5 ноября на заседание правительства П. В. Вологодский доставил «Обращение ЦК». До сих пор никто из нас его в полном виде не имел и даже не сумел достать (предъявленная мне А. А. Мининым телеграмма представляла из себя только выдержки из этого документа). На обсуждение правительства было поставлено это «Обращение»…
Вологодский и генерал Болдырев высказались за немедленный арест центр. комитета. Кроме того, Вологодский лично мне поставил вопрос об этом Обращении, так как ему было известно, что до вхождения моего в правительство я был членом центрального комитета: «спрашивал ли у вас ЦК разрешения на выпуск подобного рода обращения и что вы имеете в виду сказать по поводу моего предложения об аресте ЦК?».
Я ответил на это, что, во-первых, считаю деятельность всех политических партий совершенно независимой от деятельности правительства, и потому мне представляется странным вопрос о моем разрешении, а, во-вторых, что касается требования об аресте ЦК, то полагаю, что в этом должны разобраться судебные власти. И если судебные власти установят противогосударственность действий ЦК и членов партии с.-p., то я выскажусь не только за арест ЦК, но и всех членов партии соц.-рев., но при одном условии, — если одновременно будут также арестованы и все виновные в противогосударственных деяниях справа, вроде, например, офицеров, певших на-днях в Красноярске и Омске «Боже, царя храни» при официальных встречах союзников. К моей точке зрения вполне присоединились Н. Д. Авксентьев и В. А. Виноградов. Правительство постановило начать против ЦК судебное расследование, поручив это дело генерал-прокурору, т.-е. министру юстиции Старынкевичу.
Через несколько дней, когда мы, возвращаясь с заседания, ехали в одном автомобиле — Авксентьев, Старынкевич и я, — мною был задан вопрос Старынкевичу, в каком положении находится это дело. Он мне буквально ответил следующее: «все это дело раздуто, и, по видимому, никакого состава преступления в „Обращении ЦК“ найдено не будет».
Добавлю, наконец, последний штрих: когда генерал Болдырев накануне самого переворота выезжал на фронт, он задал Н. Д. Авксентьеву вопрос, вправе ли будет он принимать на фронте суровые меры, до расстрела включительно, против лиц, которые будут уличены в разложении армии и создании внутри ее каких-либо особых партийных вооруженных организаций? Н. Д. Авксентьев ответил ему на это утвердительно, и его ответ затем единогласно подтвердили все остальные члены правительства.
Такова правда о партийности и противогосударственности временного всероссийского правительства. Что же касается той легенды, которая об этом распространялась, то она придумана была позднее и, конечно, только для того, чтобы оправдать произведенный переворот.
«Общее Дело» 22 апреля 1919 г.,
Париж.
Д. Ф. РаковВ застенках Колчака[3]
Дорогой N. N!
Политическую информацию, сведения о настроениях в России вы узнаете из других наших писем и документов. Я хочу поделиться с вами личными моими переживаниями и наблюдениями с того момента, как нас так тихо и ловко разлучили на вашей омской квартире, тем более, что на переживаниях и наблюдениях этих отразились характерные особенности сибирской действительности после событий 18 ноября прошлого года.
В эту памятную ночь, помните, вас, как большое начальство, посадили на автомобиль и увезли. Нас, как «шпану», вывели на улицу, окружили пешими и конными красильниковскими молодцами и повели тихой, заснувшей Атамановской. «Finita», — шепчет мне Михаил Яковлевич (Гендельман). На всякий случай я рву все бумаги и бумажки, которые удается незаметно извлечь из карманов. А всевозможных бумажек в карманах было множество, ибо я приготовился на другой день ехать в Екатеринбург. Привели в штаб-квартиру Красильникова. Нас, штатских, проводят прямо к начальнику штаба отряда капитану Герке. Начинается опрос. Разные бумажки в карманах и бумажнике, с одной стороны, с другой стороны, мне много лет приходилось жить ПО фальшивым паспортам, умереть хотелось под своим именем, да и лгать перед этой сволочью не хотелось, и я назвал себя своим именем.
— Вас-то нам и надо! — ядовито улыбаясь, заявил Герке.
— Ну и великолепно! — буркнул я и отошел в сторону, надеясь улучить минуту, чтобы расправиться со своими бумажками. Проходит полчаса, час, — нас не обыскивают. Я тогда снял с себя пальто, постлал его на пол в темном уголку, лег и начал серьезную работу со всякими записками, письмами, расписками, тщательно уложенными в карманах и бумажнике. Я их рвал, мял, жевал до тех пор, пока не очистился окончательно, покурил и заснул. Проспал, должно быть, часа полтора, два. Начало светать. Помещение, рядом с нами и отделенное от нас решетчатой перегородкой, наполняется солдатами и офицерами. Пришел сам Красильников. Из его разговоров по телефону узнаем, что начальником гарнизона г. Омска назначен Волков. Приходит какой-то офицер, вытягивается перед Красильниковым и по-солдатски четко докладывает ему подробности благополучно оконченной операции против отряда Роговского.
Отряд был разоружен и арестован почти без выстрела. Тут же мы узнаем, что капитан Калинин со своими адъютантами куда-то скрылся. «Слава богу!» — думаю я.
— Что вы сделали или сделаете с арестованными членами директории? — спрашивает кто-то из нас.
— Предадут военно-полевому суду.
— За что?
