Однажды десять красильниковцев напали на квартиру, в которой находилась канцелярия Западно-сибирского и Уральского латышского национального совета и где как раз в то время происходило заседание. Я также был приглашен на это заседание, где решался вопрос о формировании латышских войск. Когда я явился, красильниковцы уже заняли все входы и выходы, а трое из них начали обыск. Так как в то время я был еще главным комендантом ставки, то я приказал красильниковцам удалиться, что они и сделали.
Практиковались и другие способы уничтожения идейных противников. Однажды из Омска вдруг пропал весьма популярный в Народной армии полк. Махин. После омского «путча» его арестовали и обвинили в содействии правому крылу эсеров. Из Уфы он был привезен в Омск и освобожден. В начале декабря офицер ставки шт.-кап. Д. был вызван в ставку, где полк. Деммерт в присутствии начштаба ген. Лебедева и квартирмейстера полк. Церетели предложил Д. организовать убийство Махина, поясняя, что Махин — опасный государственный преступник, но предавать его суду нежелательно, а потому необходимо его «убрать» незаметно. На это предложение Д. ответил, что он офицер и исполнит все то, что ему прикажут.
Спустя несколько дней было организовано нападение на квартиру Махина. Ночью около 10 вооруженных солдат подъехали к квартире Махина, но встретили вооруженное сопротивление. Во время перестрелки три солдата — защитники Махина — были убиты. Ворвавшись после этого в квартиру Махина, шт.-кап. Д. его все-таки не нашел. У битые в перестрелке солдаты были спрятаны где-то во дворе ставки. Впоследствии их похоронили под видом жертв «рождественского восстания». Но полк. Махин все-таки через несколько дней был арестован, Деммерт приказал тому же шт.-кап. Д. сопровождать Махина во Владивосток и по дороге его «ликвидировать». Д. начал сомневаться в виновности Махина и, получив совет своего ротного командира не вмешиваться в это дело, подал рапорт о болезни. Тогда Деммерт дал то же поручение двум другим офицерами, но и те отговорились. Наконец подпоручик Степанов вместе с одним из агентов контр-разведки взялись за исполнение задания и поехали с Махиным во Владивосток. После возвращения Степанов рассказал товарищам, что он сдал Махина коменданту Владивостока и показывал даже расписку в приеме, но впоследствии на фронте, когда у Степанова нашли вещи Махина, Степанов сознался, что он выполнил свою задачу в Харбине, пристрелив Махина по дороге с вокзала в город, куда Махин отправился, поверив уверениям Степанова, что тот его не тронет.
При таких обстоятельствах и приемах мне долго приходилось остерегаться всяких неожиданностей. Военная дисциплина, принципиально выдержанная беспартийность и абсолютное нежелание вмешиваться в политику помогли мне увернуться от больших неприятностей. Только на фронте я узнал о том, что и моя фамилия была внесена в списки тех лиц, которых необходимо по возможности «ликвидировать», — как деликатно называли свои приемы герои банды атамана Красильникова.
Такова была та удушающая атмосфера, в которой ковалась государственная власть и авторитет ее. Теперь необходимо сказать несколько слов о том, что происходило в это время на фронте. Эти сведенья мне доставлял полк. Перхуров, который поддерживал со мною постоянную связь. Он поступил в Казани на фронт и работал все время в составе корпуса ген. Каппеля, который объединял под своей командой все остатки Народной армии, боровшиеся на средне-волжском фронте. Южнее его, в направлении Самара — Оренбург, отступала Сызранская дивизия, севернее дрались Ижевская и Боткинская дивизии, а в направлении Екатеринбурга — чехи. Впоследствии, в конце октября, в боях начали участвовать отряды г. Уфы, под командой ген. Лупова, а еще южнее — уральские горные стрелки, под командой ген. Ханжина. Войска Народной армии провели пять месяцев в непрерывных боях и ввиду этого находились в весьма печальном состоянии, ибо их ничем не снабжали. Обмундирование и обувь были изношены, патроны имелись только тогда, когда их удавалось отобрать у большевиков, медикаментов вовсе не было, жалованье не выплачивалось уже по нескольку месяцев и вследствие крайнего переутомления и плохой пищи начались эпидемии тифа и цынги. На просьбы и запросы никто не давал ответа. В начале ноября ко мне явился вестовой полк. Перхурова, который привез копии с разных сообщений, поданных им в свое время. Перхуров просил меня передать все копии главнокомандующему, что я и сделал. Ген. Болдырев был очень удивлен и сказал, что ему о таких вещах никогда не сообщалось. Эти сообщения были причиной отъезда ген. Болдырева на фронт. Телеграмма о низвержении директории застала его только в Уфе.
