Изобретательность и энергия французов нередко заставляла призадуматься: но почему так часто они, если я могу так выразиться, опускались до глупых и личных нападений на меня и на других представителей немецкого личного состава? Разве не могла французская компания удовлетвориться своим и без того великим вкладом в общий котел успехов пленных, не прибегая к детскому и, как оказалось, крайне неэффективному поведению, служащему, несомненно, лишь для очередного подтверждения легендарного комплекса ненависти, издавна существовавшего между нашими двумя странами? С чем я никогда не мог примириться, так это с помощью, оказываемой французским религиозным и медицинским персоналом беглецам. Согласно Женевской конвенции, эти люди считались привилегированными, и их действия, на мой взгляд, являли собой злоупотребление данными им привилегиями, а значит, и самой конвенцией.
Последний представитель польской компании покинул Кольдиц, отправившись в Шпицберг в Силезии, в августе 1943 года. Поляки отличались двумя фанатизмами, особенно запечатлевшимися на моей памяти. Одним была любовь к их стране – земле, так редко бывшей их собственной, так долго желанной, так недолго знакомой – всего двадцать лет – с 1920-го по 1939 год. Другим – ненависть к Германии. Поляки буквально кипели от злости на нас, но в Кольдице их поведение было примерным.
Глава 12Франц Иосиф
С отправкой польских офицеров Кольдиц прекратил свое существование как интернациональный лагерь. Две трети его обитателей были переведены в иные места, остались лишь около двух сотен британских офицеров, включая «деголльцев», и один или два американца. Мы в комендатуре начали надеяться, что теперь-то жизнь в этом лагере в его новой форме поутихнет. Для подобных предположений существовало несколько причин.
Во-первых, немецкие неудачи на основных фронтах давали основания пленным верить в близость конца войны, а значит, они легче шли на ненужный риск при побеге. Во-вторых, побег теперь стал крайне труден. По всему внешнему периметру зданий мы вкопали микрофоны, записывавшие даже звук шагов часовых. Все стены на стыке между их двором и нашим были опутаны сетью сигнальных проводов, спрятанных под штукатуркой на нашей стороне. Мы снова ужесточили приказ караульным требовать пропуска ото всех проходящих мимо них и строго наказывали тех, кто так не делал. Но самым слабым местом во всей нашей обороне, как прежде, оставался не механический, а человеческий фактор.
Однажды в одном из тайников мы нашли относительно безукоризненный пропуск – на нем значилась такая хорошая копия подписи адъютанта, что ее, должно быть, срисовали с оригинала. Это был внутренний лагерный пропуск члена караульной роты Кольдица. Все, чего на нем недоставало, – это имя владельца. Несомненно, чтобы получить эту копию, одного из часовых подкупили, и он на короткое время одолжил заключенным свой собственный пропуск, причем делал это не один раз.
В ответ на это мы изъяли все пропуска и выдали новые, напечатанные с учетом наших особых инструкций. Печатнику приказали использовать в качестве идентификационного номера бланка не просто одну цифру для всех пропусков данного конкретного типа, а печатать целую последовательность чисел, причем очень мелким шрифтом. Этот факт мы держали в строгом секрете. Разумеется, на бланке пропуска имелся нормальный серийный номер крупным шрифтом, и на него-то обычно и обращали внимание. Когда пропуска выдали, мы списали мелкие особые номера каждого пропуска и проставили против него имя человека, которому он был выдан. В свое время среди трофеев одного из наших очередных уловов контрабанды мы нашли другой совершенный пропуск. В этом случае пленные, естественно, скопировали то, что сочли обычными идентификационными буквами, и цифру печатника, а также серийный номер, напечатанный на верхней строчке. В результате мы выявили караульного, одолжившего им свой пропуск для копирования.
Мы допросили его, но он, разумеется, отговорился, заявив, что однажды, следя за двумя работавшими в помещениях пленных гражданскими лицами, на полчаса снял шинель – возможно, в этот интервал пленные и «позаимствовали» его пропуск. Мы ничего не могли сделать, только попросили его впредь быть осмотрительней и проследили, чтобы его больше никогда не назначали надзирать за гражданскими, отправлявшимися на работу во двор пленных.
Шел сентябрь 1943 года, пятый год войны. В ночь на 2-е число вахту несло отделение караульной роты номер 3. Ответственным унтер-офицером был старый гаупт-фельдфебель, которому давно перевалило за шестьдесят. Еще в Первую мировую войну он получил несколько наград, включая Железный крест (первый класс). Это был человек среднего роста, военной выправки; он был в прекраснейших отношениях со всеми своими людьми. Он был известен не только как яркая личность, но и был физически узнаваем благодаря своей самой отличительной черте – огромным, как у Гинденбурга, усам рыжеватого цвета с седыми кончиками, всегда закрученным согласно предписанному регламенту. Из-за его усов заключенные и окрестили гаупт-фельдфебеля Францем Иосифом.
