В Тронном зале кафе "Тысяча колонн" раздавался шепот приглушенных голосов и сдержанные смешки. Свет сотен свечей в хрустальных канделябрах заставлял сверкать, играть всеми цветами радуги изумруды, рубины и золото на ценных украшениях женщин. При их движениях атлас поскрипывал, а бархат шуршал, вино искрилось в красных или золотых изящных бокалах.
Вдруг раздался чей-то юношеский сердитый голос, неуверенный и невнятный от выпитого:
— Черт вас подери, месье! Я всегда плачу свои долги!
— Но тебя никто не просит ставить аперитив моей даме, ты, пьяный сосунок!
Все посетители, в том числе и Минетт, как по команде, повернулись в сторону ссорящихся. Взгляд ее остановился на молодом человеке, который заговорил первым. Она никак не могла отвести от него глаз. Минетт видела перед собой воскресшего Филиппа, Филиппа в молодости, когда она впервые увидела его… Неужели это… Нет, не может быть!
Мой сын. Сердце у нее, казалось остановилось, и слабость разлилась по всему телу. Она жадно глядела на Жана-Филиппа, стараясь получше рассмотреть его.
Боже мой, он рылся в кармане, пытаясь выудить оттуда свою визитку. Неужели он был таким сорвиголовой, что не побоялся бросить вызов такому человеку, как месье Доде?
Охваченная паникой, она встала и через зал направилась к группе гостей, стоявших возле "трона" Лимонадной Королевы, которая, сидя за стойкой, уставленной бутылками, стаканами и фужерами, уже лихорадочно махала рукой своему мужу, хозяину заведения.
Грациозно споткнувшись, она сделала вид, что падает между двумя стоявшими друг напротив друга джентльменами прямо на Жана-Филиппа. Он инстинктивно поднял руки, чтобы удержать ее, но, ощутив ее вес, неожиданно зашатался. Она покорилась непреодолимому желанию обнять его.
— Ах, месье, — прошептала она. — Вы спасли меня от позора, от неминуемого падения. Я вам так благодарна.
Она выпустила его из объятий, стоя по-прежнему между ним и разгневанным месье Доде, улыбаясь Жану-Филиппу. Он улыбнулся и покорно поплелся за ней, когда она его оттащила от стоявших вокруг лимонадной стойки мужчин. Он сразу же забыл о своей ссоре с Доде и, когда она ему предложила выйти, чтобы подышать свежим воздухом, охотно согласился, выйдя вместе с ней на улицу.
Минетт окликнула карету, и Жан-Филипп сел в нее без посторонней помощи. Но как только карету начало раскачивать от неторопливой рысцы лошадей, его охватил хмельной сон, и он уронил голову ей на плечо.
"Он все еще мальчик", — думала она, уступая своему непреодолимому желанию прикоснуться к нему. Она стала нежно ворошить его мягкие волосы. Только сегодня ночью Минетт может проявить к нему свою материнскую заботу. Назвав кучеру адрес своих апартаментов, она, на протяжении этой короткой поездки с Жаном-Филиппом, голова которого по-прежнему покоилась у нее на плече, просто купалась в невыразимом удовольствии, не думая ни о прошлом, ни о будущем, а лишь наслаждаясь настоящим. Она молча выражала свою любовь к нему, а карета громыхала по мостовой мимо окутанных туманом нимбов вокруг светильников уличных фонарей.
Возле дома он попросила кучера помочь консьержке довести его по лестнице.
— Проводи его в комнату для гостей, — приказала она горничной.
— Слушаюсь, мадам. — Пожилая женщина подозрительно разглядывала Жана-Филиппа.
— Это просто глупый мальчишка, который сегодня немного перебрал, — не подавая виду, бесстрастно объяснила она. — Он хотел было вызвать на дуэль месье Доде. Я спасла его от катастрофы.
— Боже мой, на самом деле? — Ее горничная с сожалением смотрела на молодого человека, лежавшего в своем лучшем костюме на кровати; он был таким уязвимым, таким несчастным в своем вызванном алкоголем сне, что она, наклонившись, начала медленно стаскивать с него башмаки.
— Я оставлю его на ваше попечение, — сказала Минетт.
Утром Жан-Филипп проснулся с такой головной болью, что с трудом открыл глаза. Когда ему это наконец удалось, он увидел над собой балдахин над какой-то странной кроватью. Сделав над собой усилие и повернув голову, он увидел прекрасную, стоявшую возле кровати женщину, которая протягивала ему чашку кофе. Он пытался припомнить — что же с ним произошло накануне и как он оказался в чужой спальне.
Может, он поехал с этой женщиной к ней домой? Он не помнил, но, судя по кровати, рядом с ним никто не спал. Кроме того, она, вероятно, была дамой высшего света. Судя по коже цвета кофе с молоком, он предположил, что она — полукровка, но никак не мог догадаться, к какой расе она принадлежала. У нее были типичные французские черты лица.
Немного приподнявшись, сжимая руками болевшую голову, он, чуть слышно ругаясь, спросил:
— Вчера вечером я, наверное, здорово валял дурака?
— В некоторой степени, — улыбнулась Минетт. — Я уберегла вас от серьезной глупости.
— В таком случае я благодарю вас, мадам.
— Выпейте кофе, месье, а то остынет.
"Какой у нее приятный голос", — отметил он про себя.
