Ему приходилось лавировать, в надежде, что может быть в дальнейшем удастся обойтись без поддержки атаманов и изменить политический курс. Поэтому я нашел возможным работать и при этих трудных условиях, однако работы мне все же не давали. Целых три месяца меня уверяли, что я — первый кандидат на должность командира дивизии, но дальше этих уверений дело не подвигалось.
Такое объяснение психологии Колчака подтверждается и тем, что положение его было шаткое, и уже носились слухи о подготовках нового политического переворота. Одна из таких попыток была ликвидирована в самом начале, последствием чего было увольнение нескольких лиц, в том числе и полк. Сыромятникова, который принимал видное участие в низвержении директории. Вторая попытка была гораздо серьезнее и известна под названием восстание большевиков в Омске в декабре 1918 г.
Мне представилась возможность наблюдать некоторые стороны офицерской жизни. Полк. Деммерт, став начальником войск ставки, устроил несколько увеселительных вечеров в помещении офицерского общежития и туда прислал несколько ведер реквизированного спирта. На этих вечерах он объединял и сплачивал офицерство своими патриотическими речами, которые спьяна говорил, и пел на мотив «боже, царя храни».
После ничтожного инцидента на одном из таких вечеров была расформирована, по инициативе Деммерта, войсковая охрана ставки, при чем у входивших в ее состав частей было насильственно отнято все имущество, включая даже посуду и самовары офицерского собрания.
Вместо расформированных частей охрана ставки была возложена на отряд «воеводы» Киселева. Нам рассказывали, что он, еще будучи матросом, спас жизнь адмиралу Колчаку и поэтому пользуется у последнего неограниченным доверием. «Воеводой» он назвал себя потому, что носил сербскую форму. Об его отряде рассказывали, что он состоит по большей части из бывших красноармейцев и разных бродяг и что все они очень широко известны своими разбоями и грабежами. Насилия и грабежи киселевцев вызывали у населения крайнее озлобление и беспокоили ставку, которая не знала, как с этим покончить, ибо о насилиях Киселева боялись говорить Колчаку. С другой стороны, боялись также и Киселева, подчиненные которого грабили не только частных людей, но и офицеров. Все эти грабежи происходили под предлогом обысков, на которые предъявлялись ордера. Ограбленные обыкновенно увозились и расстреливались. Киселев присвоил себе права самодержца, производя своих солдат в офицеры. У него была собственная следственная комиссия, и его подчиненные, как и он сам, свободно распоряжались всем достоянием и жизнью населения. После того «Русская Армия» печатала длинные объявления о ловле бежавших киселевцев, которые обвинялись в разнообразных уголовных преступлениях, начиная с убийства и кончая мелким мошенничеством. В конце концов обо всем этом министр внутренних дел сообщил Колчаку, который немедленно приказал предать суду почти половину киселевцев, а самого Киселева помиловал, приказав ему с остальной половиной отряда отправиться на фронт. Но как только такое решение Колчака стало известным, большая часть киселевцев дезертировала. Так окружавшая адмирала «камарилья» укрепляла его положение.
Такова была удушающая атмосфера в колчаковских низах. Таковы же были и верхи, но здесь грабежи были много крупнее и назывались спекуляцией. Последней занимались даже самые видные лица, как это доказало служебное дело начальника военных сообщений ген. Касаткина. Темные дела в приказах адм. Колчака были прикрыты высокими демократическими лозунгами. Между словом и делом существовала непроходимая пропасть, а на фронте это противоречие имело последствием разложение и деморализацию армии.
Всего тягостнее за пять лет войны был для меня период с ноября 1918 г. по февраль 1919 г., когда я был вынужден находиться в Омске без всяких занятий. На каждом шагу военные круги Омска давали мне понять, что мое нахождение в Омске, а также и моя работа не нужны.
В октябре 1918 г. в Омске организовался латышский национальный совет, который начал формировать латышскую военную часть. На заседаниях совета при обсуждении вопроса о формировании присутствовал и я, хотя и не официально. Совет неоднократно выражал желание, чтобы я стал во главе формируемых войск. Зная недоброжелательное отношение сибирских военных учреждений к национальным войскам вообще и к моей личности в частности, я не ожидал от такой работы ничего хорошего, но все-таки обратился за советом к главкому союзных войск в Сибири ген. Жанэну. Последний, всесторонне обсудив положение в Сибири, тоже пришел к заключению, что в интересах латышей будет лучше всего, если я еще на некоторое время останусь на русской службе; он сам обещал сообщить мне, когда будет для меня возможно вступить в должность командующего вновь сформированными войсковыми частями национального совета.
