росто одно удовольствие на вас посмотреть!
«Настоящим героем ты станешь, если сумеешь продолжить… теперь», — в сто тысячный раз съехидничал «внутренний голос» Константина. Он хотя бы помалкивал во время занятия любовью — и то хорошо.
Маргарита тоже заметила вошедших, но молчала. Костя почувствовал, что она испугалась и прячется за его спину.
— Откуда вы, парни? — спросил Константин.
— Из лесу, — хладнокровно ответил один бородач, показав через плечо большим пальцем.
— А может быть, вы туда и пойдете? — поинтересовался Костя, поглядывая на рукоять шпаги. Выхватить оружие из ножен и броситься на «парней» было парой пустяков, если бы не представление, что голый фехтовальщик выглядит довольно глупо.
— Может, и вернемся, когда нам прикажет хозяин, — сказал второй бородач.
— А я-то думал, что хозяйка этого домика — ее величество королева Наварры Маргарита Бурбон.
— Напрасно ты так думал. Есть и еще хозяин, который дает ей деньги на дорогие удовольствия, — сообщил неизвестный. — Собственно, она-то сама нам не нужна…
Он подошел к столу и стал поднимать крышки над блюдами, вначале допив вино в бокале Кости.
— А вот ты, парень, нужен — и даже очень.
— Зачем же я вам нужен? — спросил Константин.
— Для одного интересного разговора, — и бородач стал ложкой поедать печеночный паштет и запивать его вином.
— Разговора не будет, приятель, — сказал Костя строго, разозлившись на тон и поведение неизвестного. — И попрошу сейчас же очистить дом!
— Ого, смотри, каким он тоном заговорил! — посмотрел на приятеля, оставшегося у дверей, бородач. — А если, друг, мы тебе вначале отрежем яйца, ты захочешь говорить вежливо? Или все будешь держаться за поврежденное место и стонать: «Мамочка, мама, пришей мне новые! А то как я королеву Марго иметь буду, а?!»
Больше Константин терпеть не мог. Его явно провоцировали на драку.
Одним махом выхватив из ножен шпагу с весьма острым клинком, и довольно длинную, он в чем мать родила кинулся на бородатого. Тот, похоже, ждал чего-то подобного от любовника королевы Марго, поскольку стол был мгновенно перевернут, а все, что на нем было, полетело на нападавшего. Столешница на время превратилась в настоящий щит для бородача, успевшего вытянуть длинную шпагу.
Стоявший у дверей второй противник выхватил из ножен свое оружие. Костя же, быстро нагнувшись, поднял с пола скатерть, съехавшую со стола, часть ее намотал на руку, сделав щитом для себя, а часть оставил для того, чтобы ловить этой плотной парчовой тканью клинки противников. Разумеется, это потребовалось тотчас же.
Именно на скатерть он поймал сразу оба клинка, которыми бородачи спешили поразить Костю. Теперь обе их шпаги пронзили материю, а в ходе рывка Кости замотались в скатерть. Он даже успел схватить клинки головорезов и очень сильным движением левой руки дернуть их на себя. Шпагой он ударил одного из бородачей в шею. Еще одним молниеносным движением Константин проткнул сердце второго.
Оба громилы, хрипя, рухнули у входа, а в левой руке Кости оказались трофеи — шпаги убитых противников, агонизировавших в распахнутых дверях охотничьего домика.
— Браво! Такого мастерства я никогда не видела, где ты этому научился? — игриво спросила Марго, которая быстро сменила испуг на немного истеричное веселье.
Оказалось, рано это она обрадовалась… Ответить Костя не успел. В дверях, выйдя откуда-то из темноты, появился человек в высокой шляпе. Бородка его была аккуратно выстрижена на испанский манер, а сам он выглядел широколицым и широкоплечим. В обеих руках он держал по пистолету, которые были наведены на грудь и голову Константину. Конечно, тот мог, бросив в него скатерть, уйти от точных выстрелов и мгновенно пронзить шпагой и его. Но восклицание Маргариты остановило его.
— Генрих! — с отчаяньем завопила женщина, и Костя понял: перед ним сам Генрих Наваррский, ее муж.
Константину стало стыдно. Что бы ни говорила Марго о своем муже, об их отношениях, о том, что они изменяют друг другу, было совестно, будто Костя украл чужую вещь. Он не удивился бы сейчас, если бы раздались два выстрела, и первой, обливаясь кровью забилась бы на кровати Маргарита, а второй жертвой мужниной ревности стал бы и он сам. Но то, что услышал Костя, его поразило:
— Не смущайтесь, сударь, не смущайтесь. Вот моя супруга давно уже разучилась смущаться, когда я заставал ее с любовниками. Так чего же стыдиться вам? Не вы ее искали — она вас нашла, вот и пусть раскаивается эта женщина. Хотя вот уж этого от бесстыдной шлюхи не дождаться. Марго! — воскликнул Генрих. — Сейчас же одеться — и вон отсюда! Карета ждет тебя у крыльца. А нам с господином Росиным поговорить надо. Кстати, вы прекрасно фехтуете. Это были мои слуги для ночных путешествий. Люди невежественные, но прекрасные рубаки. Как вам удалось так просто разделаться с ними?
Марго и Константин одевались. Косте было неудобно вести беседу с будущем королем Франции, когда он был голым, поэтому пришлось ответить на вопрос Бурбона уже при полном параде:
— Видите ли, я много воевал. К тому же, умею немного владеть телом. Могу и вам дать несколько уроков фехтования.