В разговорах со мной ген. Болдырев отзывался о войсках фронта как о героях. Незначительными горстями они бесстрашно шли в бой, нагоняя страх на противника, в 3–4 раза сильнейшего. И такое геройство было весьма понятным, так как на фронте в то время боролись только идейные элементы. Все те политики, спекулянты и другие, кому шкурные интересы были дороже всего, дезертировали из Народной армии и жили в глубоком тылу, равно как и личности вроде «казанского героя полк. Степанова», который в свое время не исполнил приказа об эвакуации Казани, и потому добычей большевиков сделались громадные артиллерийские, интендантские и медицинские склады. Захватив с собой только золото, Степанов вместе с компанией устроился в глубоком тылу, в Новониколаевске, где жил очень широко и шумно и занимался, с одной стороны, тем, что выпускал громкие приказы, а, с другой стороны, — производил большой шум опорожненными и разбитыми бутылками, который доходил до самого Омска в виде многочисленных анекдотов. Но Народная армия до конца декабря не получала ни обмундирования ни пополнения, несмотря на все просьбы и ужасные холода. Ставка вовсе не интересовалась фронтом, ибо она занималась другими делами.
Наконец, полковник Перхуров сам явился в Омск для личных сообщений о состоянии фронта. Это было перед самым рождеством. Однако он так и не мог добиться аудиенции ни у верховного главнокомандующего, ни у начальника штаба. Каждый день он являлся в ставку в назначенное время и дежурил по нескольку часов подряд в ожидании приема, но его каждый раз просили приходить завтра. Наконец он выпросил прием только на одну минуту, смотря по часам. Когда Перхуров зашел в кабинет нач. штаба, последний вынул часы, положил их перед собой и еще раз предложил не задерживать больше одной минуты. Перхуров ответил, что ему хватит и полминуты, вынул два больших сообщения, положил их перед нач. штаба и сказал: Вот мои сообщения. Если через два дня я не получу удовлетворительного ответа, то приду к вам в кабинет и на ваших глазах застрелюсь! Перхуров направился к двери, но ген. Лебедев его задержал, просил сесть, и, к удивлению, у него нашлось для Перхурова полчаса времени.
Трудно сказать, были ли руководители ставки действительно так заняты или это было притворство с целью поднять престиж власти. Если же начальство штаба было занято, то возникает вопрос, — чем, если для вопросов, касающихся фронта, у него нехватало времени. Об этом остроумно высказался ген. Жанэн: «В ставке каждый прапорщик делает свою политику», и это было правильно, так как в ставке все действительно занимались только политикой.
Состав ставки остался старый. Не было только ген. Розанова и полк. Слижикова. Зато последний всегда находился вблизи ставки. Место Розанова занял ген. Лебедев, молодой полковник ген. штаба, приехавший, как говорили, от ген. Алексеева. Вступив в должность нач. штаба, он стал верным продолжателем политики полк. Слижикова. Я не ошибусь, если скажу, что секрет этой политики состоял в «ликвидации» тех лиц, которые больше всего боролись против большевиков. Так, ген. Галкин сидел без работы, заслуженный командующий армией в германской войне ген. Рычков занимал теперь ничтожную административную должность, ген. Вихирев, Попов и др. также сидели без работы.
Народная армия была обречена на гибель, и для ген. Дутова был уже заготовлен соответствующий административный пост. На должности высших командиров назначались люди без опыта и командного стажа, зато с определенной политической физиономией; таков был, напр., ген. Виттенкопф (Белов), который в конце германской войны был подполковником генштаба и, следовательно, никогда не имел под своей командой ни корпуса, ни дивизии, ни даже полка. Здесь ему сразу дали армию. Таких примеров было очень много. Нас всех, не признающих позорного Брестского мирного договора и смотревших на войну с большевиками, как на войну с Германией, очень интересовал вопрос, является ли сам Колчак непосредственным участником этой политики и в какой степени. Было много фактов, свидетельствующих о том, что Колчак совершенно не понимал происходящего вокруг него и смотрел на вещи через ту призму, какую ему подносили его ближайшие сотрудники. Получить доступ к Колчаку было почти невозможно. Когда ген. Галкину удалось подать Колчаку заявление, в котором, ссылаясь на свою деятельность, он просил предоставить ему командную должность, то Колчак приказал дать Галкину первый же корпус, в котором освободится вакансия командира. Главарям ставки стоило больших трудов выдумать для Галкина такой корпус, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Было много и других слухов, доказывавших, что адмирал вовсе незнаком с командным составом; вообще, он чувствовал себя как в лесу, в который его завели нарочно. Он был ошеломлен, когда увидел меня на празднике георгиевских кавалеров, на который я явился просто для защиты своих прав и статутов, хотя все было подстроено так, чтобы меня на празднике не было. Когда адмирал меня встретил, то главари ставки должны были срочно изменить церемониал, который был уже утвержден нарочито неправильно составленным приказом. Однажды мне рассказывал, что, когда при объезде фронта Колчак узнал всю правду о башкирских полках, он начал рвать на себе волосы, ибо он сам, очевидно, на основании неправильно освещенных фактов, приказал расформировать эти полки, после чего они начали переходить к красным. Таких фактов было очень много, и потому я долго пытался объяснить его поведение затруднительным положением, в котором он очутился, так как не мог игнорировать той силы, с помощью которой он сам пришел к власти.