Мы видели, что эти двое не имели ни малейшего шанса на достижение своей цели, но помочь им я счел своим долгом. Поскольку мы не могли рискнуть и провести этих двух «офицеров вербовки» по замку из-за возможности возникновения определенных беспорядков, мы оказали им, по крайней мере, небольшую услугу (не думаю, что это было чем-то большим), распределив их листовки среди почты военнопленных. В этих листовках утверждалось, что никаких действий, враждебных английской короне, не предполагалось. Война представлялась как результат злых умыслов евреев и международных финансовых операций и объявлялась предательством Британской империи. Проспект заканчивался призывом к англо-германскому альянсу.
Пленные сначала сожгли все листовки, но потом, поразмыслив, попросили выдать им еще несколько в качестве сувениров. Посетители к тому времени уже ушли – их листовок у нас больше не осталось.
Глава 14В ожидании звонка
В апреле 1944 года были предприняты еще две попытки прорваться сквозь «стык», где здания дворов немцев и пленных примыкали друг к другу.
Когда два года назад был обнаружен туннель в снегу, мы нашли маленькое треугольное пустое пространство в юго-восточном углу двора между тогдашней столовой и конференц-залом. И вот однажды утром около семи часов уборщики, работавшие на нашей стороне «стыка», услышали стук по железной двери, расположенной на нашем конце короткого прохода через стену с чердака наверху. Они немедленно привели караульных, и те с изумлением услышали крик: «Мы хотим коменданта, мы хотим увидеть коменданта!», «Принесите нам кофе!» и так далее на английском языке!
Я открыл дверь в стене и в шестифутовом проходе сквозь ее толщу обнаружил трех офицеров. Судя по всему, большую часть ночи они пилили петли двери со своей стороны и, дойдя до второй двери на нашей стороне, несколько подустали. Замка здесь не было; только болты и крюки, которые нужно было спилить. Первую дверь они сняли с петель, а вот вторую не успели. Работали они очень осторожно, ни разу не коснулись наших сигнальных проводов. Последние отсутствовали на дверях, зато окутывали стены возле них на нашей внутренней стороне. Первоначально мы намеревались использовать этот путь в другом направлении – чтобы быстро попасть из наших помещений во двор пленных. По этой причине мы оставили эти две двери без сигнальных проводов, и пленные, каким-то образом узнав об этом, воспользовались данной брешью в нашей цепи сигнализации и обратили наш вход в свой выход.
Примерно в то же время два офицера снова пробрались в коридор в нашей стене над кухней заключенных. К своему несчастью, во время этого вторжения они прорезали сигнальные провода. Включилась сигнальная лампочка, и Rollkommando, бросившийся вовнутрь, чтобы выяснить причину мигания красной лампочки на этом отрезке цепи, поймал их на месте преступления.
К концу месяца мы получили приказ составить список всех серьезных случаев заболевания и ранений для презентации их Международной медицинской комиссии с целью дальнейшей репатриации. Перед этой «репатриационной» комиссией стояла задача обследования заключенных, требовавших репатриации на основании хронической болезни или высокой степени инвалидности, полученной в результате боевых ранений.
Комиссия состояла из двух швейцарцев и трех немецких докторов. Ее рекомендации считались окончательными.
Наш собственный лагерный врач и британский врач несколько месяцев разбирали множество заявлений желающих предстать перед комиссией по различным основаниям, истинным, благовидным и подложным. В конце концов они сошлись на списке из двадцати девяти имен перспективных кандидатов на репатриацию. Для соискателей требовалось одобрение контрразведки, и ОКБ сразу же исключило из нашего списка двух сторонников де Голля.
Немалые возражения возникли по поводу капитана Грина, дантиста из Ламсдорфа, возможно, потому, что именно он помешал исполнению моего плана по внедрению в лагерь лейтенанта Грея в качестве «доносчика». Воспротивилось ОКБ и присутствию в списке капитана авиации Галифакса, офицера, получившего сильнейшие ожоги, когда его сбили во время налета на Берлин. В самых что ни на есть грубейших терминах он выразил свою неудовлетворенность полученным им лечением. Чуть позже в том же году ему разрешили отправиться в университетский госпиталь в Галле. Он провел там многие недели и лечился у первоклассных глазников. Туда и обратно его возил я и узнал, что он был очень доволен и состоял в хороших отношениях со всем личным составом.
Как только комиссия прибыла в Кольдиц, британский старший офицер объявил, что, если перед ней не предстанут все двадцать девять человек из первоначального списка, этого не сделает ни один из оставшихся двадцати пяти. Мы ответили, что получаем приказы от ОКБ и им необходимо подчиняться, а значит, перед комиссией могут предстать лишь двадцать пять одобренных кандидатов. Поскольку в назначенное время на встречу с комиссией никто не явился, мы приказали провести специальное построение. Не успел я ступить во двор пленных, чтобы лично забрать двадцать пять больных и раненых, как строй распался. Я созвал весь караул, расставил его вокруг бурлящей, кричащей толпы в центре двора и, ринувшись в нее, собственноручно, благо знал их всех в лицо, выудил двадцать пять претендентов. Под дулом винтовки я отвел их в комендатуру, где все они предстали перед комиссией. Четыре «исключения» я оставил во дворе.
