым мелким признакам, а также по враждебному отношению местных военных кругов, которые и не думали этого скрывать, очевидно, потому, что чувствовали за собой силу.
Западная Сибирь, которая уже в 1918 г. была очищена от большевиков, имела очень короткий противобольшевистский фронт в Туркестанской области, где большевики были к тому же очень слабы. Весь натиск красных удерживала Народная армия и частью чехи, и потому за их спиной Сибирь имела возможность спокойно организовать и обучать свою армию, что она и делала.
Призваны были только молодые года, которые раньше не служили в армии и потому еще не были отравлены политикой. Их обучение было поставлено на твердом основании военной дисциплины, и эти полки действительно были армией. Если бы атаманы, ставшие во главе этих полков, подчинялись созданному на Уфимском совещании народному правительству, то я не сомневаюсь, что дело возрождения России на демократических началах было бы поставлено на твердую почву. Но атаманы, сознавая свою власть и совсем не считаясь с желанием народных представителей, старались навязать народу свои идеи, тем более, что нашли единомышленников в тех кругах, которые группировались вокруг торгово-промышленного съезда Уфы. А так как молодая сибирская армия никак не реагировала на убийство видного министра автономного сибирского правительства Новоселова полковником Волковым по явным политическим мотивам, то сибирские атаманы почувствовали, что сила — в их руках, и открыли поход против директории тотчас же после приезда последней в Омск.
На второй день после нашего приезда в Омск мимо нас по улице прошли отряды атамана Красильникова, только что прибывшие в Омск; часть этих отрядов со штабом разместилась в одном общественном здании, предназначенном для ставки, а вторая часть заняла загородную землемерную школу. В то время никто из нас и с имел ни малейшего понятая об этих войсках и об их атамане. Только спустя несколько дней, когда начальство этой части во главе со своим атаманом напилось, устроило скандал и в своих речах оскорбляло директорию и ген. Болдырева, мы поняли, что целью этого провокационного скандала было бросить вызов ставке. Однако ген. Болдырев обнаружил большой такт и ограничился выговором атаману Красильникову, разрешив последнему самому судить своих подчиненных.
Враждебное отношение сибирских военных кругов обнаружилось как нельзя лучше при разрешении вопроса о помещении для ставки главкома и для всероссийского временного правительства. Учреждения Омска дали помещение, в котором можно было разместить только штаб дивизии. На все требования дополнительного помещения получался ответ, что больше помещений нет. Тогда начштаба главкома, ген. Розанов, поручил мне составить комиссию из представителей сибирских военных учреждений, городской управы и ставки, с широкими полномочиями. Комиссия работала три недели, и в течение всего этого времени большая часть ставки временного правительства жила в вагонах. Правда, Омск был переполнен беженцами из Европейской России, но в казенных учреждениях при желании легко можно была найти достаточно обширное помещение. Однако как только мы находили подходящие помещения, начинал работать какой-то закулисный механизм, вмешивались разные министры, и мы помещения не получали. В пятиэтажном здании омского железнодорожного управления было более 400 комнат, и легко можно было освободить пол-этажа, но, чтобы осуществить это, потребовалось вмешательство самого главнокомандующего, и только через 10 дней мы это помещение получили.
Генералу Болдыреву для частной квартиры комиссия назначила необитаемый особняк, но как только мы захотели привезти туда мебель, появилась вооруженная сила, которая по распоряжению министра снабжения не пустила нас в это здание. Характерно, что впоследствии, после низвержения директории, этот же особняк был предложен адмиралу Колчаку, который в нем и поселился.
Весьма отчетливо подчеркивалось игнорирование членов директории главнокомандующего там, где это можно было бы демонстрировать перед иностранцами, напр., на банкете-параде в честь приезда главнокомандующего союзными войсками ген. Жанэна. В таких случаях сибирские военные круги всеми мелочами старались показать, что только они — законные хозяева Сибири.