Все это не предвещало нам ничего хорошего, и потому я старался как можно скорее сформировать отдельную часть для охраны ставки, на которую можно было бы опереться. Но здесь я наткнулся на недоброжелательство сотрудников самой ставки. Еще в Уфе поданные на утверждение штаты войсковых штабов не были утверждены, и в ответ на свои многократные просьбы о назначении служащих я получал только обещания, который никто не исполнял. Наконец я счел своим долгом доложить об этом ген. Болдыреву, который в довольно резкой форме приказал пом. нач. штаба удовлетворить немедленно все мои требования. Но и это не помогло. Сформированные мною еще в Уфе кадры были слишком ничтожны для того, чтобы заставить с ними считаться, как с боевой силой, ибо у нас было всего 80 стрелков и 120 офицеров. Этой маленькой группы нехватало даже для занятия всех важных постов, и поэтому, часть постов занимали солдаты омского гарнизона.
Вспоминая все те мелкие факты, которые происходили еще до 18 ноября 1918 г., т.-е. до ареста членов директории, я хорошо понимаю, что это не было делом только трех человек — полковников Волкова, Катанаева и атамана Красильникова, как гласило сообщение суда, ибо после этого были розданы Колчаком щедрые награды «за весьма важные услуги отечеству» трем вышеуказанным лицам, а также некоторым сотрудникам отдела контр-разведки ставки; это доказывает, что сотрудники ставки принимали активное участие в этом «путче». Кроме того, не может быть никакого сомнения в том, что активное участие принимали в этом деле также и начальствующие лица ставки: Слижиков, Сыромятников, Леонов и друг., а также комендант ставки полковник Деммерт. Неоднократно, входя к Слижикову, я видел его загадочно разговаривающим с Деммертом, который был мне подчинен. Слижиков многократно пытался принудить меня отдать часть отряда в распоряжение Деммерта. Но я на это не соглашался, так как не доверял последнему. Я думаю, что согласно основательно разработанному плану, главную активную роль в этом «путче» играл Деммерт, но так как он не имел в своем распоряжении вооруженной силы, то свою роль он передал Волкову и его компании. Нет сомнений в том, что, кроме указанных мною лиц, в деле низвержения директории большую роль играла целая организация, а именно та, которая начала действовать в Уфе и которая по переезде в Омск так скоро объединилась с сибирскими атаманами.
Самый «путч» 18 ноября захватил нас совсем неожиданно. Я не ожидал его, потому что деятельность членов директории была все в большей и большей степени направлена к умиротворению и объединению страны. Членов Учредительного Собрания эсеров в Омск не впустили. Председатель директории Авксентьев уговорил сибирскую областную думу в Томске прекратить свою работу, и почти все министры сибирского правительства вошли в состав всероссийского временного правительства. Таким образом не оставалось никаких острых поводов к конфликтам. От ген. Болдырева я узнал, что два эсера, члена директории, собираются выйти в отставку, и потому можно было надеяться на тесное сближение трех остальных членов. Но, может быть, именно эти благоприятные условия были причиной той спешности, с которой был организован переворот, так как могли возникнуть опасения, что если директория окрепнет, то тогда уже будет гораздо труднее с ней покончить. Кроме того, пошли слухи о скором признании всероссийского временного правительства союзниками.
Около 15 ноября ген. Болдырев уехал на фронт для ознакомления на месте с его состоянием и нуждами. Так как фронт был слаб, равно, как и тыл, то для охраны ген. Болдырева я назначил 80 офицеров. Оставшихся в ставке солдат нехватало даже для охраны, а потому пришлось просить подмоги со стороны омского гарнизона. Это обстоятельство сильно облегчило арест членов директории, так как их квартиры охранялись солдатами омского гарнизона, начальником которого был полковник Волков, главный инициатор переворота.
Утром 19 ноября[8] я получил от Деммерта записку, в которой он просил меня срочно явиться в штаб, так как не все в порядке. От Деммерта я узнал о произведенных ночью арестах. На мой вопрос, в ставке ли начальник штаба, Деммерт ответил, что ген. Розанов свои полномочия сдал Сыромятникову. Я вошел в кабинет Сыромятникова, где застал и Слижикова, который уже две недели тому назад был освобожден от должности пом. нач. штаба и считался в отпуску. Я знал, что после получения отпуска он выехал на фронт, но в день выезда ген. Болдырева я его встретил на вокзале.
Нахождение Слижикова и Сыромятникова в штабе в столь ранний час свидетельствовало об их участии в перевороте и о том, что поездка Слижикова на фронт имела даже особую задачу, а именно: подготовить высшее начальство фронта к перевороту.
Я просил Сыромятникова ориентировать меня в данных событиях, но он мне ответил, что в городе и в войсках все спокойно и что он уверен в том, что больше ничего не случится. Он просил меня ни о чем не хлопотать, ибо следствие о происшедшем уже ведется. Так как в моем распоряжении не было никаких активных сил, то мне больше ничего не оставалось, как отправиться домой и выжидать дальнейших событий.