— После того как вы завершите свой туалет, мы поговорим.
Взяв чашку, он начал маленькими глотками пить кофе.
Покончив с кофе, он встал с кровати и пошел в туалет. Когда он вернулся в спальню, там его уже ждал слуга. Его костюм был вычищен и отглажен. Он последовал за слугой, который привел его в красивую комнату, окна которой выходили в маленький сад. Хозяйка сидела за столом, на котором стоял дымящийся кофейник, тарелки с булочками и свежими грушами, что было редкостью в зимний сезон.
Она показалась ему сейчас старше, но все равно была настоящей красавицей.
Он поклонился.
— Меня зовут Жан-Филипп, маркиз де ля Эглиз, мадам. Так как вполне очевидно, что мы с вами не любовники, то могу ли я предположить, что мне скоро удастся узнать причину, в силу которой вы меня доставили к себе.
Она рассмеялась. У нее был контральто, и в нем слышались озорные нотки.
— Вы намеревались вызвать на дуэль месье Доде, который без всяких сомнений наверняка бы всадил вам пулю в лоб.
— Боже мой! Была ли у меня для этого достаточно веская причина?
— Никакой, кроме излишне выпитого вина.
— В таком случае, я вам весьма благодарен, мадам.
На лице у нее блуждало загадочное выражение.
— Вы помните Минетт?
Услыхав ее имя, он сразу вспомнил, что ее смех был ему знаком. Он часто заморгал от удивления, не веря собственным глазам.
— Это вы? Моя няня?
Она, таинственно улыбаясь, кивнула.
— Значит, вы дочь Мими? — Все это было просто невероятно!
Она снова кивнула, глаза у нее заблестели от выступивших слез.
— Ну, как она поживает?
— Очень хорошо, но она никак не может понять, почему от вас нет никаких вестей? Она попросила меня даже найти вас в Париже.
— Ну, а Жан-Батист? Оюма?
— И с тем, и с другим все в порядке!
Она была просто потрясающей! Само собой, она знала, как нужно пользоваться женскими чарами. К тому же, она говорила на хорошем французском языке. Вдруг его удивление сменилось нетерпением.
— Вы знали моего отца, — сказал он. — Расскажите мне о нем. Я ничего не помню.
— Вы очень на него похожи.
Ему показалось, что никогда прежде он не видел подобной милой улыбки, и спрашивал себя, уж не ошибся ли он, принимая ее за дорогую куртизанку. Да нет, для дочери рабыни ее матери, это был единственный путь.
— А вы, месье Жан-Филипп, учитесь в коллеже Святого Луи?
— Во Французском коллеже.
— Ба! Это почтенное старинное учебное заведение, не правда ли?
— Оно было основано в 1530 году Франциском Первым как гуманитарный коллеж.
— Вам нравится в нем учиться?
— Мне больше нравятся мои увлечения вне учебной программы, — засмеялся он. — Мы пользуемся полной свободой.
— Вы говорите, как подлинный аристократ, — сказала она, несколько удивившись. — Она знала, что во Французском коллеже не взимали плату за обучение, и любой человек мог посещать занятия без зачисления в списки студентов.
— Мне казалось, что ваша маман могла бы зачислить будущего хозяина "Колдовства" в какую-нибудь католическую школу, которая отличается строгой дисциплиной.
— Она так и сделала, — признался Жан-Филипп. — Она до сих пор не знает, что я перешел в другое учебное заведение.
— Значит, вы в душе анархист. — От ее милой улыбки он сразу почувствовал себя в своей тарелке. — Ну, а ваша маман вышла еще раз замуж?
— Нет. Она проводит все свои дни, надзирая за плантациями, — рубкой, измельчением тростника, приготовлением сахарной патоки, продажей сахара. В этом вся ее жизнь. Она зарабатывает кучу денег.
— И в один прекрасный день эти деньги станут вашими, и такая жизнь станет вашей жизнью, как вы считаете?
— Надеюсь. Она рассчитывает, что я так же, как и она, полюблю процесс выращивания сахарного тростника, но мне это кажется ужасно скучным занятием. Между прочим, вы, Минетт, говорите на очень хорошем французском.
— Почему бы и нет? Я живу в Париже вот уже шестнадцать лет.
— И вы не послали ни одной весточки своей семье за все это время?
— Кем я была? Беглой рабыней, а сейчас я французская подданная.
Он озирался в ее апартаментах, и по выражению его глаз было ясно, что он все понял. Он пристально разглядывал резные, обитые парчой стулья, красивые ковры на стенах и коврики на полу.
— У меня есть опекун, — объяснила она с печальной улыбкой. — Думаю, что матери лучше не знать, как я здесь живу.
Допив кофе, он откинулся на спинку стула. Ему было так приятно.
— Вам, Минетт, известно гораздо больше о моих первых годах, проведенных в Париже. Я ведь ничего не помню, расскажите мне о них.
— Ну что об этом рассказывать? — сказал она. — Вы родились…
— Где?
— На улице Невер.
— Вы были моей нянькой с самого рождения?
— Да, до того момента, когда вам исполнилось два с половиной годика.
— Вы были и моей кормилицей?
— Да.
— И что же произошло?
Она колебалась, не зная, что сказать.
— Ваш отец был убит, — вам, конечно, об этом рассказывали?