Сейчас же Генрих, как видно, подчиняясь его команде не произносить призыва к убийству, все же передал совету свою резко-негативную реакцию в отношении герцога Гиза. Но Костя оказался к такому повороту не готов.
Да, здесь не было призыва убить герцога, но имелся отчетливый намек. Насколько буквально был понят этот намек, Константин не знал.
В зале стояли и швейцарские гвардейцы. Они тоже слышали речь короля, а их реакция была неясна «новому Нострадамусу».
— Ну, видишь, шалунишка, я ведь не сказал ни слова об убийстве, правда? — воскликнул Генрих после заседания совета, когда Костя подошел к нему.
— Впрямую — нет, но косвенно…
— А я не знаю, что такое косвенно! — неожиданно закричал король. — Народ не слышал слов о призыве к убийству! Народ не будет меня считать таковым! На следующее утро де Гиз будет вызван в Блуа. Мне нужно будет ему кое-что сказать…
…Луна была огромной, круглой, оранжевой, как апельсин. Ткни иглой — и брызнет темно-красный, похожий на кровь из вены, сок. И Костя не спал в ту ночь. История, похожая на стоногую гусеницу, осторожно выбирала свой путь. История оказалась умней. Она не хотела подчиниться воле человека… У нее был свой собственный план.
…Константин сам ничего не видел. Ему только передавали, что когда Гиз утром пришел в замок Блуа, думая, что ранний вызов объясняется делами Королевского совета. В совершенно благодушном состоянии герцог попросил принести ему дамасского винограда. Проходя по дворцовым лабиринтам, де Гиз приветствовал королевских гвардейцев. Шествие герцога, как передавали Косте, была прервано одним из охранников, который схватил его за руку и нанес удар кинжалом в грудь с криком: «Изменник! Ты умрешь!..» От нескольких ран герцог де Гиз скончался.
Рассказывали, что тело де Гиза вскоре покрыли серым плащом с желтым крестом и передали главному прево Франции, Ришелье, отцу того самого знаменитого кардинала и министра Людовика Тринадцатого. Сам же Генрих только и сказал: «Я снова становлюсь королем и господином положения…»
«…Пишут, что королем он и не хотел быть, и во время коронации в Реймсе, когда ему надевали корону, расплакался и сказал, что монарший венец мешает ему, стягивает голову…»
Вероятно, истинную правду пишут. Совсем не нужна была корона этому посмешищу, но, тем не менее, не извергу и не злодею. Впрочем, с королями такое случается: если ты изверг и злодей, имеешь иногда шанс умереть от естественных причин. Так было с Иваном Грозным, например. А во Франции короли, которые не были кровавыми, очень часто не заживались долго на белом свете. Взять, хотя бы, благодушного Людовика Шестнадцатого, обезглавленного революционерами. Такова из судьба…
А через неделю после убийства герцога де Гиза, главы Католической Лиги, которая с еще большим ожесточением начала борьбу, скончалась королева-мать, Екатерина Медичи. Она не вынесла убийства, в котором все обвиняли ее самого любимого сына. «Мать Франции» скончалась в замке Блуа в возрасте семидесяти лет. Будучи вдохновительницей убийства тысяч невинных в ночь святого Варфоломея, женщина не смогла перенести замысла своего сына убить политического противника.
Сам же Константин, как ни странно, пережил весь этот эпизод. Он принял очень важный вывод: «Какой бы словесной формулировкой ни пользовался политик, в руках которого сосредоточилась власть, какими бы фразами не изъяснялся, нечто глубинное, хотя бы простая неприязнь, обойдет все слова. И это выльется в определенном действии, задолго до того уже идеально сложившемся в сознании человека, тут никакой экстрасенс не поможет. Я приказывал королю не делать того, что он задумал. Да он и не произнес перед советом намеченных фраз, а облек отношение к противнику в рассказ о том, как недоброжелательно он беседовал с де Гизом. Но все поняли это, как приказ убить герцога!»
Теперь Костя ждал последнего акта этой трагедии и хотел испытать себя в нем — испытать возможность противодействия року или, проще говоря, свершившемуся и известному факту Истории.
Глава восьмая,
где голый король отвратителен, зато происходит вполне счастливое возвращение домой
Ждать конца этого исторического спектакля, где актеры пользовались не картонными мечами, а стальным оружием, оставалось не более восьми месяцев. Костя с интересом и жалостью одновременно следил за тем, что происходило во Франции. Многие города находились в полной анархии, в лучшем случае ими управляли советы плебеев. В его мозгу (возможно, дело тут было в том, что в последнее время он общался исключительно с аристократией) созрело убеждение: такое управление скверно. В политическую борьбу вмешались крестьяне, помогавшие Лиге или гугенотам брать укрепления противника.
Король мог опереться только на небольшое число швейцарских наемников и на гвардию, а в церквях католические проповедники в открытую обращались к народу со словами: «Неужели не найдется смельчака, который бы сумел покончить с династией Валуа?»
По ночам Лига проводила на улицах Парижа массовые факельные шествия, когда вдруг по команде тушились все факела, и слышалось восклицание: «Да, вот так Господь погасит династию Валуа!»