На чрезвычайном заседании совета министров, которое продолжалось весь день 19 ноября, было принято постановление просить адмирала Колчака быть диктатором и принять посты верховного правителя и верховного главнокомандующего. На последнюю должность были намечены две кандидатуры: Колчак и Болдырев, но большинство было на стороне Колчака. Вопрос о том, какой пост занять Болдыреву, остался открытым до его возвращения с фронта.
Еще ранее директория назначила Колчака военным министром, но тот не успел принять этот пост, так как по приезде в Омск с Дальнего Востока тотчас же уехал на фронт и возвратился в Омск только в день переворота. Военные и общественные круги смотрели на Колчака как на человека, который придерживается демократических принципов. Так же о нем думал и Савинков, который, уезжая во Францию, предложил мне составить список всех членов нашей московской организации и через министра Михайлова передать этот список Колчаку, если он будет назначен военным министром. Такие отзывы о Колчаке завоевали ему сторонников и давали повод думать, что он сам лично не замешан в деле 18 ноября. Но я все-таки решил дождаться приезда генерала Болдырева, — ибо официального приказа о смещении его с поста главнокомандующего не было.
Три дня спустя приехал Болдырев. На вокзале его никто не встречал, кроме железнодорожных служащих и меня. (Впоследствии я узнал, что это мне посчитали за проступок.) Я едва успел ориентировать Болдырева о положении в Омске, как к нему подошел один из офицеров ставки и доложил, что адмирал Колчак немедленно просит Болдырева к себе.
На следующий день я опять встретился с ген. Болдыревым и узнал о результатах встречи с Колчаком, а также о впечатлениях на фронте. Для Болдырева этот переворот был совсем неожиданным. Телеграмму о случившемся он получил в Уфе. Он мне показал копий тех телеграмм, которые он из Уфы послал Колчаку, а также и ответы последнего. Болдырев в своих телеграммах категорически требовал освобождения арестованных членов директории и восстановления их прав. Ответы Колчака были отрицательными и сопровождались ссылками на постановление министров сибирского правительства. Фронт обещал генералу Болдыреву поддержку на тот случай, если он останется на фронте и откажется слушаться приказов Омска. Но ген. Болдырев пришел к заключению, что для отечества ничего хорошего такая борьба на два фронта не принесет, и что это приведет только к победе большевиков. Поэтому он посоветовал фронтовикам слушаться Колчака и приехал в Омск. При встрече с Колчаком последний предложил Болдыреву пост по его собственному выбору, но Болдырев, ссылаясь на ответственность перед Уфимским совещанием, отказался. Спустя несколько дней Болдырев уехал в Японию, где пробыл более года. Я встретился с ним во Владивостоке в январе 1920 г., уже после падения Колчака.
Следующие два с половиною месяца я провел еще в Омске, но уже без всякой работы, ибо я мало-по-малу и незаметно был удален с поста главного коменданта ставки временного правительства. Войска было приказано передать полковнику Деммерту, канцелярию же — ликвидировать, равно как и комендатуру. А через несколько дней прибыло то пополнение для усиления охраны ставки (700 чел.), которого я безрезультатно добивался в течение двух месяцев.
Всю зиму 1918–1919 г, можно было назвать периодом укрепления власти «верховного правителя», при чем эта власть укреплялась террором и уничтожением «крамолы», с одной стороны, и созданием ореола «единоличной власти» — с другой, при чем по некоторым фактам можно было понять, что со званием «верховного правителя» вовсе не необходимо связывалась личность адмирала Колчака.
После появления Колчака во главе власти, словно по волшебству полились неудержимым потоком приветственные телеграммы. Доблесть Колчака превозносилась свыше всякой меры. Искусственность этой шумихи чувствовалась в каждой строчке приветствий, и я думаю, что если сам Колчак не был виновником ноябрьских событий, то ему эта шумиха была не очень приятна.
Я не знаю, было ли известно Колчаку, что все меры к укреплению его авторитета и власти имели и отрицательную сторону, виновником которой был полк. Деммерт и которая особенно наглядно выступала на вид в созданной им из бывших жандармов чрезвычайке, носившей благозвучное название контр-разведки ставки. Не проходило почти ни одной ночи без того, чтобы не находили на улицах Омска или на берегу Иртыша нескольких трупов неизвестно кем убитых людей, без всяких документов.
Эти трупы отправлялись для опознания на загородное кладбище, но ничего в газетах об этом не объявлялось. Так погибли четыре члена Учредительного Собрания и редактор «Воли Народа» Маевский, которых вооруженная банда в военных мундирах взяла из тюрьмы и расстреляла на берегу Иртыша. Из моих близких знакомых жертвой этих убийств пали прапорщик Набатов и вольноопределяющийся, студент Бестужев; оба они были членами «Союза защиты родины и свободы»; всех остальных членов нашей организации я зачислил в конвой, который проводил ген. Болдырева в Японию. Мы сговорились, что конвой в Омск больше не вернется. Иногда, когда я узнавал об арестах, мне некоторых из своих знакомых удавалось спасти от очевидной смерти. Характерно, что террор применялся исключительно против тех, кого больше всего возненавидели большевики, и кто боролся стойко и активно против большевизма.