После довольно длительных пререканий и обмена колкостями, адмирал поставил Гайде ультиматум выехать из Перми в течение двух часов, при чем, в случае согласия, ему будет разрешено уехать самому и еще в звании командующего армией; в противном же случае будут приняты иные меры. Гайда молчал, но затем с усилием проговорил, что он солдат и полученное приказание исполнит.
Через два часа Гайда экстренным поездом выехал в Омск, сдав командовавшей армией генералу Богословскому; перед отъездом он был у адмирала, который успел за это время совсем отойти и даже беспокоился, не был ли он «слишком жесток к Гайде». Тут же появился всюду сующий свой нос атаман Дутов, стал просить за Гайду, и адмирал совсем смягчился. Вот сущность того, что рассказал мне Акинтиевский.
Гайда явился в Омск с отборным конвоем в 356 человек и сейчас он — самая реальная сила во всем Омске.
Сегодня стало известно, что адмирал получил из Парижа запрос пяти держав с просьбой сообщить политическую программу омского правительства — при удачном разрешении ожидается признание правительства и власти адмирала.
Адмирал дал ответ, который считается вполне удовлетворяющим союзников, но отказался дать согласие на привлечение к власти членов Комитета учредительного собрания, так как главари их перекинулись на сторону большевиков, и с ними невозможно никакое соглашение.
Странно, однако, что такие серьезные вопросы решаются помимо совета министров каким-то келейным способом; но конституции совету министров принадлежит огромная власть, но все это сведено на-нет созданием совета верховного правителя, где все вершится так, как того хотят Михайлов и его подголосок, дипломатический вундеркинд Сукин, выскочивший неизвестно в силу каких достоинств на пост управляющего министерством иностранных дел и пытающийся разыгрывать из себя великого дипломата. Какой-то злой рок преследует адмирала в составе его главнейших помощников.
5 июня. Лебедев дипломатически болен и будет считаться таковым до окончания работкомиссии генерала Дитерихса; если последний действительно то, как о нем говорят, то он должен сказать адмиралу правду и настоять на немедленном удалении Лебедева и на коренной реорганизации ставки. Пока же — все стоит; вместо работы идет шушукание, создание и распространение всевозможных сплетен. Вся местная грязь заколыхалась и издает сильное зловоние. Дутов, Иванов-Ринов и иже с ними носятся по городу и что-то махлюют. Бесконечно тяжело все это, противно и навевает самые грустные мысли; как я ни погружен в свою работу, но не могу совершенно отгородиться от шумов и запахов окружающей сутолоки и от миазмов омского болота.
Жалко смотреть на несчастного адмирала, помыкаемого разными советчиками и докладчиками; он жадно ищет лучшего решения, но своего у него нет, и он болтается по воле тех, кто сумел приобрести его доверие.
6 июня. Просил министров земледелия и торговли оказать самую широкую поддержку развитию в Сибири льноводства, овцеводства и кустарных промыслов (особенно по сукну, холсту и мелким металлическим изделиям), дабы поскорей освободиться от рабской зависимости перед заграничными снабжениями и стать на свои собственные сибирские ножки; зачатки всего этого в Сибири есть, и для их развитая нужен только кредит, обеспечение от реквизиций и уверенность в хорошем сбыте. Жаль, что для этого потерян весь 1919 год; ведь наши холсты и наша деревенская армячина вне всякого сравнения с той дрянью и гнилью, которые под видом сукна, дрели и разных подделок самого отвратительного качества валят к нам заграницы и которые оплачиваются золотым рублем; сейчас, вместо сукна, мы получаем отвратительный японский суррогат, состоящий из разных отбросов, накатанных на бумажную основу, и расползающийся через три недели носки; наши же шинели, отбывшие всю германскую войну, держатся до сих пор.
Гайда уехал на фронт, как говорят, помирившись с адмиралом; еще одно печальное проявление нашей дряблости, ибо все происшедшее не было личным делом Гайды или Лебедева: это было серьезное, русское, кровью брызжущее государственное дело, требовавшее железного и оглушительного решения, вне личной слабости или твердости, вне личных симпатий и антипатий. Лебедев продолжает болеть.
7 июня. Адмирал повидимому очень далек от жизни и — как типичный моряк — мало знает наше военно-сухопутное дело; даже хуже того — он напичкан и, как добросовестный человек, очень усердно напичкался тем материалом, который ему всучили Лебедев и К°; сразу видно, что многое напето ему с чужого голоса.
Между тем по всему чувствуешь, что этот человек остро и болезненно жаждет всего хорошего и готов на все, чтобы этому содействовать, но отсутствие знания, критики и анализа не дает ему возможности выбиться на настоящую дорогу; личного и эгоистического у адмирала повидимому ничего нет — это ярко сквозит во всем его разговоре, в его мыслях и решениях. По внутренней сущности, по незнанию действительности и по слабости характера он очень напоминает покойного императора. И обстановка кругом почти такая же: то же прятание правды, та же угодливость, те же честолюбивые и корыстолюбивые интересы кучки людей, овладевших доверием этого большого ребенка. Скверно то, что этот ребенок уже избалован и несомненно уже начинает отвыкать слушать неприятные вещи, в чем тоже сказывается привычка старого, морского начальника, поставляемого нашим морским уставом в какое-то полубожеское положение.
