Не успели земцы выйти из здания совета министров, как в окружающих его кварталах раздались звуки револьверных выстрелов. Это был ответ революции на отказ от переговоров.
Револьверные выстрелы были условным сигналом к выступлению. Первыми восстали части отряда особого назначения, состоявшего при управляющем губернией Яковлеве, о роли которого в описываемом движении я скажу особо.
Без большого труда восставшие захватили телеграфную и телефонную станции и, сосредоточившись на площади Сперанского, у собора, намеревались двинуться в центр города. Яковлев помог в эту ночь избежать общего выступления. Он поддержал пущенный слух о приближении войск Семенова и задержал таким образом на стороне правительства часть войск, уже готовых было присоединиться к восставшим.
Весь вечер и всю ночь раздавалась ружейная пальба. К утру она затихла. Восставшие ушли в Знаменское предместье, и на другой день, 28 декабря, снова восстановилось спокойствие. Как оказалось, в этот день силы восставших были настолько слабы, что энергичное выступление могло бы рассеять отошедшие из города части и освободить предместье, где находилась экспедиция заготовления государственных бумаг и около двух миллиардов денег (четвертый и пятый выпуски американского займа и запас сибирских). Но наступление предпринято не было, на этот раз не по вине союзного командования, а, повидимому, вследствие недостаточной решительности действий и отсутствия активного плана.
Итак, воскресенье 28 декабря проходило в настроении, окрашенном бодростью и надеждой. А между тем до момента полного крушения власти оставалась только неделя.
В Знаменском предместьи подымался воодушевленный рабочий люд. На вокзале, несмотря на все ноты, ничего не изменилось: железного дорогою, железнодорожным телеграфом, углем из Черемхова пользовались все, кроме правительства.
Иркутск оставался совершенно отрезанным. Были сведения только о том, что вся территория от Красноярска до Иркутска охвачена восстаниями и что с востока идет помощь.
Но когда она придет? Надежна ли она?
Вечером город погружался во тьму. Электричества не давали, за прекращением подвоза угля. «Модерн» превратился негостеприимный каземат. Невыносимый холод, освещение свечами, повсюду в коридорах солдаты, пулеметы, ресторан — убежище офицерской организации, скатерти со столов сняты, все пропитано запахом табака и кожи и окутано клубами дыма. Два самых больших номера — раньше приемная министра финансов Гойера — превратились в арестантскую; число арестантов дошло уже до шестидесяти.
Здание совета министров тоже теряло приличный вид. В верхнем и нижнем этажах были устроены казармы. Совету министров нечего было собираться.
Текущие дела момента разрешались тройкой, о законодательстве, конечно, не приходилось уже думать, а заниматься другими делами не только никто не хотел, но, повидимому, и прямо отучились.
Эвакуация из Омска не удалась. В полном составе прибыли только немногие учреждения: управление делами и некоторые части министерств, большинство же застряло в бесконечной ленте на железной дороге или досталось в добычу большевикам. В то время, как управление делами интенсивно работало в области законодательной и по части секретарской, другие министерства чахли от тоски и безделья. В дни мятежа, особенно после потери связи, уже все одинаково перестали существовать как учреждения, и служащие слонялись без дела и без цели.
Последняя неделя была сплошным нравственным мучением. В понедельник из Знаменского предместья началось наступление на город. Положение спасли случайно подоспевшие егеря, прибывшие в Иркутск после усмирения в Александровской тюрьме.
Во вторник поднялась неожиданная тревога, и значительная часть членов правительства, не предупредив других, переехала из «Модерна» на окраину, в оренбургское военное училище, откуда предположено было отступать. Ночью не раз вся гостиница поднималась на ноги.
Но вот пришло известие, что семеновцы приближаются. Сначала они остановились у Михалева, и генерал Скипетров известил, что дальше не пропускают союзники. Но затем пришло известие, что японцы вступят в иркутский военный округ, а вслед за тем пушечные выстрелы известили о прибытии войск из Забайкалья к станции Иркутск.
Был прекрасный солнечный день, и жадная до зрелищ публика, не слыша стонов раненых и не осязая веяния смерти, следила издали за тем, как на левом берегу Ангары передвигались цепи и развертывалось сначала наступление, а затем отступление семеновцев.
С 29 декабря военные действия происходили почти беспрерывно и нередко с большим ожесточением. Знаменское предместье отделено от города речкой Ушаковкой. На ее холодном саване найдено было немало трупов. Среди них были и ожесточенные фанатики революции, и юноши, безотчетно верившие, что революция несет гибель, и люди, ничего не понимавшие, не видевшие никакого смысла в происходившем. Отчаянная ненависть к обороне и беспощадная злоба в наступлении оставили следы на поле битвы: многие трупы были изуродованы.
