– Да, вполне. День сегодня солнечный, и Анатали захотелось прогуляться. Ее ничем не испугаешь – ни снегом, ни холодом!
– Там, где она росла, ее не баловали, – заметил Пьер. – Видела бы ты, в чем она, бедняжка, была одета в тот холодный вечер на мельнице!
Девочка слушала разговор взрослых, гладя щенка. Ей тоже запомнился тот вечер, когда случилось нечто невероятное. Посреди заснеженной улицы, залитой лунным светом, появилась красивая дама, и сразу всё изменилось. Дама сказала мельнику местечка Сент-Жан-д’Арк, что хочет забрать Анатали с собой. Девочка была еще слишком мала, чтобы запомнить подробности, но та сцена запечатлелась в ее памяти, и она знала, что не забудет ее, пока жива.
– Мне у них было плохо, – тихонько проговорила малышка, подходя к Пьеру. – Там, на мельнице!
– В той семье, которая тебя приютила, – уточнила Сидони сочувственным тоном. – Они хорошо тебя воспитывали, Анатали. Ты выросла большая, крепенькая и очень даже не глупая.
– Мсье кюре был добрый, – продолжала рассказывать девочка. – А на мельнице меня обижали. Сильвестр говорил плохо про маму!
Последнее слово, произнесенное с особой, жалобной интонацией, пронзило умы и сердца взрослых. Ни Сидони, ни Пьер не проронили ни слова, ожидая новых откровений.
– Он говорил, что никто за мной не придет – никогда, и они тоже не могут меня оставить, раз им за это не платят.
Умолкнув, Анатали обняла щенка и прижала его к груди. Растроганная Сидони наклонилась, чтобы поцеловать племянницу в лоб.
– Все это в прошлом! Теперь ты живешь с нами и мы все очень счастливы. У тебя есть семья и родной дом. Бедная крошка! В день моей свадьбы, в начале лета, ты будешь подружкой невесты!
По лицу девочки было ясно, что она озадачена, даже если предложение и показалось ей очень заманчивым.
– Это означает, что я сошью тебе красивое платье с кружевами и бусинками, а в волосы вплету ленточки. В церкви ты будешь нести мою фату… Если, конечно, у меня будет фата. Будет играть музыка, всюду – белые цветы, и много-много гостей!
Пьер улыбнулся. Свояченица вслух мечтала о своем венчании; ей, конечно же, хотелось, чтобы оно было идеальным.
– Может, стоит позвать кого-нибудь из мальчишек Артемизы – в пару к Анатали? Такая юная подружка невесты, и вдруг – одна, без сопровождения? Это будет выглядеть не очень шикарно.
– Может, Матиаса? Ему пять лет! – воскликнула обрадованная Сидони. – Жаль только, что сыновья нашей соседки такие непоседы.
И она со вздохом присела за стол. Пьер налил ей теплого чаю, и она выпила его залпом.
– Нам еще нужно зайти к дедушке, – сказала Сидони. – Он обрадуется, когда увидит Анатали.
– А потом, тетя Сидони, мы пойдем домой. Ты обещала одеть мою куклу, – напомнила девочка.
– Я об этом не забыла. Но ведь ты, плутовка, сама попросилась гулять, в то время как я подыскивала симпатичную ткань у себя в мастерской!
– Но я же думала, что мы пойдем к Жасент!
– С тетей Жасент вы увидитесь в обед. Мы с ней зайдем на ферму, – пообещал Пьер.
– Ой, как хорошо!
Попрощавшись с Матильдой, Жасент отправилась прямиком на кладбище. Как ни спешила она помириться с мужем, что-то подсказывало ей, что собраться с мыслями ей будет легче у могилы сестры. Придя на место, Жасент задумчивым взглядом окинула скромный деревянный крест, полузанесенный снегом, которого выпало немало. Он скрыл от глаз и табличку с именем.
Эмма Мари Жюлианна Клутье
1909–1928
Альберта хотела установить на могиле маленький памятник с фотографией младшей дочери, но на данный момент семья не могла позволить себе таких расходов. Разрушительное наводнение, случившееся незадолго до гибели Эммы, для некоторых земледельцев региона имело катастрофические последствия. Шамплен Клутье оказался в их числе. Последние полгода он работал на сыроварне «Перрон» – заводике, которым в Сен-Приме все очень гордились, ведь там производились качественное сливочное масло и сыр чеддер, который продавали по всему Квебеку и даже экспортировали в Англию. Там же работал и Пьер. Его взяли на место уехавшего шурина, Лорика.
«Эмма, надеюсь, ты довольна! Я сумела разыскать твою дочь, и она вырастет у нас дома, на ферме. И будет ходить в монастырскую школу, как мы с тобой и Сидо. Анатали – чудесная девочка, умненькая и отважная. Я люблю ее всей душой, как любила тебя, – мысленно говорила Жасент умершей, находя слова в глубине своего сердца. – Но как же я жалею, что ты не поделилась с нами своей болью! Господи, если бы только мы могли узнать всю правду! Сестричка, что с тобой произошло? Ты играла с огнем в компании сверстника и вы не подумали о последствиях? Или ты стала жертвой взрослого мужчины, а потом убежала, скрыла ото всех свой стыд, и тебе было одиноко, очень одиноко?»
