Жасент отвернулась, сотрясаясь в рыданиях. Это он, доктор Александр Сент-Арно, установил, что у мадам Альберты случилось послеродовое кровотечение, которое невозможно было предугадать, поскольку после появления малыша на свет прошло уже много часов.
Он собрался было утешить Жасент, растроганный ее отчаянием, но тут в комнату ворвался Пьер – в пижаме, с всклокоченными кудрявыми волосами.
– Сент-Арно, что вы делаете здесь, в нашем доме? У вас что-то срочное? Моя жена не ваша прислуга!
– Не надо так, Пьер! Доктор уже уходит. Возникли проблемы с Пакомом. Пожалуйста, не кричи. Я совсем без сил.
– Я ухожу! Прошу простить меня за столь несвоевременный визит, но вопрос показался мне достаточно серьезным. А вам не помешает принять снотворное, Жасент. Вы должны высыпаться, иначе совершенно расклеитесь. После эмоционального потрясения между телом и сознанием возникает разлад, тем более что и то и другое ослаблено.
– Спасибо за советы, доктор, и до свидания! – холодно отчеканил Пьер.
Когда Сент-Арно ушел, супруги вздохнули с облегчением. Нежно обнявшись, они обменялись легкими поцелуями, в которых не было ни намека на любовный пыл.
– Мне так грустно, – прошептала Жасент. – Кажется, эта мýка никогда не кончится.
– Время лечит. Но я тебя не покину, я тебе помогу, Жасент. Еще у нас есть Анатали, и мы обязаны позаботиться о том, чтобы она росла счастливой.
Девочке очень нравилось, что она живет теперь на улице Лаберж. Смерть деда и бабушки ее удивила и напугала, как пугает гроза, которая начинается внезапно, без многозначительного скопления туч, без раскатистого грома. Анатали, наверное, уже сотню раз повторили, что Шамплен и Альберта сейчас в раю, и она радовалась за них. Дора сумела найти нужные слова:
– Там, на небе, твоим дедушке и бабушке очень хорошо. В раю всё розовое и золотое, и много-много ангелов, которые приносят им конфеты и лимонад. А еще там повсюду цветы – такие, каких мы на земле никогда не видели, и они так чудесно пахнут, что, понюхав их, хочется танцевать!
Анатали почти позавидовала умершим, которые оказались в таком замечательном месте. О том, что Шамплен скончался, ей сообщил дядя Лорик. Он не знал, что Жасент решила повременить с этой грустной новостью, и, в тот самый миг, когда Пьер уводил девочку с собой, рассказал ей правду:
– Племянница моя милая! Твой дедушка умер в тот же день, что и бабушка. Хорошо, если ты будешь молиться за них – каждый раз, когда станешь говорить с Господом!
Анатали обещала и сдержала слово. Каждый вечер под внимательным взглядом своего белого кота она поручала Альберту и Шамплена заботам Всевышнего, Иисуса и Девы Марии. Девочка была слишком мала, чтобы испытывать настоящее горе, и наивно верила тому, что говорили взрослые. Дедушки и бабушки не стало. Это, конечно, грустно, но зато теперь Анатали жила с тетей Жасент и дядей Пьером, что было для нее огромным счастьем. Ей нравился их дом и медицинский кабинет, где все было белое, чистое и строго разложено по местам. Из окна своей новой комнаты девочка наблюдала за тем, как из школы для мальчиков выбегают ученики и как они забавляются, кричат и смеются – это было интересно и приятно. А главное – та неясная, отливающая синевой фигура со злыми глазами, подстерегавшая ее в темных углах фермы, быть может, не осмелится прийти сюда и ей досаждать…
Сидони сидела в кухне соседской фермы и смотрела, как хозяйка кормит грудью маленького Калеба. Молодая модистка до сих пор не уехала ни из Сен-Прима, ни из родительского дома, хотя после похорон прошло уже два дня. Журден счел, что она сама должна решить, сколько времени ей нужно, чтобы примириться с новой трагедией, обрушившейся на семью Клутье.
– Маленький обжора! – сказала Артемиза. – Ест шесть раз в день, и ночью так же!
Она целомудренно прикрывалась косынкой, но Сидони угадывала движения крохотных ручек новорожденного, который расставлял пальчики и прижимал их к питающей его груди.
– Ах, младенцам все равно, чьим молоком кормиться, – вздохнула Артемиза. – А у меня оно отменное, уж поверьте на слово – мои дети вон какими крепкими выросли! И то сказать: Жактанс следит за тем, чтобы кладовая в доме всегда была полна. В нынешние времена нам живется легче, чем людям в больших городах. У нас и куры свои, и ветчина из свиньи, что недавно закололи, не говоря уже о том, что в свинарнике есть еще две. Коровы дают молоко. Только от лошадей никакой пользы, но мой муж уж очень их любит!
– Мой брат рассчитывает весной купить поросят и посадить побольше картофеля – как только сможет выйти в поле.
– А, это будет не скоро! Матушка-зима еще не сказала свое последнее слово.
– Ваша правда. Но планируя, что нужно сделать, когда сойдет снег, Лорик хоть немного отвлекается. На нас свалилось столько горя!
– Понимаю, милая Сидони! Когда мой Жактанс узнал про Шамплена, он чуть не свалился от удивления там, где стоял. А вы, говорят, уже замужем?
– Мы поженились без свадьбы и гостей – ну, чтобы сэкономить.
Артемиза лукаво подмигнула гостье, словно желая показать, что прекрасно понимает причину, которая вынудила пару поспешить в мэрию и в церковь.