Бок о бок с солдатами и офицерами выходили на фронт сестры милосердия. Самоотверженность последних бросалась в глаза. Они понесли в эти печальные дни немало тяжелых утрат.
Солдаты принадлежали к числу тех участников трагедии, которые меньше всего понимали ее значение.
Егеря, которые 28 декабря спасли положение, отбив наступавших, на следующий день перебили офицеров и ушли к повстанцам. Их убедили в казармах, что переворот даст мир. Но когда революционный штаб предложил им занять передовую линию, они опять перебежали. Вернулись, однако, немногие. Часть пала под пулеметным обстрелом, часть вовсе разбежалась, и еще недавно отличные солдаты превратились в банду мародеров.
Ушаковка не представляла собою зрелища. Там трудно было наблюдать без риска попасть под шальную пулю. Даже в городе несколько человек стали жертвами случайных выстрелов.
На Ангаре же; при наступлении семеновских частей, толпа могла следить за действиями обеих сторон, не чувствуя опасности, и забывая о кровавых ужасах красивой издали картины.
Происходившее на левом берегу Ангары было мало благоприятно для осажденных. Виден был сбитый с рельсов, очевидно, предупредительно выпущенный из сферы «благожелательного» нейтралитета паровоз. Стоял чешский броневик «Орлик». Железнодорожная полоса отнюдь не имела вида нейтральной, как, казалось, должно было быть, согласно условиям. Стало известно, что семеновские части не будут допущены на вокзал, тогда как народно-революционная армия продолжала там хозяйничать. Нейтралитет проявил полную благожелательность только к одной стороне. Но, помимо этого, и самый ход военных действий, видимо, оказался более благоприятным для противной стороны. После ряда атак семеновские части стали отступать.
На другой день забайкальские эшелоны отошли опять к Михалеву, за восемнадцать верст. Стало известно, что семеновцы понесли тяжелые потери, а «Чехо-словацкий Дневник» изобразил происшедшее как полное поражение семеновских войск и дал заведомо преувеличенные сведения о числе перебежавших к повстанцам солдат.
Как бы там ни было, но первый шаг отряда, пришедшего выручать Иркутск, оказался неудачным. Второго уже не последовало. Произошел резкий перелом в сторону ухудшения, и развязка приблизилась.
Между тем гарнизон окончательно терял веру в успех и доверие к начальству. Его все время ободряли обещаниями помощи. Но семеновцы ничего не сделали и куда-то скрылись. В город переведен был батальон, не внушавший никому впечатления грозной силы. Один из семеновских офицеров на обеде, устроенном в честь прибывших, поднял тост за гражданский мир. «Довольно уж воевали», — простодушно заявил он, едва ли сознавая, что тем самым повторяет самый популярный лозунг восставших.
Обещано было прибытие японцев. Они действительно пришли. Началась сумятица. Революционеры переполошились. Но японцы не подавали признаков жизни. С вокзала пришло известие, что чехи успокаивают: «Японцы не двинутся, они привезли пустые вагоны». И действительно не выступили.
Тогда атаман иркутского казачества генерал Оглоблин написал председателю совета министров резкое письмо. Он требовал, чтобы ему сказали, наконец, правду, кто придет на помощь и какова будет эта помощь. Если правительство будет попрежнему уклоняться от прямого ответа, то казачество поступит так, как подсказывает ему совесть и как диктуют интересы.
Началось разложение гарнизона. Стали говорить, что генерал Сычев распродает вещи, стали интересоваться, существует ли правительство и кто куда бежал.
Тогда Червен-Водали, Ханжин и Ларионов отправились на вокзал, к союзникам.
Червен-Водали уехал на вокзал без каких-либо определенных планов и без инструкций совета министров. Мы, оставшиеся, ничего не знали.
Но вот приходит известие, что Червен-Водали и Ханжин потребовали автомобиль…
Приехали. Мы ждем приглашения.
Проходит полчаса, час. Никого не зовут. Иду к Червен-Водали. Он занят, совещается с общественными деятелями: Волковым, Коробовым. Они уже все знают, а мы томимся неизвестностью. Ханжин отмалчивается.
Проходит еще час.
Тогда Смирнов и я теряем терпение. Министры мы или нет? Мы не можем уйти в отставку, потому что, при отсутствии верховного правителя, некому ее принять, но мы еще можем заявить, что слагаем с себя звание членов правительства, а вместе с тем ответственность за принимаемые без нас шаги. Мы пишем заявление и ставим условие — созвать совет министров не позже, чем к двум часам.
Я предлагаю Бурышкину подписать наше заявление, но он уже повидался с Червен-Водали и берет на себя сношения с ним.
Заседание совета министров состоялось. В холодном номере «Модерна», за отсутствием других помещений, после недельного перерыва деятельности совета, собрались опять члены правительства без территории, без власти, без свободы действий.