В середине января 1919 г. ген. Галкин предложил мне принять участие в формировании Яицкого корпуса. Ген. Галкин всю эту зиму находился в таком же бездействии, как и я. Хотя Колчак в ответ на заявление Галкина приказал назначить его командиром корпуса на первое вакантное место, но ставка поступила иначе. Она решила сформировать Яицкий отряд на правах корпуса. Эта военная часть должна была служить связью между армиями Колчака и Деникина и действовать объединенно с уральскими казаками. Эта идея нас весьма интересовала.
О деникинской — бывш. алексеевской — армии у нас сложилось странное впечатление. Несмотря на то, что Деникин признал Колчака верховным правителем России, мы все время считали деникинскую армию той силой, которая будет играть главную роль в восстановлении России, ибо туда ушли все лучшие офицеры и добровольцы, которые не входили ни в какие компромиссы с большевистско-германской провокацией. Деникина, как и ген. Алексеева мы знали за патриотов со строго демократическими взглядами. Поэтому мы не предполагали, что и в его армии возможна такая же предательская политика, как в Омске.
Особенно важным нам казалось объединиться и согласовать свою деятельность с уральскими казаками, которые уже более года геройски защищали свою территорию от вторжения большевиков. Область, населенная уральскими казаками, была единственной, в которой еще ни разу не было большевиков и в которой все-таки царил строго демократический дух.
Мы с нетерпением ждали официального приказа о формировании Яицкого корпуса, чтобы немедленно приняться за работу. Но приказа пришлось ждать целый месяц. Его множество раз переделывали, изменяли и заново редактировали, и только 12 февраля мы его получили. Но, прочитавши приказ, мы остались в недоумении, ибо в нем ни слова не было о тех войсковых частях, которые раньше были обещаны Галкину и должны были служить кадрами для формируемого корпуса. Оставлена была только созданная самим Галкиным офицерская группа из тех офицеров, которые были в его распоряжении в Самаре.
Нас поразило также и то обстоятельство, что корпус формировать было разрешено из казаков, жителей Уральской области, которых разрешалось мобилизовать по распоряжению командующего Уральской армией. Кроме того, в корпус можно было принимать жителей тех областей, которые освобождались во время движения вперед нашей армии. Разрешалось принимать и тех пленных красноармейцев, которые не сочувствовали советскому правительству. В приказе указывалось также, что в смысле снабжения корпуса не надо ожидать ничего от центральных учреждений, а все необходимые предметы снабжения приобретать в порядке военной добычи.
Этот приказ мы оценили по достоинству значительно позднее, в самую горячую пору формирования, когда выяснилось, что от командующего Уральской армией мы ничего не получим. Он не только отказался зачислить в состав корпуса одну из ранее сформированных на Урале войсковых частей, указанную в приказе ставки, но даже из всех мобилизованных на Урале казаков отдал в наше распоряжение только 400 человек. Немобилизованными на Урале остались только жители Кустанайского уезда, которых не мобилизовали из-за их большевистского уклона. Большевизм этих крестьян объяснялся долголетними классовыми противоречиями крестьян и казаков. И если даже командующий Уральской армией отказался от такого пополнения, то ясно, что и нам пришлось делать то же самое. В конце концов единственным источником, из которого можно было почерпнуть пополнение для корпуса, были военнопленные красноармейцы, которых мы и использовали до последнего, как единственную силу, не зная заранее, насколько пригодны будут эти красноармейцы в предстоящих боях против большевиков. Я возлагал на них некоторые надежды на том основании, что во время своего путешествия из Ярославля я достаточно хорошо ознакомился с состоянием духа крестьянства. Поэтому при разделении и выборе пленных мы руководились территориальным признаком, выбирая пленных из северных, голодных губерний.
Из Омска я уехал прямо в Екатеринбург с целью организовать прием красных пленных из лагерей. Там я пробыл только несколько дней, но это время совпало с приездом Колчака в Екатеринбург с большой свитой под охраной киселевцев. Я сам был очевидцем, как на вокзале один солдат из банды Киселева заколол чешского офицера. На этот факт нужно было смотреть, как на последствие той травли, которую в Сибири вели против чехов известные круги в прессе и в обществе и которая кончилась тем, что чехи категорически потребовали своего освобождения из армии Колчака. Однако впоследствии, когда чешские полки были выведены с фронта и поставлены на охрану магистрали Сибирской жел. дороги, вся черная пресса стала нападать на ген. Жанэна, как на инициатора ухода чехов.
Упорядочив в Екатеринбурге прием, разделение на эшелоны и отправление красных пленных, я выехал в Троицк, на место формирования нашего корпуса, где уже работали ген. Галкин и полк. Масло. Скоро начали приходить один за другим эшелоны красных пленных, и нам приходилось бороться с громадными трудностями в этой ответственной работе организации, ибо у нас не было ни обмундирования, ни снаряжения.