– Вы ошибаетесь, мадам Тибо, – пробормотала девушка. – Я не беременна!
Столь прямой ответ озадачил собеседницу, и та решила, что Сидони обиделась.
– Я всего лишь пошутила! Ну не все же время вам плакать! Не вздумайте на меня дуться, Сидони, и зовите меня по имени. Раз уж я кормлю вашего Калеба – это, знаете ли, сближает!
Сидони печальной улыбкой выразила согласие. Она ощущала себя в безопасности в этой просторной комнате, где было тепло и аппетитно пахло супом. В последнее время девушка постоянно мерзла, даже возле печки. Перед глазами у Сидони то и дело возникали жуткие картины: мать в сосновом гробу – бледная, с истончившимися чертами лица, красивые каштановые волосы заплетены в косы и уложены короной надо лбом; отец с лицом в страшных, темных разводах и странным оскалом, одетый в выходной костюм…
– До сих пор не могу поверить, – пробормотала Сидони. – Это тяжело, Артемиза, очень тяжело – в один день лишиться отца и матери! А ведь они могли бы прожить еще много долгих лет!
– Святые небеса! На церемонии наш кюре правильно сказал: Шамплен наложил на себя руки в беспамятстве – в таком он был отчаянии. Оно и понятно! Только обрадовался рождению сына-крепыша, и супруга будто бы начала поправляться, а потом вдруг угасла в одну ночь! А, наш Калеб насытился! Хотите его подержать?
И она протянула девушке младенца. После секундного колебания Сидони взяла малыша. Она держала его вертикально, прижимая к плечу и поддерживая головку ладонью.
– Он хорошенький, – сказала Сидони.
– Конечно, хорошенький! – отвечала соседка, аккуратно застегивая блузку и шерстяной жилет. – И передайте еще раз Жасент, что деньги мне не нужны. Я женщина честная и делаю это из уважения к вашей матушке. Таких, как Альберта, еще поискать!
С трудом сдерживая слезы, Сидони кивнула. Было отчего прийти в отчаяние – собственная жизнь представлялась ей нелепой и пресной, без надежды на какие-то перемены. Ей не хотелось ни возвращаться в Сент-Эдвидж, ни даже открывать магазин и выполнять заказы. Если у нее еще хватало сил ходить, дышать, пить чай – то только потому, что вернулся Лорик. Яснее, чем когда-либо, Сидони осознавала, что брат – единственный, ради кого она должна жить, или, скорее, выжить. Она даже примирилась с присутствием Доры, представлявшейся ей барьером между ней и братом-близнецом, – но почти не говорила с ней. Эгоистичная и надменная, Сидони терпела эту самозванку, которая, по ее мнению, подчеркивала ее собственную нравственную и телесную чистоту.
Сидони пошла бы на все, даже на сделку с дьяволом, лишь бы остаться на ферме и упиваться голосом Лорика, его порывистыми движениями, его зачастую так по-детски выражаемым горем. Вчера вечером, перед тем, как подняться в спальню, он обнял ее и поцеловал в лоб. И, прильнув к его груди, к своему невыразимому ужасу, Сидони ощутила, как в ней пробуждается желание…
– Хотите чаю? – предложила Артемиза, заинтригованная тем, что юная соседка так у нее задержалась. – У меня остался ломоть пирога с орехом пекан, я вас угощу!
– Чаю выпью охотно, но есть я не могу уже давно…
– Аппетит к вам вернется, и хорошо, если бы поскорее! Вы совсем исхудали. Вот увидите, супруг сумеет вас утешить, только на это нужно время. Я рассмотрела его в церкви – симпатичный мужчина!
Сидони умолкла, даже не потрудившись поблагодарить соседку за комплимент. Она уложила младенца в колыбель, которую, прикрыв куском брезента, в сильный снегопад перенесли из одного дома в другой.
В кухне фермы Тибо стало тихо. Груднички спали: Калебу было от роду всего четыре дня, малышке Цезарин – восемь месяцев. В скором времени Жактанс, снабжавший дровами всю деревню, должен был вернуться с сыновьями. Женщины выпили по глотку джина, потом разлили в стаканы еще понемногу – и, не без помощи спиртного, разговор потек более оживленно.
– Каждый раз, когда я об этом думаю, – а это случается, стоит мне только глянуть в сторону вашего дома, – начала Артемиза, – я говорю себе: «Надо же, сколько бед свалилось им на голову, да каких!» Началось с бедняжки Эммы. Умереть в столь юном возрасте, да еще такой странной смертью!
– Да, конечно, но только Эмма сама во многом виновата. Она «обожгла себе крылья», как сказал наш старый кюре, когда узнал, как именно она умерла.
– А все этот мерзавец доктор Мюррей! Правильно сделал, что повесился в тюрьме! О, простите, ваш отец ведь тоже…
– Не извиняйтесь, все равно ничего уже не изменишь.
– Бог мой! Вот уж правда, беда не приходит одна! Ваша племянница, Анатали… Выходит, Эмма родила ее, когда была еще совсем юной. Заметьте, будь она замужем, никто бы и слова не сказал. Раньше девушки венчались в пятнадцать лет – и в наших краях, и везде. Ваша матушка однажды в воскресенье заходила ко мне с девочкой. Малышка такая хорошенькая, и, представьте, даже поцеловала меня! Как это странно – оставить своего младенца на попечение чужим людям. Альберта рассказывала, что девочка воспитывалась в одной семье в Сент-Жан-дʼАрке и с ней дурно обращались.