— Потом охотно возьму их у вас, — сказал Наваррский, а Маргарита, уже совсем одетая, подлетела к Косте, обняла, чмокнула в щеку и, убегая, сказала:
— Будь здоров, цыпленочек! Потом увидимся. Ты мне еще должен погадать. А не то получится, что я зря тебя сегодня объезжала.
И выпорхнула к карете.
— Удивительная тварь, — с омерзением сказал Генрих Наваррский. — Да вы садитесь, Росин. Разговор у нас с вами длинный выйдет. Вот здесь и кувшин с вином совсем не пролился. Поднимем по неразбитому бокалу — и нальем.
Генрих поставил опрокинутый стол, на него водрузил позлащенный графин и бокалы. Сам и наполнил оба.
— Итак, господин Росин, давайте выпьем за то, чтобы во Францию наконец-то пришел мир.
Мужчины выпили.
— Вот вы пророк, — продолжал Генрих. — Вы довольно славно разговаривали сегодня с одной старушкой, а я стоял в соседней комнате и через специальные трубы, которые только усиливают громкость, слышал каждое ваше и ее слово. Думаете, что я попал в ту комнату случайно? Нет, отнюдь нет! Я знал, что новый Нострадамус, приехавший из Испании, будет у нее сегодня на аудиенции. А поскольку меня волнует судьба Франции, то мои ушки были на макушке, и я получил возможность услышать нечто любопытное… — Король Наваррский отпил еще вина. — Вам ли не знать, что эта полудохлая старушенция в семьдесят втором году, на праздник святого Варфоломея, устроила страшную резню невинных спящих горожан! В тот день в Париж съехалось много народу в честь моей свадьбы с этой сучкой Маргаритой. Народу было много, а среди них — и множество гугенотов, которых Екатерина Медичи страшно не любила. Вот и подсказала своего сынку Карлу, как с ними обойтись. И обошлись — резали тысячами и бросали в Сену. Но на что надеялась дура-баба, на что?! На то, что гугеноты станут послушными овечками? Эта дура не понимала, что такие вещи, как Варфоломеевская ночь, могут не усмирить, а только разозлить обиженых. Так и получилось. Франция развалилась на Юг и Север. На Юге — гугенотская конфедерация, на Севере — Католическая лига, а возглавляют ее Гизы. Война началась, крестьяне восстали, против дворянства пошли. Одна бабья дурь такие дела в стране натворила, что и не остановить! Гизы в Париже против Генриха стали поднимать народ, задавленный налогами. В этом году ремесленники и торговцы баррикады стали строить. Король ко мне в Шартр убежал, чтобы помощи искать. За Гизов в Париже — все буржуа и ремесленники. Беднота, конечно, но… А теперь появляетесь вы…
— И что же дурного я захотел сделать? Удержать Генриха Третьего от убийства Гиза? — спросил Костя. — А знаете, чем это убийство могло обернуться для самого короля?
— Известно чем — еще большей ненавистью к нему и призывами его убить. Все ясно, как Божий день! Так кого вы приехали жалеть? Генрих Третий — это бубонный нарыв на теле Франции, бездетный лишай, полумужчина, которого нужно сковырнуть, а не поддерживать его жалкое существование. Пусть он убьет Гиза — что с того-то проку! Главное, что в Париже ненависть к последнему Валуа достигнет таких пределов, каких не было никогда прежде. Убийцу для него найдут, ибо самолично отрекаться от власти он не желает. А тут являетесь вы и, желая утереть слезы его кровавой мамаше, говорите, что никогда не допустите убийства Генриха. Конечно, вам просто: вы знаете день и час, когда Генрих нападет на Гиза. Тогда Гиза можно спрятать, или умолить Генриха не совершать убийства. Вы, как звездочет, знаете день и час убийства Генриха — тогда его можно предупредить, спрятать, укрыть, увезти. Он не Христос, который, зная о предстоящем заклании, безропотно отдал Себя убийцам. Генрих повсюду раструбит, что в такой-то час его хотят убить. Найдутся сторонники-плакальщики, которым еще и денежек подкинут, чтобы защитили. Король-помазанник, которого хотят убить, всегда находится в выгодном положении — он невольно вызывает жалость, хоть и облечен многими страшными пороками. Не секрет, что он — содомит. Вот и выйдет, что мы продлим жизнь этому гнилому бубону, растлевающему людей, неспособному их умиротворить и проводящему время в любовных утехах со своими миньонами. А вы там говорили, что Генриха можно хотя бы в Польшу отвезти. Да, можно, если он подпишет отречение от престола в чью-то пользу. А если не захочет?! Вот и будет из-за какого-то угла выглядывать фигура обиженного народом помазанника Божьего, и найдется партия, которая когда-нибудь скажет: «А зачем нам эти парламенты и всякие там Лиги и Конфедерации, если у нас есть законный король?» Вот и побегут за Генрихом Третьим, и тот с радостью вернется, ибо власть любит больше всего на свете. Да убрать его надо, убрать, чтобы не мешал, а не ходить к его мамаше и не успокаивать: знаю, мол, час убийства, значит, не дам убить…
— Конечно, в вашу пользу отречься, не правда ли? А ведь вы, став из гугенотов католиком, захотите понравиться большинству. А большинство в стране — католики… И потом издадите указ, что государственная власть вполне терпимо относится к гугенотам, и пусть все живут во спокойствии. Так вы потрафите любимым вами гугенотам. Но такого, сударь, не бывает!