Дня два я лежал неподвижно на нарах. И теперь, когда я вам пишу об этом, невольно начинаю волноваться. Худшего, более тяжкого оскорбления, чем то, которое мне тогда было сделана именем Пепеляева, нельзя придумать.
Пришла на свидание М. Мой вид поразил ее. Я рассказал ей все. Она сейчас же поехала к Виноградову. Тот, возмущенный, сейчас же по телефону просит Пепеляева немедленно назначить свидание и поехал к нему с решительным требованием прекратить издевательства надо мной, освободить меня под его поручительство, под поручительство омских общественных деятелей, под какой угодно залог. Ведь вы знаете, что Пепеляев товарищ Виноградова по государственной думе и по ЦК кадетской партии. По словам М., Виноградов возвратился от этого своего товарища взволнованный до крайности, безнадежно махал рукой и не мог иначе в присутствии других называть его, как «сволочью».
Вскоре совершенно неожиданно меня перевели на гарнизонную гауптвахту и посадили вместе с П. Дело объяснилось чрезвычайно просто. На гауптвахте караул, которому подчинялась и гауптвахта 1-го стрелкового полка, где я сидел, сменяется ежедневно. Режим зачастую определяется просто личными качествами караульного начальника. Очень часто караульными начальниками были анненковские или красильниковские офицеры; тогда нашему брату приходилось плохо. На этот раз караульным начальником оказался бывший народный учитель Семиреченской области. Парень простой, с «учредительским» настроением, к тому же любил выпить. П. и другой товарищ, прапорщик К., воспользовались этим, с его разрешения обзавелись водкой, подпоили его и под шумок сказали ему, чтобы он перевел меня с гауптвахты 1-го Сибирского стрелкового полка на гарнизонную. Узнавши, кто я, тот сейчас же послал за мной конвоиров. Я очутился со своими. Но прапорщик выпил слишком много и в пьяном виде за какую-то дерзость хватил по уху пришедшего к нему по служебным делам стражника комендантского управления. Получился скандал. Несчастного прапорщика сейчас же посадили на 30 суток на гауптвахту. Его солдаты сменились и ушли, а он остался с нами. На гарнизонную гауптвахту я попал в сравнительно хорошую камеру, в среду своих товарищей; жуткое настроение мое понемногу стало смягчаться. Нужно было целую неделю отмываться, чтобы очиститься от того слоя копоти и грязи, который накопился за время сидения моего на полковой гауптвахте. П. вскоре освободили. Это улучшило наше положение. П. стал бегать по союзническим консульствам, вопиять, делать шум вокруг моего имени. К нам привели офицера Мурашкина, с которым мы оказались старинными знакомыми. Привели еще Дворжеца — появилась масса новых сведений. Свидания запретили, но благодаря связям с арестованными офицерами мы постоянно переписывались с волей, получали газеты; П., благодаря старому знакомству с караульными начальниками, которые периодически повторялись раза два, пробирался на гауптвахту, целыми часами просиживал в нашей камере. Приступы малярии, благодаря усиленному употреблению хины в сухой камере, прекратились, но зато усилился кашель, в мокроте показалась кровь, болело горло. У меня во время этапных скитаний после 1915 года обнаружился туберкулез, но тогда удалось уехать на юг Франции в Montpellier, и легкие быстро зарубцовались. Теперь видимо процесс возобновился. Товарищи встревожились.
Ввиду полной безнадежности легального освобождения, стали думать о побеге. Вскоре представился совершенно исключительный случай. На военных гауптвахтах исстари установился обычай: на честное слово арестованных офицеров караульные начальники на свой риск и страх отпускают домой на вечер, иногда на всю ночь. Я решился воспользоваться этим обычаем. Смущало одно обстоятельство, что может пострадать ни в чем неповинный караульным начальник. Навел справки. Оказалось, что с омской гауптвахты так уже бежало немало людей; караульные начальники отделывались или выговором от начальства или недельным арестом на той же гауптвахте. Смущаться было нечем. Я запасся паспортом. Прапорщик К., свой человек, стал проситься у караульного начальника на его честное слово отпустить на 2 часа его и меня. Его он отпустил, но меня не решился. Тогда другой офицер, сожитель по камере, горячий колчаковец и монархист, обратился к караульному начальнику с просьбой, чтобы тот дал мне отпуск в город, под охраной его и К. Караульный начальник согласился. Все втроем направились в квартиру П. Дорогой я убедил К. от П. моего добровольца-конвоира увести куда-нибудь часа на полтора, на два. Так и сделали. Мы остались вдвоем с П. Пришли Дедусенко, Колосов. Я предложил воспользоваться случаем и скрыться. После некоторого обсуждения, стало ясным, что это неудобно. Просидели мы так часа два совершенно одни, ночью. В передней застучали шпоры моих попутчиков-офицеров. Пришлось итти назад на гауптвахту.