Все, что тревожило меня в Харбине, получило здесь полное подтверждение: с ужасом зрю, что власть дрябла, тягуча, лишена реальности и деловитости, фронт трещит, армии разваливаются, в тылу восстания, а на Дальнем Востоке неразрешенная атаманщина. Власть потеряла целый год, не сумела приобрести доверия, не сумела сделаться нужной и полезной, а поэтому нет ничего мудреного в том, что ее авторитет неудержимо, почти что кувырком летит вниз. Сейчас нужны гиганты наверху и у главных рулей и плеяда добросовестных и знающих исполнителей им в помощь, чтобы вывести государственное дело из того мрачно-печального положения, куда оно забрело; вместо этого вижу кругом только кучи надутых лягушек омского болота, пигмеев, хамелеонистых пустобрехов, пустопорожних выскочек разных переворотов, комплотов и политически-коммерческих комбинаций; вижу гниль, плесень, лень, недобросовестность, интриги, взяточничество, грызню и торжество эгоизма, бесстыдно прикрытые великими и святыми лозунгами. Среди этого смрада, как редкие зубры, мочалятся малочисленные могикане старой, честной добросовестной России, рыцари долга, подвига и самопожертвования.
9 июня. Лебедев успешно вылез из поднятой Гайдой истории и опять прочно укрепился; комиссия Дитерихса не нашла оснований к подтверждению предъявленных к наштаверху и ставке упреков и обвинений; трудно было и ожидать иного решения от этой специфически омской комиссии, посмотревшей на все это с внешней точки зрения и неспособной возвыситься до глубокого анализа всего, эту историю создавшего.
Глубоко тревожно и печально, что во главе военного и оперативного управления остался никчемушний случайный выкидыш ноябрьского переворота, абсолютно неграмотный в том великом деле, за которое самоуверенно взялся, и остро ненавидимый старшими войсковыми штабами, а за ними и всем фронтом; еще хуже, что это еще более усугубляет разрыв между фронтом и тылом, между армией и адмиралом.
11 июня. Федотов принес мне для прочтения доклад профессора Лебедева, председателя комиссии по делу омского военно-промышленного комитета, обвиняемого в целом ряде разных преступных деяний; в докладе приведены факты, достойные немедленного предания военно-полевому суду, но у комитета масса влиятельных друзей, до самого наштаверха включительно, и все дело застопорено под предлогом того, что комитет привлек комиссию Лебедева к суду по обвинению в клевете.
Обвинений в докладе масса, и разобраться в них без подробного ознакомления, конечно, очень трудно, но такой факт, как раздача членам комитета реквизированного для нужд обороны железа и продажа ими этого железа на сторону по четверной цене, достаточно ярко показывает, какие гуси сидели в этом комитете. Указывают и на то, что некоторые члены комитета успели сделаться в очень короткое время весьма состоятельными людьми.
Вообще же считают, что высокие связи комитета вполне гарантируют его от каких-либо посягательств судебной власти.
14 июня. Получено известие, что в Иркутске чехо-словаки арестовали часть своих офицеров и образовали комитеты. Опять нам придется расхлебывать всю эту ерунду, созданную союзниками, посадившими нам в тыл эту разжиревшую и обленившуюся шкурятину, занятую торговлей и скапливанием денег и имущества и совершенно не желающую рисковать не только что жизнью, а даже спокойствием и удобствами своей жизни.
Чехи считают Омск реакционерами, относятся к наличной власти снисходительно вежливо, они отлично учитывают свою силу и нашу слабость и всячески этим пользуются, конечно, под соусом видимой помощи. На Урале и в Сибири они набрали огромнейшие запасы всякого добра и более всего озабочены его сохранением и вывозом; ведь требовали они с нас три миллиона рублей за переданную нам императорскую гранильную фабрику под предлогом, что они развили ее новыми станками и машинами; когда же начальник инженеров Тюменьского округа полковник Греков стал принимать эти «новые» машины, то среди них оказались снятые с фортов Владивостока, и в том числе дизель-моторы с форта № 6, строителем которого был когда-то этот самый Греков; очевидно, что и остальные машины были приобретены в том же магазине без хозяина, который именуется Россией.
Сейчас чехи таскают за собой около 600 груженых вагонов, очень тщательно охраняемых; они заявляют, что это их продовольственные запасы, но когда при их движении на восток мы, во избежание пробега вагонов, предложили им сдать это продовольствие и получить эквивалент в Иркутске и Красноярске, то они категорически отказались; по данным контр-разведки, эти вагоны наполнены машинами, станками, ценными металлами, картинами, разной ценной мебелью и утварью и прочим добром, собранным на Урале и в Сибири.