Поскольку комиссия ожидала уже добрый час, президент потребовал объяснить ему причины отсрочки. Он не мог поверить, что пленные, имевшие возможность на репатриацию, станут медлить. Причину объяснили, сказав, что наши высшие инстанции запретили представление комиссии четырех претендентов из списка, согласованного обеими сторонами в самом лагере. Швейцарский президент наотрез отказался обследовать пациентов, приведенных к нему под дулом винтовки. Для разрешения данной тупиковой ситуации немецким членам комиссии пришлось звонить в Берлин. После долгих прений ОКБ разрешило четырем упомянутым офицерам предстать перед комиссией.
Я уныло отправился за ними назад во двор. Возгласы, встретившие эту стопроцентную капитуляцию, побили все рекорды. Однако ни Грин, ни Галифакс не были репатриированы, зато были девять других, включая и двух офицеров «Свободной Франции».
Данное кардинальное изменение решения ОКБ заставило нас в Кольдице очутиться в ситуации, которой мы всеми силами старались избежать. Неизбежной последовательностью был порядок, контрпорядок, беспорядок. Конечно, это было маленькое дело в маленьком месте, но к этому моменту Гитлер уже расстрелял семь своих офицеров, выразивших сомнения касательно конечной победы, – и мы, пожилые офицеры, начали задаваться вопросом о ценности получаемых нами приказов, которые, как мы только что все видели, нет-нет да и отменялись только потому, что им воспротивилась горстка каких-то пленных. Контрразведка в Дрездене все время занимала позицию, будто медицинское состояние военнопленных и их годность к лечению или репатриации их не касалась. ОКБ сильно обожглось в этом деле, коснулось это и нас в Кольдице.
В тот 1944 год май выдался на редкость теплым и хорошим. С одной стороны, теперь нам приходилось охранять только две сотни с лишним пленных, с другой – постоянно беспокоиться из-за всех этих бомбежек, в то же время тревожно ожидая следующего неизбежного шага в войне – вторжения. А потому мы полагали, что, поскольку все старые выходы из Кольдица к этому времени были надежно закупорены, дальнейшие побеги могли иметь место только посредством впечатляющих и, следовательно (с учетом психологии заключенного, видящего конец уже совсем близко), нецелесообразно рискованных новых махинаций.
Было 2 мая. Процессия гулявших по парку тащилась назад вверх по крутой тропинке, охваченная весенней жарой и нервным возбуждением. Миновали подвал дома, выступавшего с дороги наверху. Больше никаких шансов на побег здесь. Рядом находилась старая свалка консервных банок, картона, веток, бумаги, старых мешков, древесной шерсти, лохмотьев и так далее. Она не воняла, но выглядела такой неопрятной и ужасной, что никто с нашей стороны никогда даже не смотрел на нее. Пленные, впрочем, оказались менее деликатны.
Когда процессия подошла к воротам пленных, возникли проблемы с подсчетом. Все выглядели такими глухими и глупыми, что наши люди и не мечтали их хоть как-то поторопить.
После двукратного или трехкратного пересчета выяснилась пропажа одного офицера. Немедленно проиграли Kartoffelsupp для специального построения, повсюду затрещали телефоны – «мышеловка», исчез офицер, снова из Кольдица, подробности следуют (во всяком случае, мы на это наделялись). Полицейский отряд пешком и на велосипедах отправился на разные посты – на железнодорожные станции, перекрестки, мосты и так далее.
Один велосипедист должен был проверить тропинку из Кольдица к Гросс-Сермуту. Эта дорожка бежала вдоль восточного берега реки Мульде через луга. Там, в двух милях от замка, наш велосипедист встретил худого светловолосого молодого человека, бредущего со свернутым одеялом под мышкой.
«Кто вы, куда идете и почему? Что в одеяле?»
«Э-э… дело в том…»
Одеяло развернули: на его внутренней стороне оказались пришиты картонки, ветки, бумага, старые мешки, древесная шерсть и так далее. Это был лейтенант Джон Бомонт, в лагерном оркестре игравший на гобое. По дороге с прогулки, воспользовавшись тем, что внимание часовых на секунду отвлекли другие пленные, он забрался на свалку и спрятался под этим камуфляжем. Ему повезло – он убежал незамеченным, но слишком многого попросил у судьбы, понадеявшись убежать через поля средь бела дня. Лучше бы ему было спрятаться где-нибудь до ночи.
В Духов день, когда многие из личного состава находились в увольнении, нам неожиданно повезло. В тот день после обеда я отправился на прогулку в питомник на склоне лощины близ огороженной части парка. Интересно, праздно думал я, что случится в этот солнечный мирный день? Все было спокойно. Листья на деревьях уже совсем распус