Ивакин, не объяснив дела полкам, вывел их на улицу и отправился на вокзал арестовывать командующего 2-й армией генерала Войцеховского. Оцепили его поезд и готовились произвести самый арест, но в это время к станции подошел, узнавши о беспорядках, полк 5-й польской дивизии под командой ее начальника полковника Румши и предъявил требование прекратить эту авантюру, под угрозой открытия огня. Тогда Ивакин, положив оружие, сдался. Офицеры и солдаты его полков, как оказалось, действительно, не знали, на какое дело их ведет Ивакин; большинство из них думало, что он действует по приказу верховного правителя. Полковник Ивакин был арестован и предан военно-полевому суду.
На станции Тайга шли почти всю ночь переговоры из-за этого инцидента. Генералом Пепеляевым была выдвинута снова угроза бунта его армии, если Ивакин не будет освобожден, при чем весь этот новониколаевский случай выставлялся им как самочинное действие войск. Через день полковник Ивакин пытался бежать из-под караула и был убит часовым. Ни одна часть 1-й Сибирской армии и не подумала выступать.
Адмирал Колчак обратился по прямому проводу к генералу Дитерихсу с предложением снова принять пост главнокомандующего. Ночью же верховный правитель передал мне, что Дитерихс поставил какие-то невозможные условия, почему он не находит допустимым дальнейшие разговоры с ним.
Затем той же ночью эшелоны верховного правителя были переведены на следующую станцию, чтобы не загромождать, как-было сказано, путей станции Тайга. На утро был назначен отход и моего поезда.
9 декабря (по старому стилю 26 ноября), как раз в праздник ордена св. великомученика Георгия, который императорская Россия привыкла так чтить и отмечать в этот день славу своей армии, я был арестован Пепеляевыми на станции Тайга.
Сначала Пепеляевы хотели везти меня в Томск, в свою штаб-квартиру, но потом оставили на ст. Тайга, под самым строгим наблюдением, которое продолжалось до самого приезда генерала Каппеля [назначенного временным главнокомандующим], до вечера следующего дня.
Для него все происшедшее явилось полной неожиданностью. Каппель начал сейчас же переговоры с Пепеляевыми, затем по прямому проводу с верховным правителем, прилагая все усилия, чтобы разъяснить запутавшееся положение. Первая просьба генерала Каппеля к адмиралу Колчаку была — оставить все без ломки, по прежнему: меня главнокомандующим, а ему вернуться на свой пост в 3-ю армию. Я просил настойчиво и определенно вернуть меня на чисто строевую должность к моим войскам, также в 3-ю армию. Адмирал в это время был уже в Красноярске, откуда, за расстоянием, все переговоры сильно затруднялись и заняли несколько дней. А в это время армия оставалась без управления, у заговорщиков оказались развязанными руки, и эсеровский план взрыва в тылу, сорванный было нами во-время, стал снова проводиться ими в жизнь.
Как скоро стало известно, верховный правитель пошел на уступки братьям Пепеляевым и обратился к генералу Дитерихсу с предложением снова вступить в главнокомандование восточным фронтом; и получил ответ по прямому проводу, — что Дитерихс согласен на одном только условии, чтобы адмирал Колчак выехал немедленно из пределов Сибири за границу. Это вызвало страшное возмущение адмирала, да и Пепеляевы, сконфуженные таким афронтом, более не настаивали.
Но начатая ими по скрытой указке социалистов-революционеров гнусная интрига стала разворачиваться с быстротою и силой, остановить которые было совершенно невозможно.
В Красноярске стоял 1-й Сибирский корпус под командой генерала Зиневича, который все время действовал по директивам и приказам своего командующего, генерала А. Пепеляева. Зиневич, выждав время, когда пять литерных поездов адмирала проехали на восток, за Красноярск, оторвались от действующей армии, произвел предательское выступление… Он послал, как это повелось у социалистов с первых дней несчастия русского народа — революции, — «всем, всем, всем…» телеграмму с явным вызовом; там Зиневич писал, что он, сам сын «рабочего и крестьянина» (тогда это осталось невыясненным, как этот почтенный деятель мог быть одновременно сыном двух папаш), «понял, что адмирал Колчак и его правительство идут путем контр-революции и черной реакции». Поэтому Зиневич обращается к «гражданской совести» адмирала Колчака, «убеждает его отказаться от власти и передать ее народным избранникам — членам Учредительного Собрания и самоуправлений городских и земских» (нового, послереволюционного, выбора, т.-е. тем же эсерам). В подкрепление своего убеждения генерал Зиневич заявил в той же прокламации, что он отныне порывает присягу и более не подчиняется верховному правителю. Этой изменой командира корпуса генерала Зиневича верховный правитель совершенно отрывался от армии, был лишен возможности опереться на нее и оказывался почти беззащитным среди всех враждебных сил. С другой стороны, и действующая армия ставилась красноярским мятежом в невозможно тяжелое положение, теряя связь с базой и всеми органами снабжения.