Через педелю П. пришел ко мне с новым планом побега: через баню. План был сложный, требовалось тщательное знакомство с баней, большая ловкость. Главное, меня не пускали в баню. План побега был смел до наивности. Изучивши тщательно этот план, я решил, что глупо попадаться при попытке к побегу, просто не к лицу. От этого плана я отказался; стал выискивать пути, чтобы использовать первое средство побега. Главное, необходимо было, чтобы в городе была верная квартира и лошади, которые могли бы меня увезти. Омск был терроризован. Все избегали его, как зачумленного. Все партийные товарищи или попрятались, или разъехались. Но все же, с помощью М., дело стало налаживаться и наладилось настолько, что я считал, что к началу февраля я сумею уйти.
Но тут случилось неожиданное для меня событие. Виноградов через М. ранее передал мне, что с гауптвахты меня никуда не переведут, так как этому противятся военные власти. Я дорожил этим, потому что на гарнизонной гауптвахте теперь мне жилось уже легче. Планы мои разрушены были опять кровавыми событиями 1 февраля. События эта носили какой-то темный, провокационный характер. Ночью на 1 февраля человека три или четыре, вооруженные бомбами и револьверами, ворвались в помещение одной из рот омского гарнизона. Раздалась команда одеваться, брать винтовки и выходить на двор. Солдаты опешили, испугались, часть стала хватать винтовки и выбегать на двор, часть просто попряталась под нары. Неизвестные подошли к комнате, где спало трое офицеров, и открыли по последним стрельбу — все трое офицеров оказались ранеными. Выстрелы вызвали суматоху в соседних ротах. Неизвестные скрылись. В то же время было брошено несколько бомб в городе, в офицерское общежитие; там также было ранено несколько офицеров. В городе поднялась тревога. У нас на гауптвахте удвоили караул, принесли винтовки, чтобы ими вооружить арестованных офицеров, чтобы они могли оборониться в случае неприятельского нападения. Мы ночь провели тревожно. Если большевики, — а предполагалось a priori, что начинается большевистское восстание, — нападут на гауптвахту, то нас, т.-е. прежде всего меня, ликвидируют изнутри. На утро пришел дежурный по караулу и во всеуслышание рассказал, что восстание ликвидировано, арестовали человек тридцать, между прочим, двух женщин, привели в казармы, раздели донага и отдали офицерам на избиение. Так как ночью было покушение на офицеров, то они били арестованных с особенным остервенением. Потом бросили полумертвых в холодную комната. — Теперь, вероятно, их уже расстреляли? — спросил кто-то из толпы. — Нет, мы еще их попытаем, — добавил рассказчик, — и будем пытать до тех пор, пока они не выдадут главных заговорщиков. Опять запахло средневековой инквизицией. Третьего февраля караульный начальник получил от коменданта распоряжение отправить меня в тюрьму. Начинается новая полоса моих мытарств.
