Ни доктору, ни Жасент Брижит не рассказала всей правды. Она не усмотрела ничего странного в том, что сын так дорожит этой сумочкой, ставшей его талисманом. Бóльшую часть времени Паком носил ее с собой в кармане брюк. Он часто любовался ею, ощупывал, нюхал, повторяя: «Она моя, моя, только моя!»
Содержимое сумочки Паком постепенно растерял – в те дни, когда им овладевали печаль или гнев. Он не обращал на это внимания, с наслаждением наматывая тонкий ремешок на грязные пальцы, или же терся щетинистым подбородком о красную матерчатую подкладку.
– Ее дала Эмма! Да, дала мне!
Солнечный полдень, когда Жасент пришла и подарила ему эту сумочку, набитую конфетами, забылся. Всё в этом хаотичном мире, населенном пережитыми эмоциями и жуткими страхами, по которому Паком бесконечно блуждал, в конце концов сводилось к Эмме.
– Она придет сюда и чмокнет меня в щеку, – бормотал он, продолжая по-медвежьи раскачиваться из стороны в сторону, и взгляд у него при этом был пустой, словно обращенный внутрь себя.
За узким лбом, прикрытым неровной челкой, царил вязкий мрак – особенно после еды и уколов доктора. Но случалось, что, подобно вспышкам молнии, в нем мелькали цветные картинки, яркие и мимолетные. Пакому хотелось смотреть на них без конца, но они ускользали, растворялись, а потом неожиданно возникали снова. Эмма представала на них во всем своем великолепии – загорелая, с блестящими волосами, в которых сияют капли… Вот она выходит из озера в прилипшем к телу коротком белом платьице. Она смеется и поддразнивает его, она вся светится, и зубы у нее как жемчуг…
– Эмма добрая, красивая… Эмма… мертвая! Эмма! – бормотал несчастный, сминая в руках сумочку.
Паком с силой пнул дверь, сколоченную из плохо отесанных досок. Защелка зашаталась. Он ударил снова, испустил звериный рык, а потом опять разрыдался. Он грустил и сам не знал почему, – воспоминания о тех временах, когда он веселился, свободно гулял по улицам Сен-Прима, по пастбищам и скошенным полям, казались далекими, расплывчатыми. Навалились неясные сожаления, и Паком заплакал еще горше. Раньше он, случалось, заходил к Матильде, и та ласково трепала его по щеке, угощала сладким пирогом и вином из одуванчиков. Раньше он мог подолгу стоять у витрины магазина, разглядывая вожделенную игрушку или же вазу, в которой лежала карамель с начинкой из кленового сиропа. И все с Пакомом вежливо здоровались, а кюре похлопывал его по плечу, приговаривая, что надо и впредь вести себя хорошо…
– Ты непослушный, Паком! Нет, непослушный! – пробормотал безумец.
Над ним кружила мошкара, но Паком не обращал на это внимания. Тихий внутренний голос нашептывал ему, что нужно успокоиться и выйти из зловонного закутка. Если этого не сделать, придет врач, уколет его и яркие картинки исчезнут.
– Эмма там! И я тоже туда пойду! – всхлипывая, решился наконец Паком.
Он порывисто встал и выбежал на яркий солнечный свет, какой бывает только в конце весны – свет, украшающий все вокруг: цветы, траву – зеленую и такую свежую, – прозрачную кожу Эммы и ее мокрые волосы…
– Она наверняка вернулась! Она должна вернуться!
Взбудораженный, весь в поту, со всклокоченными волосами, Паком выскочил на деревенскую улицу. Он был в шортах и полотняных сандалиях. Рубашка была полурасстегнута, открывая бледную кожу на груди и круглый живот. В чрезвычайном волнении Паком бросился к озеру – спина согнута, руки болтаются, – в тот самый миг, когда Жасент спускалась по ступенькам крыльца и целовала племянницу под нетерпеливым взглядом Брижит Пеллетье.
Женщины вошли в сад, за которым ухаживали явно не так тщательно, как следовало бы. Вдова тут же увидела, что дверь уборной распахнута настежь.
– Слава богу, Паком хотя бы перестал прятаться! – воскликнула она. – Чтобы вы знали, медсестра Дебьен, прежде он был осмотрительнее – ни за что бы не оставил туалет грязным или открытым, чтобы туда не налетели мухи. Сейчас туда, наверное, не зайдешь!
Жасент кивнула. Ее в первый раз за три года назвали «медсестра Дебьен»; она уже успела от этого отвыкнуть.
– Наверное, Паком в доме, на улице ведь так жарко, – предположила молодая женщина. – Мне ничего не известно о ваших проблемах с сыном, мадам. Доктор Сент-Арно давно ни о чем мне не рассказывал: в последний раз мы говорили с ним о Пакоме через два дня после похорон моих родителей. У парня случаются вспышки раздражительности, я правильно поняла?
– Не то слово! Он с ума сходит, по-другому не скажешь.
– Но, как мне кажется, вам могла бы помочь Матильда. Паком ее очень любит. И доверяет ей.
– Не говорите мне о Матильде! Пока она его лечила, парень вел себя нормально. Вот только чуть что – бежал к ней прятаться, и это мне не нравилось. И я послушалась советов доктора.
– Каких советов?
Брижит немного подумала, прежде чем ответить. Она ввела Жасент в дом, но там, судя по всему, было пусто. По крайней мере, в комнатах первого этажа.
