Уже дважды собаки делали привал – они, тяжело дыша, садились в снег, высунув длинные языки и показывая устрашающие клыки. Когда псы остановились во второй раз, хозяин направился к саням, очевидно проверить, не пришла ли я в себя, но скрип снега под его ногами вовремя предупредил меня, и я закрыла глаза, вполне убедительно, как мне казалось, изображая бессознательное состояние. И пока собаки снова не тронулись в путь, я не смела открыть глаза.
Когда я очень осторожно открыла их снова, то увидела, что снежный покров вокруг уже не так девственно-чист, как прежде… снег повсюду был испещрен следами других санных упряжек. Очевидно, мы приближались к цели, и я заставила себя сосредоточиться, чтобы как можно убедительнее сыграть свою роль испуганной, смиренной пленницы. Однако я решила притворяться, что нахожусь без сознания, сколько это будет возможно, – мне хотелось побольше узнать о людях, к которым я попала, ибо по обилию следов на снегу я поняла, что человек, захвативший меня, живет не один и там, куда мы направляемся, в соплеменниках его недостатка не будет.
Собаки понеслись вниз по склону, потом – по долине, где деревья, как черные растопыренные пальцы, выделялись на снегу; солнце уже село, и на небе виднелась только неяркая полоска света. Деревья скрывали тех, к кому мы спешили, но я заметила за ними несколько взметнувшихся языков пламени. А затем раздался бесконечно унылый вой, и собаки, везущие сани, громко вторили ему.
Вскоре, слегка приподняв веки, я разглядела, что действительно нахожусь в лагере, а не в постоянном поселении, какие имели люди зеленой расы. Хотя уже совсем смерклось, я все же смогла различить среди деревьев какие-то шатры, так искусно поставленные, что сами деревья казались их естественным продолжением. Я вспомнила рассказ Кемока о моховухах, у которых стены жилищ были сделаны из мха, а каркасом служили ветви старых деревьев.
Стены этих шатров были не из мха, а из больших кусков выделанной кожи, сшитых из узких полос; они были очень удобны в обращении, ибо стоило лишь натянуть их на колья – и вот уже готово жилище. Все шатры были поставлены под деревьями, и перед входом в каждый горел костер.
Возле каждого жилища сидели две-три, а то и четыре собаки, яростным лаем встречавшие наше приближение. Несколько мужчин выскочили наружу выяснить причины этого шума. Насколько я могла разглядеть при слабом сумеречном свете, все они и чертами, и цветом лица походили на моего спутника так, что казалось, будто они принадлежат не просто к одному племени или клану, а к одному и тому же семейству. Когда сани замедлили ход, а затем и вовсе остановились на опушке леса, обитатели поселка столпились вокруг них, и я сочла за лучшее продолжать делать вид, что все еще не пришла в себя.
Покрывало, одновременно бывшее моими оковами, сбросили на снег, а меня подняли и понесли туда, где ароматы готовящейся на костре еды смешивались с запахами свежевыделанных шкур, собачьей шерсти и давно не мытых человеческих тел. Меня опустили на какое-то упругое ложе, которое мягко подалось, принимая мое измученное, изболевшееся тело, избавив его от лишнего всплеска боли.
Вокруг меня слышалась вполне внятная речь, было довольно тепло, и я чувствовала свет даже сквозь закрытые веки, словно кто-то поднес светильник прямо к моему лицу. Голова моя ничем не была покрыта с тех пор, как меня откопала собака, и кто-то запустил в мои волосы руку и откинул их на одну сторону; раздались возбужденные возгласы, словно мой вид вызвал удивление.
В конце концов меня оставили в покое, однако я еще какое-то время не решалась пошевелиться и, напряженно прислушиваясь, пыталась понять, впрямь ли я осталась одна, – мне не терпелось осмотреть место моего заточения.
Я начала медленно считать про себя, решив, что, досчитав до пятидесяти, нет, лучше до ста, я рискну открыть глаза, хотя поворачивать голову и вообще шевелиться пока, наверное, не стану. Может быть, даже такой ограниченный обзор даст возможность оценить ситуацию.
Досчитав наконец до ста, я, собравшись с духом, открыла глаза. К счастью, после придирчивого осмотра представителями этого племени я осталась лежать, повернув голову прямо к незавешенному входу, что позволяло мне разглядеть кое-что снаружи и не быть застигнутой врасплох.
Мое тело покоилось на куче пушистых шкур, брошенных поверх свежесрезанных веток; постель была очень удобной. Справа я вполглаза рассмотрела несколько сундуков, покрытых выделанными шкурами; на коже отчетливо были заметны узоры, хотя во многих местах краска уже выцвела и облупилась, и, как ни вглядывалась, я не смогла различить ни одного знакомого символа.
С другой стороны, напротив входа, висело несколько узких, наклоненных к стене полок. Они были завалены сумками, деревянными коробками и глиняной посудой удивительно красивой формы, но нерасписанной, вообще лишенной каких-либо украшений. Здесь же висели два охотничьих копья.