Около полуночи Франц Иосиф отправился в свой обычный дозор вокруг внешних стен замка в сопровождении двух часовых с винтовками через плечо. Он шел к последним двум охранным постам на восточной стороне замка. Здесь находились ворота с узким переходным мостиком над ними, откуда почти год назад бежали шестеро офицеров. После этого побега мы установили над воротами небольшой мостик и поставили на нем часового. С высоты мостика часовой мог заглядывать за край террасы столовой и видеть то, что до сих пор являлось мертвым пространством вокруг основания зданий. Последние двое часовых, над воротами и на участке перед ними, заступили на дежурство примерно двадцать минут назад.
Франц Иосиф отпустил часового под мостиком, заметив: «Твоя смена сегодня рановато. Мы получили предупреждение о воздушной атаке». Его сменил один из двоих солдат, пришедших с Францем Иосифом. Часовой не спешил – судя по всему, он ждал, пока сменят его товарища и они отправятся вместе. Гаупт-фельдфебель поднялся на мостик и отпустил последнего часового, заменив его вторым солдатом. Тот спустился по лестнице и уже собирался уходить, как вдруг почему-то решил спросить у Франца Иосифа его пропуск. Хоть раз, но кто-то выполнил приказ, который мы годами безуспешно старались вбить в головы наших часовых.
«Вы с ума сошли? – огрызнулся Франц Иосиф. – Вы что, не знаете собственного унтер-офицера?»
Пропуск оказался в порядке, но подозрения часового не покидали. Он нажал кнопку сигнального звонка и, подняв винтовку, приказал Францу Иосифу поднять руки. Иосиф выругался, – не очень быстро, но поднял руки. В ответ на звонок с гауптвахты пришли капрал и один солдат. Франц Иосиф не знал пароля. Капрал вытащил револьвер и попросил Франца Иосифа сдать свой. Началась борьба. Позже капрал клялся, что Франц Иосиф пытался вытащить свой пистолет. Он выстрелил.
«Боже правый! – воскликнул один из трех присутствующих часовых. – Вы пристрелили нашего гаупт-фельдфебеля».
Но на землю рухнул не он, а лейтенант Майкл Синклер в почти безупречном наряде. Вскоре на месте происшествия собственной персоной появился истинный Франц Иосиф, обеспокоенный выстрелами. Двух фальшивых часовых, лейтенанта Хайд-томсона и капитана Ланса Поупа, увели, оставив Синклера на земле. Все было проще простого. Трое переодетых пленных попытались снять два наших последних караульных поста в этом углу замка. Они положились на слепое подчинение приказам с нашей стороны и надеялись, что в это время ночи наши люди не станут требовать у собственного Hauptfeldwebel его пропуск. Это сработало с первым часовым, но не со вторым.
У окна над столовой собрались наблюдатели. Все были готовы и только ждали сигнала, что путь свободен. Два ряда оконных решеток оказались пропиленными насквозь. Если бы наши часовые отправились на гауптвахту, сколько бы пленных успели убежать за пять – десять минут, прежде чем Франц Иосиф не вышел бы разобраться, в чем дело? Месяцы репетиций, месяцы прогонов – все полетело коту под хвост только потому, что единственный раз один из наших часовых сделал то, что ему приказали. Позже он признался, что основные его подозрения вызвало то, что, когда мнимый гаупт-фельдфебель взошел на мостик и направился к часовому, он не смотрел по сторонам, что обычно было ему свойственно.
Разумеется, мы немедленно провели специальное построение, но все оказались на месте. Напряжение спало, уступив место сильнейшей раздраженности. Как я уже говорил, на подготовку к этому побегу ушли месяцы, и бог знает, сколько заключенных надеялось к этому времени уже быть на свободе. Один офицер обвинил нас в убийстве, за что позже был приговорен к двум месяцам военной тюрьмы в Гранденце.
Британские очевидцы происшествия утверждали, что Синклера застрелили с поднятыми руками. Наш капрал клялся, что Синклер потянулся к своему (ненастоящему) револьверу. Чтобы уладить данный спор, наш комендант подал донесение. Военный суд отказал в судебном разбирательстве, и позже капрала направили на Восточный фронт. Хотя выстрел и был произведен с расстояния трех футов, Синклеру повезло. Пуля ударилась о ребро и вышла из-под лопатки. Его маскировка казалась почти безупречной. Единственным слабым местом были усы, сделанные из щетины бритвенного помазка и выкрашенные в соответствующий цвет. Они не завивались нужным образом, но для тусклого света под прожекторами и недалекого интеллекта первого из смененных часовых оказались, как все мы видели, вполне достаточными.
Форму Синклера разместили в нашем музее, но перед капитуляцией сожгли. Сам же он вернулся в лагерь, проведя несколько дней в госпитале в Бад-Лаузикке.
Комендант был вне себя. Что за бесстыдство и наглость вообще пытаться имитировать его людей! А ведь эта имитация, по крайней мере в одном случае, удалась!
Вскоре после этого один из ординарцев отказался подчиняться приказу. Хорек подал донесение.
«Почему вы не применили ваше оружие?» – спросил комендант.