Слезы навернулись Жасент на глаза, когда она представила Эмму, спрятавшуюся от всех в жалкой комнатушке пансионата в Перибонке, принадлежавшего женщине-метиске. Как для нее, будущей матери, которой было всего пятнадцать лет, бесконечно долго тянулись зимние дни, монотонные, наполненные беспросветной тоской!
– На твою долю выпало много страданий, Эмма, но я обещаю тебе: Анатали вырастет счастливой и мы привьем ей моральные ценности, как и тебе в свое время – хотя это, увы, не помогло…
Произнеся последние слова вслух, Жасент повернулась и пошла прочь.
К обеду Альберта решила приготовить туртьер – традиционный квебекский пирог с мясом. Опершись локтями на стол, за которым священнодействовала супруга, Шамплен внимательно следил за каждым ее движением. Как и у Пьера, в субботу у него был выходной, и так же, как и зять, он намеревался провести его в обществе жены. В данном случае надежды не были обмануты.
– Может, тебе помочь? – спросил Шамплен, когда Альберта начала нарезать кусок сала.
– Ты будешь помогать мне на кухне? Где это видано, чтобы мужчина месил тесто! – отозвалась Альберта шутливо, хотя на самом деле предложение мужа ее возмутило.
– Табаруэт![6] Нарезать сало не всегда легко. Да и нож у тебя тупой. Давай я хотя бы наточу его!
Альберта с улыбкой протянула Шамплену нож. Она достаточно хорошо знала своего супруга, чтобы понять: если он задержался в кухне надолго, значит, им предстоит разговор.
– У тебя нет других дел? – ласковым тоном поинтересовалась она.
– Пожалуй, что и нет, – отвечал Шамплен, правя нож о точильный камень. – Тут хорошо – тепло и пахнет приятно… В будни мы мало времени проводим вместе… Кстати, зря мы отпустили малышку на прогулку в такой холод! Когда я сказал об этом Сидони, она рассмеялась мне в лицо!
– Анатали захотелось выйти на улицу. Снегопад закончился, и я разрешила. Девочка четыре дня просидела взаперти, не считая той недели, когда она жила у Жасент! Шамплен, я прекрасно понимаю, что тебя беспокоит…
Поддерживая руками живот, Альберта неловко присела на стул. Можно было подумать, что она улыбается кому-то невидимому, находящемуся далеко, по ту сторону запотевших оконных стекол.
– Ты боишься, что скажут люди в деревне, когда увидят нашу крошку, – вздохнула она. – Однако подумай сам: когда мы давали объявления в Le Colon и другие газеты, когда разыскивали ее, наши соседи наверняка их читали.
– Но ведь в них не было написано, что речь идет о ребенке Эммы!
– Я с тобой согласна. И все же беспокоиться нам пока рано. Никто ничего не знает о девочке; Пьер попросил Жозюэ Одноглазого никому не рассказывать ни о поездке в Сент-Жан-д’Арк, ни о цели этой поездки. Одноглазый человек угрюмый, зря болтать не станет.
– И все-таки нам придется познакомить девочку с людьми, повести ее на мессу. Может, все-таки скажем, что она – моя внучатая племянница и мы ее удочерили? Мои братья и сестры разъехались по всей провинции, и никто ничего не сможет проверить. Вот, держи свой нож, теперь он режет, как бритва!
– Спасибо!
Их пальцы соприкоснулись. Супруги улыбнулись друг другу, радуясь взаимопониманию и нежности, которые все-таки установились между ними после многих лет, прожитых бок о бок, но так и не принесших счастья.
– Шамплен, это было бы ошибкой! Девочка должна занять в семье подобающее ей место. Она – наша внучка, и мы не можем говорить людям что-либо другое. Поверь, это будет неприятно, но быстро пройдет. Несколько дней сплетники почешут языки, а потом все забудется.
Альберта, не вставая, вернулась к своему занятию. Ее муж мрачно покачал головой:
– Все в деревне узнáют, что в ранней юности Эмма согрешила. Люди будут шептаться у нас за спиной. А некоторые – говорить про нее гадости, например, что она сама напросилась и сама виновата, что доктор сделал с ней такое… Но и это еще не все. Ты подумала об отце?
– Об отце? – переспросила Альберта.
– О том типе, который обесчестил нашу дочь, об отце Анатали! Пока я не узнаю, что его тоже уже нет на свете, не успокоюсь! Вполне вероятно, что он живет в Сен-Приме и мы видим его чуть ли не каждый день. В то время Эмма никуда из деревни не отлучалась. Так что, если у него не отшибло память, он, увидев маленькую девочку, цепляющуюся за твою юбку, узнает, что это – наша внучка, дочка Эммы, и сразу все поймет.
Альберта побледнела, перекрестилась и испуганно воззрилась на мужа.
– Господи, об этом я не подумала, – прошептала она. – Твоя правда!
Шамплен встал и, растроганный отчаянием жены, нежно ее обнял. Альберте на глаза навернулись слезы. Она прижалась щекой к его плечу.
– Ничего не бойся, жена! В любом случае, отец малышки не посмеет бахвалиться, а забрать девочку ему и в голову не придет. Я знать не хочу, кто этот мерзавец, потому что тогда ему не поздоровится. Ну же, угомонись! Не нужно было вообще тревожить тебя этим разговором, в твоем-то положении!
Шамплен погладил Альберту по животу, но тут же отдернул руку, смутившись оттого, что допустил вольность, чего раньше себе не позволял.