Источник света, благодаря которому я смогла все это разглядеть, вызвал мое глубочайшее изумление. От шеста, расположенного в центре, тянулись во все углы жилища веревки, на которых висели лоскутья покрытой пленкой ткани, очень напоминающей тот превосходный шелк, что сулькарские мореходы иногда привозили из-за моря. Основой этой тончайшей ткани были мириады мелких насекомых, причем не мертвых, как в тенетах паука, а живых. Внутри каждого копошащегося насекомого мерцала искра света, так что все вместе они давали необыкновенное освещение, может быть более тусклое, чем то, к которому я привыкла, но его вполне хватало, чтобы осмотреться.
Я с изумлением продолжала таращиться на все вокруг и поздно заметила, как в жилище вошел незнакомец. Он так и застал меня с широко открытыми глазами, и больше не имело смысла разыгрывать беспамятство. Досадуя на свою глупость, я попыталась сыграть другую, продуманную заранее роль, надеясь, что хоть это мне удастся, и со страхом на лице стала пятиться от него по постели, словно желая спастись бегством.
Он встал на колени сбоку от ложа, уставился на меня, словно оценивая, и вдруг резким движением засунул руку мне под куртку. Теперь мне не нужно было изображать ужас, потому что я действительно испытывала его, нимало не сомневаясь в намерениях мужчины, словно бы прочла его мысли.
Я больше не могла притворяться безвольной пленницей, я не могла без борьбы позволить ему сделать то, что он вознамерился сделать. Я изогнулась, пытаясь укусить его руку, а он тем временем вцепился другой рукой в куртку, стараясь разорвать и ее, и рубашку под ней. Я отбивалась изо всех сил, я отталкивала обидчика и руками и ногами.
Казалось, он все принимает за игру и даже находит в этом удовольствие. Он сидел, опершись на пятки, и усмешка на его лице не сулила мне ничего хорошего. Быть может, он наслаждался властью надо мной и хотел продлить свое торжество, но, во всяком случае, к дальнейшим действиям он не переходил, продолжая разглядывать меня, словно тщательно обдумывал каждый последующий шаг, смакуя в воображении то, что собирался сделать.
Но он так и не успел воспользоваться случаем. Раздался резкий оклик, полог отдернули, показалась голова, затем – плечи, и глазам моим впервые предстала женщина этого племени.
У нее были такие же своеобразные черты, как и у человека, взявшего меня в плен, только волосы свернуты кольцом и уложены в замысловатую прическу; на голове возвышалась целая башня, поблескивающая булавками, украшенными драгоценными камнями. Ее свободный меховой плащ был распахнут, и я увидела, что, несмотря на довольно прохладную погоду, она обнажена до пояса, только на шее болталось несколько ожерелий весьма искусной работы. Груди были большими и тяжелыми, а соски выкрашены в желтый цвет, и от них, изображая цветок, во все стороны отходили лепестки.
Разговаривая о чем-то с моим захватчиком, она с презрительным любопытством пристально оглядывала меня, и при этом вид у нее был такой властный, как у какой-нибудь колдуньи. Откровенно говоря, я не рассчитывала встретить здесь нечто подобное; не знаю уж почему, но я решила, что нахожусь в обществе, где главенствуют мужчины.
Говорила женщина очень быстро, и этот язык, этот выговор странно волновал меня: когда временами удавалось ухватить обрывок разговора, он казался смутно знакомым, хотя значения слов я уловить не могла. Немудрено, что я так забеспокоилась, слушая эту женщину, – меня не покидала надежда вновь обрести свой утраченный Дар. Только тот, кто некогда обладал Силой и потерял ее, смог бы понять, что тогда творилось со мной. Я была жестоко опустошена, и потеря казалась столь огромной, что с каждым днем я ощущала ее все больше и больше.
Хотя я и не могла понять, о чем говорили эти двое, было ясно, что они недовольны друг другом, – их захлестывало раздражение, и, судя по всему, именно женщина приказывала моему мучителю сделать что-то такое, чего он делать не хотел. Вдруг она вполоборота повернулась к двери и сделала жест, из которого я заключила, что она грозится позвать кого-то на помощь.
Издевательская усмешка уже давным-давно исчезла с его толстогубого лица – теперь на нем было столько угрюмой злобы, что на месте этой женщины я бы просто побоялась смотреть на него. Ее же презрение и нетерпение только усиливались, и она снова повернулась, словно тот, кого она могла позвать на помощь, только и ждал снаружи сигнала. Однако, прежде чем она сделала это, если действительно таково было ее намерение, раздался медный гул, и тяжелое протяжное мычание, повторенное эхом, достигло наших ушей.
Пораженная услышанным, я на короткое мгновение совершенно забыла, где я и что меня ждет еще немало тяжких испытаний. Этот звонкий гул воскресил в моей памяти то, что я считала навсегда потерянным, – на него отозвалась не просто какая-то часть меня, но в один миг откликнулось все мое существо, да с такой ужасающей силой, что лишь удивляюсь, почему я не закричала.
Хотя Дар мой был, очевидно, потерян для меня, память оставалась со мной, я нет-нет да вспоминала, чему меня когда-то учили, пусть даже не могла сейчас ничем воспользоваться. И память подсказала мне, что я услышала здесь, в лагере варваров, не что иное, как сигнал колдовского гонга.