— За бездействие власти, — отвечает ехидный капитан Герке. Нас всех мучил вопрос, куда увезли вас. Мы прислушивались тщательно к разговора солдат и офицеров. Порой казалось, что вы сидите где-то близко от нас, может быть, в соседней комнате. Слышим команду — приготовить пулеметы. Входит сам Красильников, вежливо раскланивается с нами и заявляет, что сейчас всех нас отпустят. По правде сказать, я это понял в том смысле, что с нами сейчас покончат. Оказалось, что минут через двадцать приносят членам архангельского правительства бумажки, где говорится, что они были случайно арестованы и освобождены, причем Красильников даже извинился за эту случайность. Те требуют возвратить отнятые револьверы. Отдают оружие, за исключением одного револьвера, который успел исчезнуть. — И вам выдать такое же удостоверение? — обращается Герке к Михаилу Яковлевичу (Гендельман, член ЦК партии с.-р.). — Да, пожалуйста, — заявляет тот, как ни в чем не бывало. Приносят бумажку. Молча мы прощаемся. Я остаюсь один. Проходит час-два, нет у меня сигарет, хочется, курить смертельно. — Когда же вы закончите мое дело? — спрашиваю я капитана Герке. — Сию минуту! — бросает юркий капитан. Опять проходит часа два. Приходит, наконец, Герке и заявляет: «Вас сейчас отведут в комендантское управление. Там вас скорее отпустят!» — ехидно добавляет он. В сопровождении двух офицеров, вооруженных бомбами, револьверами, винтовками, ведут меня в комендантское управление. Дорогой присматриваюсь, нельзя ли бежать? — Безнадежно.
В комендантском управлении, когда ушли конвоиры, принявший меня комендантский адъютант вскрыл присланный со мной пакет, прочитал и развел руками. — Как вы попали сюда? — спрашивает он. — Что значит «как»? Привели, — недоумеваю я. — А вы знаете, что оттуда не приводят, — заметил он, указывая на бумажку Красильникова. Когда он прицеплял эту бумажку на стенной крючок для текущих бумаг, я успел прочитать, что меня препроводили в комендантское управление в распоряжение начальника гарнизона полковника Волкова, о чем последнему и следовало донести немедленно. — Покамест я вас отправлю на гауптвахту! — смущенно сказал адъютант.
На гауптвахту меня повел один стражник, вооруженный только револьвером. Когда мы вышли на двор, инстинктивно стал искать удобного места, чтобы сбежать, хотя города я совершенно не знаю, куда бежать, — тоже не представляю. Вышли со двора в какой-то темный переулок. Прохожих нет, по бокам низкие одноэтажные домики. Иду, оглядываюсь, высматриваю. Наконец, попадается низкий забор, отделенный от домов переулком. Мы сворачиваем в этот переулок. Решаю прыгать через забор и бежать. — Вот и гауптвахта! — неожиданно обращается ко мне стражник. Оказалось, что тот сравнительно низкий забор, через который я уже собирался прыгать, окружал двор для склада дров для гарнизонной гауптвахты. Хорош бы был побег!
Посадили в камеру, где сидели два прапорщика и три казачьих урядника. Разговорились. Тут я узнал, что Колчак объявил себя верховным правителем, что Авксентьев, Зензинов, Роговский расстреляны в Загородной Роще отрядом Красильникова. Вы поймете, как это на меня подействовало. Я один в руках тех, кто вас расстрелял, конец всему длинному, тяжелому, кровавому заволжско-сибирскому предприятию. — Кончено! — невольно вспомнились слова Михаила Яковлевича.
Вряд ли можно словами передать то, что мне пришлось пережить за эту ночь. Я ложился на нары, вставал, ходил, садился, опять ложился… На душе сделалось как-то просто пусто. Мысль никак не могла оторваться от Загородной Рощи, морозной ночи, от пьяных, озверевших лиц красильниковских молодцов, которые с остервенением издеваются над вами, одинокими, безоружными, беспомощными. На другой день, уже после обеда, я вышел из камеры за водой и неожиданно встретил в коридоре жену Аргунова. Оказывается, она пришла наведать мичмана, секретаря Аргунова. От нее я узнал, что все вы живы, вас перевезли на квартиру Авксентьева, что союзники уверили ее, что ручаются за вашу жизнь, что вас, вероятно, вышлют за границу. На душе полегчало. Аргунова ушла, купила мне табаку, чаю, сахару, съестного, передала все это мне через караул. Я ее же попросил сообщить товарищам мой новый адрес.
Вечером на гауптвахту привели какого-то пьяного офицера и посадили в мою камеру, а меня, как штатского, перевели в солдатскую камеру. Новая камера оказалась не чем иным, как «холодной», назначенной для вытрезвления буйствующих пьяных солдат и офицеров. Печей в ней нет. Решетчатой перегородкой она отделена от коридора, где расположены уборные. При адском холоде был еще чрезвычайно душистый воздух, настолько душистый, что мы время от времени просили караульных начальников, чтобы они выводили нас подышать чистым воздухом в общий коридор гауптвахты. Все имущество мое состояло из пальто и фуражки. Утешение было одно, что некоторые из моих невольных сожителей имели вместо ватного пальто одну холодную шинель. Товарищей по камере всего было тридцать человек. То были солдаты народной армии, посаженные за дезертирство, казаки, попавшие сюда «по красному делу», т. е. за пьяное буйство с кровопролитием. Так сижу неделю, другу. Никаких вестей с воли нет, и начальство меня не тревожит, но проявляет по отношению ко мне одну странность. Поверка на гауптвахте бывает два раза: при смене караула в час дня и часов в шесть вечера. Между 9 и 11 часами караульные начальники специально стали справляться о «состоянии моего здоровья». Я невольно заметил, что после первой такой специфической проверки солдаты, сожители мои по камере, как-то особенно, с испугом стали посматривать на меня и относиться ко мне с подчеркнутой заботливостью. Выяснилось, что на гауптвахте уже было установленным правилом, что тех, для кого устраивается подобная поверка, обычно дня через два-три куда-то уводили и расстреливали. В холодной камере стало еще холоднее и душнее.