– Наш доктор не очень хорошего мнения о Матильде. Подумать только, знахарка! Вряд ли это могло ему понравиться. Если коротко, он сказал, это ненормально, что я так часто отправляю к ней Пакома.
От удивления молодая женщина не нашлась с ответом. Трудно было спорить – манеры Матильды, ее таинственные речи и необъяснимая неприязнь к некоторым людям кому угодно могли показаться странными. Еще Жасент пришло на ум, что у доктора мог быть свой, корыстный интерес наведываться в дом к вдове Пеллетье чаще.
– Ненормально? Тут он преувеличивает, – проговорила она наконец. – Если Пакому это шло на пользу, пусть бы себе и дальше ходил к Матильде!
Вдова, передернув плечами, стала звать сына – сперва спокойным, ровным голосом, а потом сорвалась на крик и стала топать ногой по паркету.
– Господи Иисусе! Что могло случиться? Наверное, он прячется сейчас на чердаке или же роется в вещах в моей спальне! Поднимусь и посмотрю… А вас попрошу заглянуть в кладовую. Паком такой обжора – прямо беда! Если уж он добрался до продуктов, нет ничего удивительного в том, что он не подает голоса!
Жасент не на шутку встревожилась. Внезапная волна захлестнула ее рассудок. Ей стало дурно. Где Паком? Что, если он ускользнул от матери, находясь в бреду? Но спокойствие быстро возвратилось к ней: полоумный Паком еще никому не причинил вреда…
Журден Прово сменил костюм-тройку, белую рубашку и галстук, в которых обычно исполнял обязанности полицейского, на полотняный комбинезон и майку. Вооружившись кисточкой, он старательно покрывал лаком прилавок в маленьком магазинчике супруги.
– Следи, чтобы не было этих отвратительных разводов! – наставляла мужа Сидони, время от времени бросая взгляд в его сторону.
Стоя на приставной лесенке, прелестная модистка наклеивала кант с цветочным рисунком на стык между потолком и стенами, недавно оклеенными дорогими узорчатыми обоями. Она позволила себе эту роскошь – поменять внутреннее убранство магазина. Сидони настолько не терпелось преуспеть и перебраться наконец в крупный город, что она наняла швею себе в помощницы, и та теперь работала в крошечной комнатушке, соседствующей с залом, где принимали посетителей.
– Поторопись, Журден, лак очень долго сохнет! Нужно, чтобы уже во вторник утром я смогла пользоваться прилавком!
– От этого запаха у меня кружится голова! Выйду на пару минут, – вздохнул супруг.
– Но не на четверть часа, как сегодня утром!
Сидони послала ему воздушный поцелуй затянутой в каучуковую перчатку ручкой и вернулась к работе. Журден переступил порог – застекленная дверь была открыта – и оказался на тротуаре, в лучах яркого солнца. Он сделал несколько шагов, и мягкий послеполуденный воздух принес ему облегчение.
Полицейский счел бы себя счастливейшим человеком, если бы только смог стать настоящим мужем Сидони и отцом семейства. Но их связывала скорее нежная дружба, нежели супружеская любовь.
«Я, наверное, святой, раз до сих пор не завел себе любовницы, – думал он, сжимая губами сигарету. – И как бы Сидо исполняла супружеский долг, если бы ей попался менее деликатный парень, чем я, и не такой терпеливый? Хотел бы я это знать!»
Они вместе ездили к доктору-гинекологу в Квебек, надеясь, что он разрешит их проблему. Со смущенным видом врач изрек термин, оскорбивший слух Сидони – «вагинизм». Речь шла о женской проблеме, которая, предположительно, имела психологическую подоплеку и делала проникновение невозможным.
– Ваш супруг должен быть очень терпеливым, моя дорогая мадам, – изрек ученый муж. – Очень терпеливым и понимающим!
Молодая женщина, которая стыдилась и того, что находится в этом кабинете, и того, что подвергается интимному обследованию, тут же залилась слезами. Да, Сидони не испытывала ни малейшего желания становиться матерью, но шли годы, а она по-прежнему не знала никаких чувственных радостей – Журден давно уже отказался от попыток прикоснуться к ней, приласкать.
– Если это болезнь, то что мы можем поделать?! – воскликнул он, когда супруга разъяснила ему диагноз. – Бедное мое солнышко, ты ни в чем не виновата! Если честно, я думаю, так даже лучше…
Он стал еще более внимательным и заботливым, часто целовал ее в лоб и осыпáл подарками. Благодаря обожанию мужа жизнь Сидони была очень приятной. Каждый год, осенью, они путешествовали. Она посетила Нью-Йорк, полюбовалась Ниагарским водопадом, а в 1931 году даже побывала в Лондоне. И все же, прогуливаясь в новом городе или просыпаясь утром в дорогом отеле, Сидони, случалось, начинала мечтать о простой жизни с мужчиной, в которого она была бы до безумия влюблена. «Я бы открывала глаза, прильнув к нему голым телом, после ночи удовольствий, или, что еще лучше, смотрела бы на него, как Жасент на Пьера, с тем же магическим светом во взгляде. Достаточно увидеть, как эти двое держатся за руки, чтобы понять, что они чувствуют, и позавидовать им!»
Так или иначе, бóльшую часть времени Сидони наслаждалась своей работой и новыми планами – замирала от радости, получая большой заказ, и приходила в восторг, когда богатая «представительница буржуазии» возвращалась в магазин в изготовленной ею шляпке. И только редкие посещения Лорика нарушали равновесие ее дней, напоминая, насколько хрупко это чертово равновесие.