Что это было — бесконечная ли глупость с позывом к бонапартизму или предательство, продажное действо? Видимо и то и другое понемногу: у Пепеляева бонапартизм, у Зиневича глупость, смешанная с предательствам. Вскоре обнаружилось, что за спиной Зиневича стояла шайка социалистов-революционеров с Колосовым во главе.
Предательство, подготовленное эсерами, этим отребьем человеческого рода, созрело, иудино дело было совершено.
Тыл забурлил. Наполненный до насыщения разнузданными и развращенными чехо-словацкими «легионерами», сбитый с толку преступной пропагандой социалистов, неполучающий, вследствие разрухи министерских аппаратов, правильного освещения событий, — тыл считал, что все дело борьбы против красных потеряно, пропало; это впечатление усиливалось еще и тем, как поспешно неслись на восток в своих отличных поездах «иностранцы-союзники». И английский генерал Нокс со своим большим штатом офицеров, и предатель Жанэн, глава французской миссии, главнокомандующий русскими военнопленными, американцы и разных стран, наций и наречий высокие комиссары при российском правительстве, железнодорожные и другие комиссии, — все рвалось на восток, к Тихому океану.
Их поезда проскакивали через массу чехо-словацкого воинства, которое ползло туда же, на восток, руководимое одним животным желанием: спасти от опасности свои разжиревшие от сытого безделья тела и вывезти награбленное в России добро!
Но и всего этого оказалось мало. Это было лишь начало выполнения проводимого социалистами плана; руководителям интернационала нужно было покончить с белой армией и ее вождем, верховным правителем.
Когда пять литерных эшелонов, один из которых был полон золотом, подошли к Нижнеудинску, они оказались окруженными чешскими ротами и пулеметами. Небольшой конвой адмирала приготовился к бою. Но верховный правитель запретил предпринимать что-либо до окончания переговоров. Он хотел лично говорить с французским генералом Жанэном.
Напрасно добивались этого рыцаря современной Франций к прямому проводу весь вечер и всю ночь; ему было некогда, он стремился из Иркутска дальше на восток. Но, без сомнения, причина этого наглого отказа была другая: все эти радетели русского счастья считали теперь свою роль оконченной, игру доведенной до конца; они, тайно поддерживавшие все время социалистов, теперь вошли с ними в самое тесное содружество и помогали им уже в открытую, чтобы разыграть последний акт драмы — предательство армии и ее вождя.
Представитель Великобритании, генерал Нокс со своими помощниками был уже в это время во Владивостоке. Жанэн спешил за ним и, рассыпаясь в учтивостях, послал ряд телеграмм, что он умоляет адмирала Колчака — для его же благополучия — подчиниться неизбежности и отдаться под охрану чехов; иначе он, Жанэн, ни за что не отвечает. Как последний аргумент, в телеграмме Жанэна была приведена тонкая и лживая мысль-обещание: адмирал Колчак будет охраняться чехами под гарантией пяти великих держав. В знак чего на окна вагона — единственного, куда был переведен адмирал с его ближайшей свитой, — Жанэн приказал навесить флаги великобританский, японский, американский, чешский (?!) и французский.
Конвой верховного правителя был распущен. Охрану несли теперь чехи. Но, понятно, это была не почетная охрана вождя, а унизительный караул пленника.
Боевая армия находилась теперь еще дальше, корпуса ее только были направлены к занятому мятежниками Красноярску, никаких определенных известий о том, в каком состоянии армия, каких она сил, что делает, — не было; кажется, руководители тылового интернационала, представители Антанты и заправилы-социалисты считали, что армии уже не существует.
В тылу, в Иркутске и Владивостоке, эсеры, вновь выползшие теперь из подполья, как крысы из нор, захватили власть в свои руки.
Только в Забайкалья была сохранена русская национальная сила. Но когда атаман Семенов двинул свои части на запад, чтобы занять Иркутск и выгнать оттуда захватчиков власти — эсеров (среди которых опять три четверти были из племени обрезанных), то в тыл русским войскам выступили чехо-словаки, поддержанные 30-м американским полком, и разоружили семеновские отряды. Вследствие этого части иркутского гарнизона, оставшиеся верными до конца, не могли одни справиться с чехами и большевиками; под командой генерала Сычева они отступили в Забайкалье, когда выяснилось, что оттуда помощь притти не может.
Поезд с вагоном адмирала Колчака и золотой эшелон медленно подвигались на восток. На станции Черемхово, где большие каменноугольные копи, была сделана первая попытка овладеть обеими этими ценностями. Чешскому коменданту удалось уладить инцидент, пойдя на компромисс и допустив к участию в охране красную армию из рабочих.
Когда подъезжали к Иркутску, тот же чешский комендант предупредил некоторых офицеров из свиты адмирала, чтоб они уходили, так как дело безнадежно. По словам сопровождавших адмирала лиц, чувствовалось, что нависло что-то страшное, молчаливое и темное, как гнусное преступление. Верховный правитель, увидав на путях японский эшелон, послал туда с запиской своего адъютанта, старшего лейтенанта Трубчагинова, но чехи задержали его и вернули в вагон.