В силу этого наиболее трудным участком железной дороги сделался узел станции Тайга, так как здесь выходила на магистраль Томская ветка, по которой теперь двигалась самая худшая из трех чешских дивизий — вторая. Ни один поезд не мог пройти восточнее ст. Тайга; на восток же от нее двигались бесконечной лентой чешские эшелоны, увозящие не только откормленных на русских хлебах наших же военнопленных, но и награбленное ими, под покровительством Антанты, русское добро. Число чешских эшелонов было непомерно велико, — ведь на пятьдесят тысяч чехов было захвачено ими более двадцати тысяч русских вагонов.
Западнее станции Тайга образовалась железнодорожная пробка, которая с каждым днем увеличивалась. В то же время Красная армия, подбодренная успехами, продолжала наступление, а наши войска, сильно поредевшие и утомленные, не могли остановить большевиков. Отход белой армии продолжался в среднем по десяти верст в сутки.
Из эшелонов, стоявших западнее Новониколаевска, раздавались мольбы, а затем понеслись вопли о помощи, о присылке паровозов. Помимо риска попасть в лапы красных, вставала угроза смерти от мороза и голода. Завывала свирепая сибирская пурга, усиливая и без того крепкий мороз. На маленьких разъездах и на перегонах между станциями стояли десятки эшелонов с ранеными и больными, с женщинами, детьми и стариками. И не могли двинуть их вперед, не было даже возможности подать им хотя бы продовольствие и топливо. Положение становилось поистине трагическим: тысячи страдальцев русских, обреченных на смерть, а с другой стороны, — десятки тысяч здоровых откормленных чехов, стремящихся ценою жизни русских спасти свою шкуру.
Командир чешского корпуса Ян Сыровой уехал в Красноярск, их главнокомандующий, глава французской миссий, генерал-лейтенант Жанэн сидел уже в Иркутске; на все телеграммы с требованием прекратить преступные безобразия чешского воинства оба они отвечали, что бессильны остановить «стихийное» движение. Вскоре Ян Сыровой принял вдобавок недопустимо наглый тон в своих ответах, взваливая всю вину на русское правительство и командование, обвиняя их в «реакционности и недемократичности».
Невольно возникает мысль о том, что многое здесь не являлось одною лишь случайностью, а было преднамеренным преступлением. Как уже указывалось в главе 1-й, руководители чехо-словаков снюхались с самого начала с эсерами; они поддержали учредиловцев, бесславный Комуч, спасли от офицерского суда «селянского министра» Виктора Чернова и принесли много другого вреда России. Политический же чешский комитет провел большую работу также и в подпольной подготовке эсерами взрыва русского дела в Сибири. Есть полное основание, предполагать, что все эта «доктора» Клофачи, Павлу, Гирсы, Благоши и др. являлись даже одними из заправил эсеровского комплота в нашем тылу. Поэтому та разруха и ломка транспорта, которую внесли стада чешских легионеров, были, надо думать, одним из действий, проведенных по программе эсеров, этих верных союзников-товарищей большевиков. По крайней мере факты говорят за то.
В эти дни ноября 1919 года наступило самое тяжелое время для русских людей и армии; все ее усилия и подвиги за весну, лето и осень 1919 года были сведены преступлениями тыла на-нет. Заколебались уже и самые основания здания, именовавшегося омским правительством. Выступила наружу тайная, темная сила, начали выходить из подполья деятели социалистического заговора. Сняли маски и те из-них, которые до сей поры прикидывались друзьями России.
Среди последних оказались, кроме руководителей чехо-словацкого воинства, также в большинстве и представители наших «союзников». К концу ноября все это объединилось к востоку от Красноярска, образовало свой центр в Иркутске и начало переходить к открытым враждебным действиям; ожидая лишь удобного момента, чтобы ударить сзади и раздавить белое освободительное движение — совместно с большевиками, с их Красной армией, наступавшей с запада.
Мы были поставлены между двумя вражескими силами; с фронта большевики, с тыла родственные им эсеры со всей своей организацией, с чехо-словаками с могучей поддержкой Антанты. И эта вторая опасность была значительно больше первой, она сильнее угрожала жизни России. Необходимо было все усилия обратить на ликвидацию эсеров, с корнем уничтожить заговор, образовавшийся в тылу.
В это время верховный правитель и штаб находились в Новониколаевске. Был намечен следующий план действий: армия будет медленно и планомерно, прикрывая эвакуацию, отходить в треугольник Томск-Тайга-Новониколаевск, где к середине декабря должны были сосредоточиться резервы; отсюда наша армия перейдет в наступление, чтобы сильным ударом отбросить силы большевиков на юг, отрезая их от железной дороги. В то же время предполагалось произвести основательную чистку тыла: секретными приказами был намечен одновременный арест и предание военно-полевому суду всех руководителей заговора в тылу, всех партийных эсеров в Томске, Красноярске, Иркутске и Владивостоке.