Иногда и сам Костя, видевший, в каком ужасном состоянии находится страна, подумывал: «А не дать ли первого августа возможность какому-нибудь смельчаку погасить, наконец, эту жалкую династию? Ну пусть придет Генриху на смену другой Генрих, Четвертый по счету — Генрих Наваррский. Ведь страна вскоре станет мирной!» Но что-то упрямое твердило Косте: «Дождись, дождись этого дня! Что будет потом, если тебе удастся схватить за руку убийцу?!»
А за несколько дней до того произошло и еще одно событие, незаметное для истории, но весьма неприятно удивившее Константина. В тот день лакей, постучавшись в комнату Кости, заявил с порога:
— Вам письмо, сударь.
Письмо могло быть от кого угодно: от Генриха Наваррского, от короля Генриха, от Марго. Но нет, последний вариант был немедленно отброшен — аромата духов не наблюдалось. Дав лакею монетку и отправив его восвояси, Константин осторожно вскрыл пакет.
Осторожность не мешала. Конечно, до пакетиков со спорами сибирской язвы тут дело не дошло, но в конверте, который никак не был подписан, могла храниться бумага, пропитанная ядом. Тем более, Генрих Бурбон теперь был зачислен во враги «нового Нострадамуса».
Но нет — это было письмо, притом — на языке, который вряд ли кто-то здесь кроме Константина сумел бы понять.
«Ну, привет, пропащая душа! — значилось в начале послания. — Пишу на нашем языке, поскольку послание наверняка вскроют, и не раз. Теперь — к делу. Если я не был обязан тебе жизнью, здесь содержался бы сплошной мат.
Когда-то я говорил тебе, что у меня есть свои люди в Европе, в том числе — и в Англии, и во Франции. Идея поменять ход истории не столь беспочвенна, если, конечно, взяться за нее с умом. Но так, как взялся ты… Полагаю, еще в Англии не обошлось без вмешательства нашего общего заклятого друга по фамилии Курбатов. Кстати, он теперь вернулся в Москву и даже пытается подружиться с Годуновым. Но гораздо хуже то, что тип упорно пытается навязаться в наставники царевичу Дмитрию. Если это случится, тогда история действительно изменится. А вот как именно, ты, наверное, догадаешься. Если только ты, Костя, не принял его сторону. По некоторым твоим действиям можно понять, что так оно и есть. Какого черта ты решил помогать этому испанскому дегенерату?! Ты что, не представляешь, чем все закончилось бы в случае твоей удачи? Филипп Второй — это воплощение регресса. Кстати, не без помощи моего агента тебя вытащили из застенков инквизиции, а ведь уже готовились предъявлять какие-то дополнительные обвинения. Причем, действовал он самостоятельно. И что же? Ты стал честно выполнять задания урода и убийцы Филиппа. Вероятно, решил, что в Европе безраздельно должна властвовать инквизиция, а власть — всегда принадлежать извергам.
Потом след твой был потерян, и надолго. И ты объявился во Франции — только для того, чтобы влезть в разборки между гугенотами и католиками, да вдобавок — на стороне последних. Какого черта, ты можешь объяснить? А на Москве, между прочим, происходят весьма любопытные события. И ты с твоими способностями мог бы весьма пригодиться — уже хотя бы ради того, чтобы попробовать нейтрализовать общего врага. Но зачем бы — ведь ты, кажется, решил поставить эксперимент над Генрихом! Конечно, если бы взяться за дело по-хорошему, можно было бы не допустить абсолютной власти будущих королей, а заодно — и великой революции. Но тут нужны математические расчеты, ты же, похоже, работаешь топором, да к тому же — тупым. Ну, успехов! В общем, когда Генриха Третьего успешно прикончат, постарайся возвратиться в Московию, и как можно скорей. Конечно, если ты еще до сих пор на нашей стороне.
Да и не столь важно, на чьей именно ты стороне, но о твоей семье я решил позаботиться самолично. Ни твоя жена, ни дети не бедствуют. Все они по-прежнему живут во Пскове. Я даже к ним приезжал, к счастью, супруга твоя не признала, что уже когда-то меня видела. Оно и к лучшему.
Надеюсь на скорую встречу.
Богдан».
Упреки приятеля были оправданными — вот что огорчило Константина. Но как можно было бросить дело на полдороги?! И Константин решил задержаться во Франции, чтобы увидеть результат своего эксперимента. Или — не увидеть ровным счетом ничего. Тем более, что стоял конец июля, развязка приближалась.
И, наконец, настало первое августа — день, который госпожа История избрала последним для жалкого развратника Генриха Третьего.
С самого утра Константин напросился на аудиенцию к королю. Генрих все еще не оставил идеи сделать «нового Нострадамуса» своим приятелем и фаворитом, посему некоторая фамильярность не только допускалась, но и приветствовалась властелином Франции, который, вообще-то, практически ничем уже не управлял.
— Итак, ваше величество, вы помните, какой сегодня день? — почти весело спросил Константин.