Ночь, как сказочная птица, распростерла над степью черные крылья. В сухих стеблях прошлогоднего бурьяна шуршит ветер. Терпко пахнет полынью. Где-то кричат перепела. У края дороги, в трех верстах от Чернораевой заимки, притулилась разведка.
Хозяйская забота гложет сердца бородачей, и они тихо перешептываются о пашне, о покосе.
Вдруг один поднял голову, чутко прислушался.
— Чу, паря!..
Обернулись к дороге настороженным ухом и, крепко сжимая винтовки, впились в темноту зоркими кошачьими глазами. Было тихо. Ни один подозрительный шорох не нарушал степного безмолвия.
— Почудилось те, — прошептал другой.
Мужик приник ухом к земле и с минуту слушал.
— Топочут… Конница идет…
Приник к земле и другой мужик.
— Да, топочут.
Оба продолжали напряженно вслушиваться. Издалека донесся слабый, еле уловимый звук.
— Слышь, лошадь фыркнула.
— Казаки, быть больше некому. Давай сигнал.
Один из мужиков вскочил с земли, вобрал голову в плечи и вдруг завыл протяжным волчьим воем.
Казачий отряд, направлявшийся к Чернораевой заимке, остановился. Ехавший впереди отряда офицер невольно натянул поводья.
— Волки, — вполголоса проговорил казак рядом с офицером.
Протяжный волчий вой повторился. Почти тотчас же ему откликнулся другой, глуше и дальше, и замер вдалеке.
Лошади храпели и прядали ушами, беспокойно танцуя под всадниками.
— Странно, откуда быть теперь волкам, — тихо проговорил офицер.
— Здесь близко овраги, по оврагам водятся, — так же тихо ответил казак.
Офицер нагнулся в седле, посмотрел вперед и вдруг, выпрямляясь, сказал сердито:
— Глупости!
Больно хлестнул лошадь нагайкой и поскакал. Отряд тронулся за офицером.
Проскакав с полверсты, офицер придержал лошадь, ласково потрепал ее по шее и уже совсем спокойно сказал:
— Глупости.
Впереди почти одновременно грохнули два выстрела и гулко покатились по степи. Лошадь под офицером взвилась на дыбы, сбросила пробитого насквозь седока и понеслась. Из темноты невидимый враг бил залпами и спереди, и с боков.
Метались лошади, падали люди. Отряд смешался и повернул коней обратно.
Светало. За заимкой отходили к оврагу последние люди. Вдали, по Костинской дороге, клубилась пыль. Петрухин наблюдал в бинокль.
Угрюмо обратился к Чернораю:
— Ну, дед, не сберечь нам заимки.
Старик махнул рукой:
— Не для чего ее беречь… Делай, как знаешь.
Молча бродил по двору, заглядывал во все углы, трогал то то, то другое. Мимо, направляясь к оврагу, прошли с небольшими узелками в руках старуха с Настасьей. Настасья была слегка возбуждена. Старуха сурово сжала тонкие губы.
— Скорей, а ты, старик? — обернулась она к Чернораю.
Подходивший отряд можно было рассмотреть простым глазом. Алексей в последний раз глянул в степь и, пробегая мимо Чернорая к сложенным за двором ометам, крикнул:
— Зажигай двор!
Заимка запылала. Петрухин и Чернорай быстро шли к оврагу. Вдруг старик остановился и охнул.
— Карточку Михайлину оставил!
Бросился назад.
— Вернись, дед, вернись! — крикнул Алексей.
Над заимкой бушевало пламя. По степи, стреляя на скаку, широким полукругом мчались казаки.
«Пропал старик», — подумал Петрухин.
Чернорай добежал до заимки в тот самый момент, когда изба с грохотом рухнула. Старик со стоном упал наземь.
— Сыночек… Михайла…
…Догорали последние головни. Казаки проваживали взмыленных лошадей. В стороне, широко раскинув могучие руки, лежал старик Чернорай с простреленной грудью.
Петрухин с отрядом уходил за Иртыш.
Глава третьяНа пароходе
В большой рубке первого класса народу немного: два-три чиновника, высокий старик в широчайшем чесучовом пиджаке до колен, два польских офицера в изящных картузиках с малиновым околышем и две уже немолодые, расфуфыренные дамы. При дамах — по дочке, — одной лет двенадцать, другой четырнадцать-пятнадцать. Поляки звякают шпорами, в изящных поклонах сгибают перед дамами тонкие спины, умильно заглядывают в глаза. Дамы жеманно смеются и млеют от удовольствия. Девочки гуляют по палубе рука об руку и, проходя мимо рубки, недружелюбно взглядывают на поляков и веселящихся мамаш. Чиновники ведут неспешный разговор про спекуляцию. Старик в чесучовом пиджаке шумно прихлебывает с блюдечка чай.
Димитрий спустился в третий класс. И тут про спекуляцию. Низенький, коренастый мужик с расстегнутым воротом, без опояски и босой, решительно наседает на городского человека в хорошем черном френче.
— Нет, ты мне, паря, спекуляцию-то свою не разводи, ты мне прямо говори — вор или не вор спекулянт?
— Почему же вор! Это ты, друг, от большого ума загнул. А можешь ты мне доказать законом или священным писанием, что спекуляция — вредное существо для цивилизации народа и российского прогресса?
Босоногий мужик опешил, — поди-ка, докажи. В кучке слушателей напряженное внимание. Босоногий почесал большим пальцем одной ноги другую и вдруг с яростью набросился на Френча.