Были приняты резкие меры к привлечению всех здоровых офицеров и солдат в строй для усиления фронта, а также для создания в тылу надежных воинских частей.
Чехам и их главарю Сыровому было заявлено, что если они не перестанут мешаться в русские дела и своевольничать, то русское командование готово идти на все, включительно до применения вооруженной силы. Одновременно командующему забайкальским военным округом генералу атаману Семенову был послан шифрованной телеграммой приказ занять все тоннели на Кругобайкальской железной дороге; а в случае, если чехи не изменят своего беспардонного отношения, не прекратят безобразий, будут также нагло рваться на восток и поддерживать эсеров, — то приказывалось один из этих тоннелей взорвать. На такую крайнюю меру верховный главнокомандующий пошел потому, что чаша терпения переполнилась: чехо-словацкие полки, пуская в ход оружие, продолжали отнимать все паровозы, задерживали все поезда; в своем стремлении удрать к Тихому океану они оставляли на страшные муки и смерть тысячи русских раненых, больных, женщин и детей. А Жанэн и Ян Сыровой занимались легким уговариванием этого бесславного воинства развращенных, откормленных чешских легионеров и на все требования русских властей отвечали уклончивыми канцелярскими отписками.
Теперь, зимою, в конце ноября, настало время, когда на фоне сибирской жизни ярко выступили те пятна, зашевелились те злые гнезда эсеровщины, которые подготовлялись весною и летом и были скрыты почти ото всех глаз.
Как волшебные тени, появились они вдруг, сразу. Сначала Владивосток, Иркутск, затем Красноярск и Томск. И то, что многим представлялось весною далекой злой опасностью, почти как несуществующий кошмар, стало выявляться наяву, вставать кровавым призраком новой гражданской войны в тылу.
Откуда был дан сигнал к восстаниям, пока покрыто неизвестностью. Но видимо из Иркутска, где к этому времени сосредоточилось все тыловое: совет министров, все иностранные миссии Антанты, политиканы чехо-словацкого национального комитета и их высшее командование, а также масса дельцов разных политических толков, от кадет и левее.
Первое восстание разразилось во Владивостоке. Гайда, герой былых побед и новых интриг, живший в отдельном вагоне, сформировал штаб, собрал банды чехов и русских портовых рабочих и 17 ноября поднял бунт, открытое вооруженное выступление. Сам Гайда появился в генеральской шинели без погон, призывая всех к оружию за новый лозунг: «Довольно гражданской войны. Хотим мира!»
Старое испытанное средство социалистов, примененное ими еще в 1917 году, перед позорным Брест-Литовским миром.
Но на другой же день около Гайды появились «товарищи», его оттерли на второй план, как лишь нужную им на время куклу; были выкинуты лозунги: «Вся власть Советам. Да здравствует Российская социалистическая федеративная советская республика!»
На третий день бунт был усмирен учебной инструкторской ротой, прибывшей с Русского Острова; банды рассеяны, а Гайда с его штабом арестован. Да и не представлялось трудным подавить это восстание, так как оно не встретило ни у кого поддержки, кроме чешского штаба да владивостокской американской миссии; народные массы Владивостока были поголовно против бунтовщиков.
Адмирал Колчак послал телеграмму-приказ: судить всех изменников военно-полевым судом, при чем в случае присуждения кого-либо из них к каторжным работам, верховный правитель в этой же телеграмме повышал наказание всем до расстрела.
К сожалению, командовавший тогда приморским округом генерал Розанов проявил излишнюю, непонятную мягкость, приказа не исполнил и донес, что еще до получения телеграммы он должен был передать Гайду и других с ним арестованных чехам, — вследствие требования союзных миссий.
Одновременно с Владивостоком зашевелился Иркутск. Там образовалась новая городская дума, в состав которой вошло на три четверти «избранного племени» — все махровые партийные работники. На первом же заседании этот вновь испеченный синедрион, вместо того чтобы заниматься городскими делами, потребовал смены министров, назначения ответственного кабинета и заговорил о том же, что и Владивосток, — о прекращении гражданской войны.
Но после подавления владивостокского восстания иркутские дельцы стихли, снова спрятались в подполье. Командовавшему войсками генералу Артемьеву был послан приказ арестовать и предать военно-полевому суду всех эсеров и меньшевиков, членов этой «городской думы». Неизвестно по какой причине и этот приказ не был выполнен; впоследствии генерал Артемьев доносил, что преступники попрятались, а производить массовые обыски и аресты помешали опять-таки «союзные» миссии и чехи.
Совет министров проявил не только полную растерянность и бездеятельность, но во главе с социалистом Вологодским, этим «vieux drapeau», готов был чуть ли не подчиниться иркутской городской думе.
Верховный правитель тогда решил сменить Вологодского и назначил премьер-министром Пепеляева (Виктора), брата генерала, командовавшего 1-й Сибирской армией.