Тюрьма меня приняла сравнительно приветливо. Дежурный помощник начальника тюрьмы, бывший начальник сызранской милиции в эпоху Комуча (Комитета членов Учредительного Собрания), обыскал меня поверхностно и по моей просьбе отправил меня в «учредительскую» камеру, т.-е. в камеру, где сидели эсеры. Там я нашел И. А. Цынговатова, А. Сперанского, сибиряка Савина, начальника милиции Акмолинской области Першачева, служащего агитационного отдела Комуча Сучкова, курьера ЦК, прапорщика, фамилии которого я теперь не помню. В той же камере сидели два полууголовных и один латыш, которого товарищи в шутку прозвали комиссаром. На первый взгляд обычная тюремная обстановка. Лишь изредка со двора доносятся ружейные выстрелы. Оказывается, военный караул открывает стрельбу по всякому, кто полезет открывать форточку, подойдет к окну. Накануне была так убита наповал женщина уголовная. Затем я узнал еще неприятную новость — в тюрьме свирепствует тиф. Тюрьма рассчитана на 250 человек, а в мое время там сидело больше тысячи. Почва для тифа исключительно благоприятная. В первый день моего пребывания в тюрьме с нашего пересыльного коридора вынесли 19 человек, заболевших тифом. В подвальном этаже всегда лежало трупов 30–40: тюремная администрация просто не успевала хоронить умирающих. Главное население тюрьмы — большевистские комиссары всех родов и видов, красногвардейцы, солдаты, офицеры, — все за прифронтовым военно-полевым судом, все люди, ждущие смертных приговоров. Атмосфера напряжена до крайности. Особенно удручающее впечатление производили солдаты, арестованные за участие в большевистском восстании 22 декабря. Все это молодые сибирские крестьянские парни, никакого отношения ни к большевикам, ни к большевизму не имеющие. Тюремная обстановка, близость неминуемой смерти сделала из них ходячих мертвецов с темными землистыми лицами. Вся эта масса все-таки ждет спасения от новых большевистских восстаний. Естественно, что всякие, даже самые нелепые намеки на близость такого восстания у измученной солдатской массы вызывают сильное возбуждение, воскрешают надежды. Усиливаются на дворе ружейные выстрелы — им кажется, что на тюрьму наступают большевики, начинают готовиться к их встрече. Попала в тюрьму большевистская прокламация, призывающая рабочих и солдат к восстанию. Заволновалась большевистско-красноармейская и солдатская масса. Решили примкнуть к восстанию; стали запасаться поленьями, кирпичами, чтобы в случае надобности ударить в тыл неприятелю. Между тем, в тюрьме сидело много провокаторов, агентов охранки и военного контроля. Наши попытки образумить, успокоить массу, доказать всю опасность такого поведения ни к чему не приводили. Спокойнее других держались уголовные: им грозила каторга, но не было призрака смертной казни. Но вот военно-полевой суд приговорил к смертной казни пятерых уголовных. До двух часов ночи мы писали им в разные инстанции законные и незаконные прошения о помиловании. На рассвете их расстреляли. Пришла в напряжение и уголовная шпана. Вы представляете, в какой атмосфере пришлось нам сидеть. К смертной казни приговаривали пачками по 30–50 человек, расстреливали 5–10 за день. Некоторым по месяцу, по два приходилось ждать исполнения приговора. Смертная казнь стала для тюремных обитателей столь обычным явлением, что тюрьма спала, когда уводили осужденных на казнь. Сидеть приходилось с людьми, которые от пережитых страданий стали полусумасшедшими. Вот с нами в камере сидит латыш, которого мы в шутку прозвали комиссаром. Он не большевик и никогда большевиком не был. Его специальность — птицеводство. Он и теперь мечтает поехать на Кавказ и заняться там разведением страусов. При советской власти его невеста поступила на омский вокзал кассиршей. Чтобы быть ближе к невесте, он поступил офицером железнодорожной милиции. После свержения советской власти его арестовали, но через несколько дней освободили. После колчаковского переворота его снова арестовали, но 22 декабря большевики его освободили. Недели две он спокойно прожил у своей невесты. Его вновь арестовали анненковцы. Привели в свой штаб. Там «начальство» приказало ему всыпать «сорок горячих». Несчастный юноша выдержал 17 ударов и потерял сознание. Пришел в себя. Лежит на полу, а над ним болтается приготовленная уже петля. Ищет что-нибудь покончить с собой. Нашел осколок стекла, стал резать руку, чтобы перерезать вену. Снова теряет сознание. Приходит в себя утром. Весь окровавленный. Даже анненковцы не решились его повесить, а отправили в тюрьму. Он целыми днями лежит, страдает головокружениями. Рядом с моей одиночкой, в которую меня потом засадили, сидит желез