— Ты мне ученых-то слов не загибай! Он те, Колчак-то, наступит на хвост за спекуляцию, он те хвост-то дверью прижмет!
В толпе насмешливо смеются.
— Эк, ты, голова, хватил, — прижмет. Колчак-то, может, и прижал бы, да министры согласья не дадут, со спекулянтами-то, брат, они заодно…
Городской человек во френче с чувством полного превосходства хлопает босоногого по плечу.
— Нет, ты мне этого про спекуляцию не говори, она, брат, не нами с тобой выдумана, ее ученые выдумали.
Городской человек торжествующе оглядывает слушателей. Те поражены.
— Ври больше, скажет тоже — ученые выдумали!
— А очень просто. Выдумали и книжку о том написали. Слыхал, книжка есть такая — по-ли-ти-че-ская э-ко-но-мия. Вот в этой самой книжке спекуляция и выдумана.
Пораженные слушатели молчат. Уж если спекуляцию выдумали ученые, тут разговор короток: с учеными спорить не будешь. Ишь ты, политическая экономия.
Босоногий мужик, однако, не сдается. Презрительно окидывает худощавую фигурку Френча.
— Ты сам-то, паря, видать, не шибко из ученых!
Френч самодовольно улыбается.
— Знаем кое-что и мы. А слыхал, как новый министр-то?
— Что мне слушать про твоего нового министра, плевать я хотел…
— Смотри, проплюешься.
Лицо человека во френче на минуту делается строгим и внушительным. Но желание показать слушателям, что он знает все, что делается у высшего начальства, побеждает.
— А то, как он собрал ученых всех да и говорит: прискорбно мне слышать, как народ наш непонимающий спекуляцию нехорошим словом костерит. Объясните мне, господа ученые, как будет по-вашему, по-ученому. А это, говорят, и в науке нашей не то чтобы уж очень ясно сказано, — хорошо это или плохо — спекулянт. Иные прочие полагают, что спекуляция — очень хорошо и благородно, потому как рыск большой. И за рыск, говорят, ихний им бы даже награду положить следовало…
— Егория бы вам, сукиным детям!..
Френч смутился. Вперед, расталкивая толпу могучим плечом, продвинулся огромный мужик с черной пушистой бородой во всю грудь. Презрительно оглядел Френча сверху вниз, как маленькую ненужную козявку, вытянул руку с растопыренными пальцами.
— Никак нельзя стало жить народу.
Мужик сжал в кулак пальцы, крепкие и черные, как железные зубья, опять разжал и медленно, как бы не зная, что делать с рукой, опустил ее.
Толпа любопытно сдвинулась вокруг мужика, отсовывая в сторону Френча.
— Что так?
— Утесненье опять пошло. Подати плати, за землю плати. А уж мы ли за нее не платили?!
В толпе сочувственные лица, сочувственные голоса, разговор о таком близком, родном, а главное, понятном. Тесней сдвигаются возле большого черного мужика.
— Чего там, сто разов заплатили.
— Вот теперь я из города, в управу земельную ездил. Помещик у нас под боком, Кардин по фамилии, тыща десятин у него в аренде от переселенческого управления. Нам без этой земли зарез, — свой-то участок у нас безводный, — ну, снимали мы у Кардина. Остальную сам засевал. Потом, как пришла революция, мы Кардина того коленкой под это самое место, землю себе взяли.
— Правильно, — посластовался и будет.
— Ну и жили себе без горюшка. А теперь, ишь, другая власть появилась, и Кардин опять появился, землю у нас назад отбирает.
— Отбирает?
— Форменно. Мы туда-сюда, туда-сюда, ничего не поделаешь.
— Ничего?
— Ничего.
— Они такие, как пьявки: присосется, не оторвешь ничем.
— Да уж и этот пососал из нас немало. Вот теперь из земельной управы еду. Как, говорю, без земли будем, ведь безводный наш-то, помирать нам без этого участка. Нельзя, говорят: Кардина именье культурное.
— Культурное? Ну, раз культурное, не отдадут нипочем. У нас этак же вот…
— Какое культурное, когда мы же ему и пашем, — всю работу, как ему, так и себе. На наших лошадях, нашими орудиями, — как ему, так и себе. А чтобы там по-ученому какие работы, ничего этого нет.
— Нет?
— Нет. Бывают урожаи и лучше, бывают и хуже наших, это по земле глядя, какая земля.
— Значит, опять помещики?
— Выходит, так.
Толпа молчит. Босоногий задумчиво скребет под мышкой.
— Н-да, дела, язви их в душу.
Человек во френче придвигается ближе, прислушивается. Димитрий взглядывает на человека и вдруг вспоминает, что где-то видел это слегка рябоватое лицо, эти белесые, закрученные поросячьим хвостиком усы. Но где, где? Этого Димитрий никак не может вспомнить.
— Вот учредительного собрания дождетесь, — говорит Френч, — тогда вся земля ваша будет.
Большой черный мужик сердито отмахнулся.
— Будет уж, дождались. Сколько жданья было, все сулили: вот седни, вот завтра. Сулили-сулили, а теперь опять помещики.
Френч обиженно пожимает плечами и отходит.
Димитрий поднялся на верхнюю палубу, остановился на корме. Ночь была теплая, мягкая. Вверху дрожали яркие крупные звезды. Красиво поблескивали огни парохода, отражаясь в реке. По берегам горели редкие костры. И тьма вокруг костров еще гуще, еще плотней.